The Division Bell Land, или Очень эстонская история
Я родился без ощущения национальности. Подозреваю, все мы появляемся на свет именно так. Концепция ”я русский”, ”я эстонец” и соответствующая система координат со всеми индивидуальными нюансами возникают позже, в процессе социализации. В других условиях я вырос бы, наверное, с ощущением своей русскости — но мне крупно повезло. Я родился в 1978 году в Таллине, в Эстонской Советской Социалистической Республике, в ”союзе нерушимом республик свободных”, а значительная часть моей социализации проходила уже в Таллинне, столице Эстонской Республики. В СССР я был национальным большинством (не помню, чтобы я ощущал себя таковым — но, может, это и есть привилегия большинства). В ЭР я был и остаюсь национальным меньшинством, эстонским русским с сопутствующими спецэффектами. В итоге я вырос космополитом — настолько противны мне все игры в национальность: поскреби почти любой ”национальный” аргумент — найдешь внутри какую-нибудь дискриминацию.
Когда журнал Vikerkaar попросил меня написать о местных русских, мне понравилась сама идея номера, посвященного манифесту ”Ко всем народам Эстонии”. С другой стороны, я не очень понимал, как это — написать о местных русских вообще. Местные русские ведь разные, и говорить за всех я не могу, никто меня на это не уполномочивал, и мой космополитизм требует видеть в человеке личность, а не национальность. Так что я воспользуюсь правом на captatio benevolentiae и скажу, что всё нижеизложенное — мой личный взгляд. Я, конечно, эстонский русский, но в принципе мне всё равно, кем меня считают, и представляюсь я тоже по-разному: на Западе я Estonian (иначе решат, что я из России), в России я русский из Эстонии (иначе решат, что русский у меня не родной), а в Эстонии я eestivenelane — например.
Это не значит, что я принадлежу к идеологически однородному меньшинству: эстонские русские сильно разнятся, невзирая на объединяющую их социально-экономическую и культурную ситуацию. Взять отношение к национализму. Среди нас есть космополиты и националисты, причем и эстонские, и русские. Есть те, кто хочет во что бы то ни стало сохранить родной язык, и те, кто готов с ним расстаться ради глубокой интеграции. Эти категории дробятся на еще более мелкие — вплоть до отдельного человека. Мы — не рой и не стая, покорно следующая за вожаком единым маршрутом. Когда некий конкретный эстонец воспринимает нас как обобщенное ”Ласнамяэ” (а я живу в Ласнамяэ, кстати говоря), это характеризует не нас, а конкретного эстонца.
Вообще-то я уверен, что объективно никаких национальностей нет. Но, конечно, идея национальности жива и умирать не собирается. По сути своей это идея разделения: вот люди, подобные мне, а вот чужаки, muulased.
Стоит помнить о том, что само понятие ”нация” в ее нынешнем эстонском понимании возникло по историческим меркам сравнительно недавно. Да и сейчас с этим понятием далеко не всё ясно. В какой момент, например, эстонские русские станут эстонцами? Ответ зависит от того, кого считать эстонцем. Кто это? Это человек, который родился и/или живет в Эстонии? Тот, у кого родной язык — эстонский? Тот, у кого хотя бы один из родителей — эстонец? Или тот, кто обладает ”менталитетом эстонца”? Но это что такое — и кто будет решать, является ли мой менталитет ”эстонским”?
Битва двух систем. Всё ради народа, языка и культуры?
История эстонских русских как обособленной группы — это история не обособляемых, но обособляющих, тех, кто считает нас более-менее единым целым. Очень эстонская история о националистической системе координат, которая полностью заслоняет собой реальных людей — но и запускает цепочку событий, формирующую у эстонских русских соответствующее представление о себе. Это своего рода самоисполняющееся пророчество: если относиться к нам как к чужакам, тем самым muulased, и транслировать это отношение на уровне общественного дискурса, то есть на уровне прессы и власти, — мы, конечно, начнем ощущать себя чужими в этой стране. Этим-то национализм и плох. Когда, как в той песне Pink Floyd, бьет Division Bell, Колокол Разделения, насаждаемое неравенство ”своих” и ”чужих” проникает в головы участников процесса — всех без исключения.
Русский вопрос в Эстонии , безусловно, существует, пусть разные люди видят ее по-разному. Если вынести за скобки идеологию, останется экономика — и неоспоримый факт: местные русские живут хуже эстонцев. Останется юридический аспект, вопрос гражданства и связанных с ним прав. Всех этих проблем не возникло бы, не будь Эстонская Республика построена на понятии ”национальность”. Точнее — на понятии ”эстонский народ” в противовес остальным.
Суть проблемы сводится к принципиальному выбору между двумя идеологиями — выбору, который охарактеризовал среди прочих в одной своей речи Бенджамин Дизраэли: ”В развивающейся стране перемены постоянны; и главный вопрос не в том, следует ли противиться неизбежным переменам, а в том, должны ли эти перемены производиться с уважением к нравам, обычаям, законам и традициям народа — или же с уважением к отвлеченным принципам, а также неким выбранным общим доктринам. Первая — национальная система; вторая — если давать ей название, благородное название, которого она, быть может, заслуживает, — система философская”.
Как выбор между национальной и философской системой осуществляется в Эстонии, можно наблюдать воочию: чуть не каждую неделю какой-нибудь политик и общественный деятель непременно приведет в качестве аргумента цитату из преамбулы Конституции, цитату, которую знают наизусть даже те, кто Конституцию в жизни не открывал: эстонское государство ”призвано обеспечить сохранность эстонской нации и культуры на века”. Это — система, по Дизраэли, национальная. Однако сравнительно редко принято вспоминать о том, что в той же самой преамбуле есть другая фраза: Эстония прежде всего ”зиждется на свободе, справедливости и праве”; это — система философская, ведь нет никакой особенной эстонской свободы и эстонской справедливости.
В плане отношения к местным русским вся история Эстонии после восстановления независимости была и остается борьбой двух этих систем. Скажем, для сохранения эстонского языка необходимо, как считает ряд политиков, перевести на государственный язык всю систему образования Республики начиная с детсадов. Если это решение будет принято, получится, что четверть населения страны лишится возможности давать детям образование на родном языке. Слово ”справедливость” лишено юридического наполнения, но, я думаю, интуитивно даже упертому националисту — особенно ему! — понятно: когда речь идет о лишении такого важного права четверти населения, это, мягко говоря, несправедливо.
На уровне ”права” ситуация, что интересно, расплывается. По Конституции ”каждый имеет право учиться на эстонском языке” и ”язык обучения в учебном заведении для национального меньшинства избирает учебное заведение”, но загвоздка в том, что понятие ”национальное меньшинство” в Законе о культурной автономии национальных меньшинств трактуется своеобразно: ”Под национальным меньшинством в данном законе понимаются граждане Эстонии, у которых… имеются долговременные, прочные и устойчивые связи с Эстонией”. Вполне можно сказать, что местные русские, которые прибыли сюда после 1940 года или являются потомками таких лиц, попросту не образуют национальное меньшинство: наши связи с Эстонией недостаточно долговременны и прочны, да и граждан ЭР среди нас не так много: примерно треть (вторая треть — граждане России, последняя — серопаспортники). Так что juriidiliselt on kõik korrektne, юридически всё корректно. Принцип JOKK в отношениях с местными русскими важен: зазор между законами и справедливостью — существенная часть проблемы.
Советская оккупация. Историческое мифотворчество
Я бы сказал, что эстонские русские — заложники национальной идеологии Эстонской Республики. До тех пор, пока наша политическая и идеологическая элита станет придерживаться системы национальной, а не философской, пока национальная часть преамбулы будет важнее свободы, права и справедливости, надежды на то, что всё как-нибудь устаканится, у эстоноземельцев нет. Я реалист, а значит, пессимист: слишком много факторов способствуют разделению Эстонии на us and them, нас и них — и почти нет факторов, который страну объединяли бы. Впрочем, если грядущий удар по госбюджету Эстонии со стороны ЕС будет достаточно сильным, может, нас спасет общая экономическая беда? Вряд ли: попавшее в такую беду общество способно раскалываться с удвоенной скоростью — надо же найти виноватого.
Фундамент национальной системы — национально окрашенное восприятие. При таком восприятии непреодолимым барьером для сосуществования двух больших общин в Эстонии становится сама история. Основная масса эстонских русских появилась в Эстонии благодаря СССР и неизменно связывается с периодом советской оккупации, который, в свою очередь, представляется чем-то абсолютно негативным. Это важная часть идеологического мифотворчества, призванного оправдать любые ошибки наших политиков: современная Эстония, какой бы она ни была, хороша по контрасту с плохой оккупацией.
Так, положительные аспекты позднесоветского периода (демография и культура, например) стараются особо не обсуждать, а вот советский негатив подчеркивается, причем в национальном контексте. Все-таки это вопрос выбора системы координат: считать депортации преступлением конкретно против эстонского народа или рассматривать их в контексте сталинских репрессий в целом. Кажется, разница невелика, но второй подход влечет за собой понимание того, что родственники многих русских стали точно такими же жертвами преступной диктатуры, как родственники многих эстонцев (философская система), в то время как первый позволяет предположить, что обобщенные ”русские” совершили преступление против эстонцев — и местные русские как-то соотносятся с преступниками (национальная система).
(Разумеется, Эстония тут не исключение: в России представление о добродетели современной власти тоже строится по контрасту, только вместо оккупации в качестве ”плохого периода” фигурируют 90-е. При всех попытках власти противопоставить Россию и Запад или Россию и Эстонию стратагемы правящих элит везде примерно одинаковы. Стратагема бинарного противопоставления ”us and them” — одна из них.)
Отношение к депортациям — вопрос восприятия, но и без мифотворчества в сфере истории не обходится. Тоомас Хендрик Ильвес дошел до того, что утверждал в интервью британской газете Guardian, будто в советской Эстонии не было ресторанов. При оккупации было плохо всё; Яак Юске в детской книге ”Странное советское время” (”Imelik nõukaaeg”) пишет о том, что в СССР не было доступных всем компьютеров, и получается, что это некая особая черта советского времени, хотя почти так же дела обстояли тогда в любой развитой стране. Куда более интересный миф сообщает, что приехавшие в Эстонию русские были отбросами общества — см., например, книгу Лаури Вахтре ”Эстонец изнутри и снаружи” (”Eestlane seest ja väljast”), сообщающую, что с точки зрения эстонцев эти русские были агрессивными, грязными, глупыми, ленивыми, пьющими и малообразованными. И наоборот: в ”дискуссиях” о ликвидации русских школ и детсадов об оккупации говорят часто, но почти никогда не упоминают о том, что в советское время образование на эстонском было в Эстонии нормой. Похвальное исключение — Йоэль Санг, в статье ”Такова цена интеграции?” (”Kas integratsiooni hind?”, газета Sirp, № 50/2017) задающийся вопросом: ”Желаем ли мы своим соотечественникам того, против чего тридцать лет назад сами сражались изо всех сил?”
Бессильное возмущение. Гражданство и не только
Будь Эстония почти мононациональным государством вроде Японии и Польши, игры в толкование истории были бы забавными — и только. Но у нас ситуация другая: действует принцип самоисполняющегося пророчества. Представьте себе местного русского, который наблюдает формирование националистического мифа о себе и таких, как он, видит всю его ложь и лицемерие. Чтобы далеко не ходить: в Эстонию приехали мои бабушки и дедушки, у обоих дедушек было высшее образование; мои родители, инженер и программист, окончили университеты и работали в смешанных коллективах; сталинские репрессии напрямую коснулись моих родственников. Что я должен ощущать, когда читаю националистические обобщения — и понимаю, что никто их особо опровергать не будет, даже если все видят, что это ложь? Что я должен думать о честности политиков, которые сами учились при оккупации на родном языке и хотят теперь лишить этого права местных русских детей? К каким выводам я могу прийти, если меня, родишегося и живущего всю жизнь в Эстонии, называют muulane и migrant?
Собственно, я и стал космополитом, когда понял, как это противно, когда меня обобщают по национальному признаку, — и решил, что сам поступать так не буду. Но это, конечно, лишь одна из реакций. Другая, может быть, более естественная — озлобление и выбор противоположного вектора. Честно говоря, и мне при всей моей терпимости хочется мысленно плюнуть в глаза эстонскому националисту, который лицемерно удивляется тому, как много эстонских русских подвержены российской пропаганде. Вы сами их к этому толкали, долго и упорно культивируя в них возмущение и обиду; стоит ли удивляться тому, что люди оскорбились — и поверили российскому ТВ, которое не устает твердить о том, как русских обижают по национальному признаку?
Поводы ощущать бессильное возмущение у местных русских были и остаются. Одним из первых таких поводов стала политика в области гражданства, но я сомневаюсь, что она сыграла огромную роль сама по себе; куда важнее было то, что после восстановления независимости, особенно в 1990-е, когда возникла дикая безработица, русских — даже специалистов — на волне национализма неохотно брали на работу в эстонские коллективы. ”Мы хотим эстонку”, ”эстонцы нам все-таки ближе”, ”некоторые из нас русских видели только по телевизору” — все эти аргументы члены моей семьи слышали своими ушами. Не думаю, что моей семье ”повезло” как-то особенно.
Именно такое отношение обострило обиду сильнее всего. Можно долго спорить о том, насколько необходимо было такое национальное обострение в 1990-е. Я сам могу приводить аргументы за и против, однако история не знает сослагательного наклонения. Невозможно сказать, какой стала бы наша страна, если бы всем русским сразу дали гражданство, и/или референдум об автономии Нарвы имел какие-то последствия, и/или из Эстонии не уехало бы столько русских. Я этого не знаю. Но, подозреваю, мы все-таки как-нибудь этот момент пережили бы.
По моим ощущениям, в первой половине 2000-х у страны были шансы на то, чтобы, забыв о взаимных национальных обидах, построить общество, основанное на свободе, праве и справедливости. Экономика росла, безработица уменьшалась, а в таких условиях национализм обычно отступает (без Великой Депрессии Гитлер к власти не пришел бы). Благоприятной была и внешняя обстановка: мы вступили в ЕС, что мало в ком вызывало отторжение (в отличие от членства в НАТО, но с ним можно было смириться, — все понимали, что войны так и так не будет). Властям России всё это не нравилось, но до информационной войны в ее нынешнем виде было очень и очень далеко.
Бронзовые ночи. Борьба с неизвестными
Дела вроде бы налаживались. Но тут случилось частное событие, перекроившее Эстонию сильнее, чем всё предыдущее. Насколько я понимаю, Партия реформ обнаружила, что теряет популярность, и решила укрепить позиции. По-видимому, решено было переманить более националистически настроенного избирателя у Союза Отечества, а также попросту создать такого избирателя, вновь обострив ”национальные противоречия”. Поле для игры существовало — раны были свежи, обиды не забыты, Россия действовала всё активнее. Я далек от мысли о том, что власть устроила некий спектакль, однако инцидент в мае 2006 года был для нее даром небес: эстонские националисты во главе с Юри Бёмом пришли 9 мая к Бронзовому солдату, началась потасовка, и полиция почему-то отобрала у них эстонский флаг. Дальнейшее разжигание страстей было делом техники. Через год реформисты победили на выборах, страна оказалась расколотой по национальному признаку, Бронзового солдата перенесли на военное кладбище, случились ”бронзовые ночи” — и надежда на переход от национальной системы к философской исчезла.
Кстати о преамбуле к Конституции: в ее варианте, принятом в 1992 году, говорилось только о защите народа и культуры. Положение о сохранении эстонского языка парламент добавил позднее. А именно — в апреле 2007 года, и если это совпадение, то очень симптоматичное.
Восприятие ”бронзовых ночей” — еще одна монета в копилке возмущения местных русских.
Редакционная колонка газеты Postimees ”Неизвестный русский подонок” (”Tundmatu vene pätt”) оскорбила меня и таких, как я, дважды: во-первых, параллелью с неизвестным солдатом (герои Второй мировой в эстонском националистическом контексте тоже обобщаются как преступники или — в лучшем случае — pätid, подонки), во-вторых, националистическим обобщением в целом. Первая ”бронзовая ночь” с ее разбитыми витринами была событием интернациональным: среди тех, кого задержала полиция, каждый третий (!) был эстонцем. Куда лучше всё объясняется в социально-экономической системе координат: грабить город вышли самые бедные, русских среди них больше, но это не исключительно русские. Во вторую ”бронзовую ночь” насилие в основном проявляли силы правопорядка — я был в центре Таллинна в те часы и видел всё своими глазами.
Увы, дальнейшее восприятие местных русских в эстонском общественном дискурсе (добавлю на всякий случай: по моему впечатлению) строилось именно на том мифе, что ”бронзовые ночи” были делом неизвестных русских — и только русских — подонков. За прошедшие годы образ местного русского ничуть не улучшился. Отчасти ”помогла” экономика: кризис 2008 года и его последствия, не изжитые до сих пор. Русская молодежь в основном не имеет проблем с эстонским языком и даже получила конкурентные преимущества в секторе обслуживания, но ”стеклянный потолок” никуда не делся: русским в среднем платят меньше, чем эстонцам, а число русских на госслужбе и в менеджменте пренебрежительно мало. Националистическое объяснение этим фактам– уровень образования; бытовой национализм принято замалчивать.
Изучение эстонского языка объявлено главным лекарством, волшебным образом превращающим muulased в eestlased, но реальность с этим лозунгом сильно расходится. Если судить по общественному дискурсу, ”интеграция” в эстонском понимании кажется равной ассимиляции: необходимо не просто выучить эстонский, причем в совершенстве или близко к нему, но и проникнуться эстонскими ценностями, и согласиться на ассимиляцию ради будущего эстонского народа и эстонской культуры. Между тем выучить эстонский непросто (он не зря считается одним из самых трудных языков мира, да и среда есть не везде — как быть жителям Ида-Вирумаа?), а в совершенстве это удается единицам. К тому же, напомню, в Эстонии нельзя официально сдать экзамен на высшую категорию, С2, — видимо, считается, что на С2 языком владеют только его носители. Пропасть между теми, кто выучил язык, и теми, кто владеет им с детства, непреодолима официально.
С другой стороны, выученный эстонский вовсе не гарантирует человеку с русской фамилией рабочего места, потому что ”эстонцы нам все-таки ближе”. Об этом в ноябре 2017 года вновь говорил интеграционной конференции MISA Евгений Осиновский, знающий о национализме не понаслышке: он и эстонским владеет в совершенстве, и гражданином является, но всё равно остается для Юргена Лиги ”сыном иммигранта”. В национальной системе координат пропасть непреодолима по определению.
Русские зеркала. И продолжается бой
Да, как Лиги, так и сотрудник Кайтселийта Урмас Рейтельманн вынуждены были после своих националистических высказываний сменить работу — но оба мало что потеряли. В нашем общественном дискурсе агрессивный национализм остается вполне приемлемым. Именно поэтому, если говорить о самих русских, выучить эстонский и проникнуться после этого ценностями общестенного дискурса у нас не получается. Тот, кто выучил язык, начинает читать газеты и порталы — и обнаруживает, что в Эстонии допустим уровень национализма, где-либо еще в цивилизованном мире невозможный. Один из самых вопиющих примеров: в 2015 году на Vikerraadio Урмас Сутроп сказал буквально, что ”когда несколько десятков лет назад по радио сообщали, что кто-то погиб в автоаварии, и у человека было русское имя, мы этому почти что радовались; сейчас такого уже нет”. Что должен чувствовать русский, когда это слышит и читает? Неужели — ничего?..
Пресса и государство дали и продолжают давать множество подобных сигналов, лишь усиливающих бессильное возмущение. Отчасти этим объясняется более острая реакция на антиксенофобские высказывания, которые, тем не менее, заставляют эстонских русских вспомнить о том, что на них смотрят здесь как на людей второго сорта, Вспомним недавний скандал вокруг книги Михкеля Рауда ”Справочник по эстонцу” (”Eestlase käsiraamat”), в которой есть раздел ”Эстонец говорит о русском” с классическим tibla в конце.
Естественно, общественный дискурс не был полностью однородным после ”бронзовых ночей” (тогда в эстонских СМИ, в том числе в Vikerkaar появлялись статьи с выводами, похожими на мои) и не является однородным сейчас (буквально только что я прочел мнения Ивана Макарова и Микка Пярнитса за и против национального государства). Чисто статистически оценить доли философской и национальной системы сложно. Но эмоционально чем несправедливее текст, тем сильнее он по тебе бьет. Соотношение добра и зла в общественном дискурсе не так уж важно. Куда важнее ответы на вопросы ”что позволяют себе СМИ?” и ”что приемлемо для читателя?”.
Ситуация еще больше усложнилась в свете событий на Украине и полномасштабной информационной войны. Главный закон инфовойны прост: ”Ничто не делает нас такими честными, как чужое преступление”. Эстонским властям инфовойна позволила словно бы оправдать свои предшествующие действия. Поляризация мира по оси ”либеральный свободный Запад — тоталитарный восточный сосед” позволила вновь заговорить о присутствии в Эстонии пятой колонны. Очередные выборы и необходимость борьбы с потенциальными предателями ускорили вращение националистического маховика: реформисты вновь разыгрывают карту ликвидации образования на русском языке (кажется, это последняя карта ”русской колоды”, зато и самая сильная), — и эстонские русские понимают, что их не оставят в покое, пока не завершится ассимиляция.
Беда в том, что отношение к местным русским по большому счету маркирует исключительно страхи — не эстонского народа, нет; скорее (я надеюсь), небольшой группы эстонцев, которые выдают себя за полноправных представителей этого народа, выразителей, как сказали бы в советское время, народных чаяний — и пытаются формировать ”общественное мнение”. Русские в Эстонии — не совсем личности. Скорее уж мы все стали зеркалом эстонского национализма.
Между тем после апреля 2007 года, объяснимого, как я написал выше, скорее в классовой системе координат, признаков пятой колонны в Эстонии нет даже на Северо-Востоке. После того, как ”русские партии” все переругались и отмерли, серьезных попыток мобилизовать русскоязычного избирателя также не было. Русские политики предпочитают попадать на политическую сцену через партии с преимущественно эстонским руководством, причем любые, хотя Центристская партия, которая по итогам передела электората в 2007 году работает с русскими больше всего, остается самым логичным выбором. Успех Яны Тоом и Михаила Кылварта не должен казаться противоестественным. Бой ведь продолжается — бой с такими, как я, — и пока национальная система побеждает, а справедливость проигрывает, остается только делать то, что можно, в частности, голосовать за тех, кто по крайней мере не станет вредить русским по национальному признаку. Вот так просто.
Наверное, было бы правильно воскликнуть вслед за Эмилем Золя: ”J’accuse!”, ”Я обвиняю!” — но за четверть века даже это желание перегорело. Я (и, думаю, большинство таких, как я) понимаю, что при нашей жизни мало что изменится. От национальной системы к философской так просто не перейти, особенно в наших — как внутренних, так и внешних — условиях. Не будет ассимиляции, не будет интеграции, не будет революции. В лучшем случае будут годы и десятилетия холодной ярости, пока эхо Колокола Разделения не сойдет на нет. Когда-нибудь, в ком-нибудь. А пока будем жить и отбиваться — как получится.
