Александр Генис: довлатовская Эстония больше всего напоминала гоголевского ”Ревизора”

25 августа на литературный фестиваль ”Дни Довлатова” в Таллинн приедет друг и коллега Сергея Довлатова писатель Александр Генис. Он участвует сразу в нескольких событиях программы: в собственном творческом вечере "За что любят Довлатова?" — в пятницу, в диалогах с эстонским переводчиком Тоомасом Каллем — в субботу и в Круглом столе — вместе с писателями Андреем Арьевым и Львом Лурье — в воскресенье.

Незадолго до большого таллиннского литературного праздника в Нью-Йорке с Александром Генисом встретилась журналист и блогер Юлия Городецкая. Говорили, конечно о книгах — самого Александра Гениса и, конечно, о литературных произведениях Сергея Довлатова, о жизни и, разумеется, об Эстонии.

Вы едете в Таллинн с презентацией новой книги, правильно?

Я еду на фестиваль Довлатова, но заодно мы сделаем и презентацию новой книги, которая только что вышла — ”Картинки с выставки”. В Таллинн приедет моя замечательная издательница Елена Шубина, которая уже много лет работает с моими книгами. Кроме этого, там представят эстонские издания моих книг. Это предмет моей гордости — в Эстонии выпустили мои опусы ”Довлатов и окрестности” и ”Камасутра книжника”, обе на эстонском языке. Более того, последняя книга вышла двумя изданиями, отрывки из нее включили в эстонский учебник. Все это чрезвычайно приятно. Так что в Таллинне будет и встреча с эстонскими читателями.

Как думаете, то, что вас любят в Эстонии связано с тем, что они считают Довлатова своим, а вы — сопричастны Довлатову и эстонцы вас приняли? Или потому, что вы родом из соседней Латвии?

Надеюсь, что им просто интересны мои книги. Ну и Довлатов тоже, конечно. Эстонцы признали трех апостолов русской культуры, каждый из которых имеет огромное значение и для России, и для Эстонии. Довлатов — само собой разумеется, он жил и писал в Таллинне. Другой такой художник — Андрей Тарковский, который снимал ”Сталкера” в Таллинне. Мне показывали здание, где это происходило — бывшая электростанция, а сейчас — театральный центр. А третий — Солженицын, который писал в Эстонии ”Архипелаг ГУЛАГ”. Таким образом русская культура представлена лучшими именами. Поэтому я не верю, что в странах Балтии царят русофобские настроения. Не русофобские, а путинофобские. Не надо путать Россию с Путиным.

Фото: Юлия Городецкая

Мне кажется, что когда Довлатов писал об Эстонии — это все-таки, был ”совок”, который вторгся в жизнь самой Эстонии и в его собственную, который все раздирал на части. Вы помните, что вам Довлатов рассказывал о ”своей Эстонии”, что он рассказывал не на письме, а в частных разговорах? И второй вопрос: ваши первые впечатления об Эстонии?

Довлатовская Эстония больше всего напоминала гоголевского ”Ревизора”. О каждом он написал смешно и зло. И, как вы помните из ”Ревизора”, все выведенные там говорили: про других-то правильно, а про меня — нет. Это типичная реакция на довлатовские байки. Со мной та же история. Когда я встречаю свое имя среди героев ”Записных книжек” Довлатова, каждый раз думаю: ”Про меня он все наврал, а про остальных — правда”.

Эстония сыграла в его жизни роковую роль: именно там рассыпали его книгу. Если бы она вышла, может, вся судьба Довлатова сложилась бы иначе. Впрочем, я не думаю, что она была бы счастливей. Тем не менее, некоторая упорядоченность эстонской жизни играла у Довлатова литературную роль. Сам он был элементом хаоса и именно конфликт с более организованной эстонской жизнью оказался интересным и полезным для его литературы.

Что касается моих воспоминаний, то я приехал в Эстонию из эмиграции в 1997 году. Как раз там вышла на русском моя книжка ”Вавилонская башня”. Таллинн выглядел лучше, чем в мое время. Я уже многого не узнавал. И один мой читатель-краевед пригласил меня на экскурсию по городу. После нее мы сели пообедать в ресторане на Ратушной площади — вид из окна изумительный. И я стал нахваливать этот вид, а он спросил:

— Как вы думаете, что здесь было при советской власти, в этом месте, что находилось?
— Райком партии, ну что еще тут могло быть?
— Ремонт обуви, — поправил он меня.

Меня это поразило. Как легко советская власть разбрасывалась захваченным, потому что это же большое счастье — владеть готическим городом. Не так уж много готики было на территории Союза. Но это была обычная тактика. Дело не только в том, что запрещалось, но и в том, что все красивое и ценное разводилось соплями и помойной водой. То же происходило и в Риге. В подъезде нашего дома постоянно воняло мочой, потому что он не запирался. А недавно я приехал в Ригу и оказалось, что этот дом — шедевр функционального искусства, он есть на всех открытках.

Новая Эстония произвела то впечатление, которое и должна была произвести. Это относится ко всей Восточной Европе: когда кончилась советская власть, она встряхнулась и сбросила с себя серую социалистическую мерзость. Не всюду, не всегда, но в общем к этому идет. И уже Восточную Европу трудно отделить от невосточной.

В Варшаве, например, стоит огромная ”сталинская” гостиница-высотка. Мне порекомендовали остановиться в ней, потому что это — единственное место, откуда ее не видно. Такие монстры прежней власти повсюду еще есть, в том числе в моей Риге — высотное здание, задуманное как Дом колхозника. Как они себе представляли Дом колхозника в виде небоскреба? Как лошадь завести туда, колхозники-то приезжали на лошадях! Поэтому из Дома колхозника сделали Академию наук, там моя мама работала. Всю Восточную Европу теперь не узнать — разве что по свежести ремонта, теперь эта красивая новая старая Европа.

Я читала, что вы до сих пор считаете Ригу домом…

Я считаю, что я из Риги. Мою жизнь поделили не две страны, а два города: Рига и Нью-Йорк. Латвия — не совсем моя страна, потому что я никогда не знал ее языка. Так же, как и Америка — я так до сих пор до конца не понял, что она такое. А вот Нью-Йорк — точно мое место уже 40 лет. Но приезжая в Ригу, я каждый раз возвращаюсь в детство. И это очень радостное ощущение — близость к природе, к культуре, к архитектуре. Мой язык — русский и Россия — родина моего языка, Рига мне ближе. Это может объяснить физиология детства. Латвия вошла в меня вместе с витаминами, вместе с клубникой, которая тут была лучшая в мире — в Асари. Короче говоря, мне дороги балтийские страны, их пейзаж, кухня, сдержанность. Тут есть миллион вещей, которые я считаю своими, и они составляют фундамент моей жизни. А остальная часть жизни прошла в Нью-Йорке, и я люблю ее ничуть не меньше.

В начале книги о Довлатове я прочитала, что вы всегда мечтали стать писателем и всю жизнь шли к этому. А я вдруг поняла меньше года назад, что это действительно живая профессия. Раньше казалось, что это некие небожители, не люди совсем, что ”таких больше не делают” и все, что сейчас пишут — не книги. Кстати, вы вспоминаете ”Гарри Поттера” в негативном контексте, а я-то как раз считаю это большой английской литературой…

Что касается писателей, то я вырос в точно таком же заблуждении: все писатели — небожители и никогда себя писателем не называл, пока не понял, что писатель по-английски — ”writer”, человек который пишет, писательство — ремесло. Это не статус, не божественное происхождение — это умение ставить вместе слова. И когда я сообразил, что это то, чем я занимаюсь больше 40 лет, то решился назвать и себя писателем. Только тогда я осмелился это сделать, но каждый раз немного переживаю. Есть такие опасные слова — ”Бог”, ”родина”, ”писатель”… их лучше избегать. Много лет я называл себя ”литератором”. Но это в Америке так не звучит: ”писатель” — не то же самое, что ”writer” в английском…

А против ”Гарри Поттера” я ничего не имею. Но — представьте — сейчас 2017 год. Теперь вспомним первые 17 лет 20-го века, что было написано за это время? Чехов, Толстой, Джойс, Кафка — бесконечное количество величайших книг. Стихи Мандельштама, Цветаевой… Эти книги стали оплотом нашей духовной жизни. А в наше время, что написано за первые 17 лет 21 века? ”Гарри Поттер”! И не то, что плох, просто он заменил нам все остальное. Когда он появился, было специальное издание без надписи на обложке, чтобы взрослые не стеснялись читать его в метро. А теперь это уже классика. Ничего в этом плохого нет, но и хорошего мало… Масштаб не тот!

Дело в том, что литература перестала быть тем, чем она была 100 лет назад. Бывают эпохи, которые не создают великую литературу. Каждая эпоха имеет свои привилегированные виды искусства: например, в 19 веке во Франции была очень популярной живопись. Меня поразило, что каждый раз, когда происходила выставка в парижском Салоне, газеты печатали карикатуры на картины, которые там были представлены. Всем до этого было дело. Сегодня у нас привилегированно видеоискусство — те же сериалы, и в этом тоже нет ничего плохого. Для литературы, которую писали великие классики Достоевский и Толстой это была бы естественная среда существования, сегодня бы они писали сериалы. Потому что они хотели рассказать историю, показать людей, донести идею. Для этого не обязательно нужен письменный язык, прекрасно подходит и экран телевизора.

В 20 веке появилась другая литература, которая немыслима без языка. Например, Бабель. Что у Бабеля без языка можно показать? И так продолжалось весь 20 век — Ильф и Петров, Булгаков, Мандельштам, Бродский, все они — фетишисты языка, без языка их не существует.
Изменилась роль писателей, но я не вижу в этом трагедии. А для себя я нашел уловку: нон-фикшн, то, что нельзя экранизировать, и в этом отношении он более безопасен, чем романы.

Вы осознанно пишете рефлексию на?..

Нет, каждый из нас пишет то, что может, а не то, что хочет. Вся жизнь литератора уходит на то, чтобы снять различия между тем, что он хочет и что может. И это еще не все: как только мы определим, что можем и умеем, наступает следующий этап: писать то, что мы не можем и не умеем. В этих мучениях проходит вся жизнь, потому что каждый писатель должен создавать новую книгу, не похожей на предыдущую. То есть, писать то, чего он еще не умеет. Поэтому я так уважаю писателей, которые экспериментируют. Например, Владимир Сорокин, которого я люблю и за творчеством которого слежу с 1984 года. На этом пути обязательно будут неудачи, но каждый раз он находил что-то новое. Когда писатель останавливается, он повторяет себя, и это — беда.

У меня есть ощущение, что Довлатов в жизни был малоприятным человеком. И абсолютно не жалел своих героев. Он хотел сформулировать жестко и формулировал. Вы пишете о нем самом очень нежно и явно бережете его. Мне кажется, что вы будто боретесь с собой, чтобы не сказать чего-то, что считаете неэтичным и некорректным. И хочется прорваться через слова и понять, что вы на самом деле думаете?

А зачем? Есть писатели, которые часто и удовольствием пишут плохое о людях. Например, Лимонов. Мы как-то разговаривали с ним и я спросил, что он думает о других писателях?” Он сказал: ”Пишите: Аксенов — засохшая манная каша…”, и так далее.

Я написал в книге то, что я думаю про Довлатова на самом деле. Но я не написал все, что я о нем знаю, ибо считаю, что человека надо судить по тому лучшему, что он сделал. Довлатов любил мучиться и мучить других. Это правда, что с ним было непросто — жить и дружить. Но мы его любим не за это. Если бы довлатовская личность исчерпывалась приступами дурного настроения, то мы бы о нем сегодня не говорили. Каждый акт общения с Довлатовым был праздником и за этот праздник я ему безмерно благодарен. Говорю сейчас не о литературе, потому что за нее я тоже благодарен, как благодарен каждому писателю, который написал хотя бы одну строчку, которая мне нравится.

Есть один поэт, написавший ”Крокодилы ходят лежа” — никогда не забуду. В университете я учился с Толей Цапенко, его очень быстро забрали в сумасшедший дом, но он успел написать стихотворение, где была такая строчка: ”Хрустальной ягодой во рту моем зима”. Я его запомнил. Ну уж а Довлатову, конечно, есть за что быть благодарным — он придумал целый язык, на котором все мы разговариваем. Поколение моих родителей говорило на языке Ильфа и Петрова. Ваше поколение говорит цитатами из Довлатова и Бродского.

Что касается характера Довлатова, то у него была черта, которую я не понимал в то время, а теперь даже странно об этом говорить. Он обижал людей и больше всего страдал от этого сам. Он извинялся, писал письма, мучился от того, что в смешном виде изобразил каких-то знакомых. По моему поводу, скажем, он не мучился, но были люди, из-за которых он страдал, например, Поповский. Я очень мало знаю людей, которые способны извиняться. Человек, который признал, что поступил неправильно — редчайший случай. Довлатов был таким. И по-моему, это благородная черта. А еще он всегда защищал слабых — сильных он мог обижать, а слабых берег. И чтобы ему полюбиться, нужно было из сильного стать слабым. Ну, например, если у тебя высокая температура, он начинал тебя любить. Женщина трудной судьбы — его любимая героиня. Не дай Бог было обсмеять какую-то даму, которая что-то написала глупое. Довлатов был ужасен в гневе. ”Кто смел обидеть сироту”, — цитировал он Пугачева из ”Капитанской дочки”, и мы прижимали уши. Короче, ничего бы я не прибавил, к своей книге. Написать, как он пил? Я написал. Как он умер от этого? Я тоже написал. И нежность, которую я испытываю к нему, связана с огромным уважением и благодарностью, которую я испытываю.

Расскажите о ”русской” прессе в Нью-Йорка? Я знаю, что вы работали в ”Новом русском слове”.

Сейчас это уже не актуально, а когда мы приехали — это было 40 лет назад — русскоязычная пресса исчерпывалась газетой ”Новое русское слово”, и уже тогда я понимал, что несмотря на то, что они все нам казались монстрами, в этом есть и большая удача. Я мог познакомиться с людьми из первой волны эмиграции, которые еще помнят дореволюционную жизнь. Это было очень поучительно. Притом, что читать газеты было совершенно невозможно — она была написана на чудовищном языке, который был придуман на месте, чтобы не использовать ”советский” язык. Я всегда привожу один и тот же пример: назывались ядерные бомбардировщики — ”нуклеарные бомбовозы”.

Люди другой эпохи, другого времени, многие из них отличались неким благородством, среди прочего. В газете был Абрам Соломонович Геренрот в 50-е годы поехал на поезде во Флориду, пошел в станционный сортир, увидел табличку ”Только для белых”, развернулся, сел в поезд и вернулся в Нью-Йорк, не справив нужды, потому что считал, что расизм — оскорбление для человечества. Хотел бы я видеть, кто из наших способен на такой поступок. Так что, над ними можно смеяться, но есть, что вспомнить.

Потом я работал в ”Новом американце” — это уже классика, про которую все известно. И я горжусь тем, что принимал участие в этом проекте. Довлатов не раз говорил, что это был самый счастливый год в его жизни. Понятно, почему. Это был бесконечный и очень радостный субботник.

Но сейчас русская пресса исчезает, потому что в ней нет особого смысла. Во времена интернета ведь вся пресса находится неизвестно где. Впрочем, я всегда — 40 лет — мечтал о большой русской газете, нашей ”Нью-Йорк Таймс”, которая выпускалась бы за пределами России. Но для этого нужны деньги, а их никто никогда не мог найти и уже, наверное, не захочет искать.

На примере Толстой вы часто говорите, что писатель выбирает малые формы. И действительно, ее посты набирают множество просмотров. А сами почему-то в фейсбуке ничего не пишете…

Я там не пишу, а делюсь напечатанным. Размещаю все, что выходит — так людям удобнее искать все в одном месте. В отличие от Толстой, которая пишет редко и мало, я, к сожалению или к счастью, пишу немало. Это моя жизнь. Я — колумнист ”Новой газеты” и каждые две недели там выходит моя полоса. У меня есть программа на Радио Свобода — она выходит по понедельникам каждую неделю в течение 32 лет.

Писать в фейсбуке просто нет времени. Но это не значит, что я не уважаю тех, кто это делает. Есть чисто фейсбучные писатели, которые существуют именно и только для фейсбука. Толстая, чем бы она ни занималась, писатель, не было бы соцсетей, она бы и дальше писала свои дивные рассказы. Но есть люди, которые без фейсбука бы и не существовали. Бунюэль говорил: если бы не было кино, я бы никогда не занимался искусством. То же и с фейсбуком. Есть один прекрасный автор Джон Шемякин, который появился в фейсбуке и стал безумно популярным. Я сначала думал, что это пишет Толстая под псевдонимом. Но потом убедился, что это — живой человек, а Толстая лишь убедила его издавать книжки и он это успешно делает. Но это не книги, которые писались отдельно, а потом попали в фейсбук, наоборот: тексты возникли там, а потом попали в печать.

Весь интернет любопытен как форма. Раньше он был просто забором. А еще до забора, это был сортир, в котором писали анонимные гадости. Но постепенно все это принимает цивилизованные формы, сохраняя уникальные свойства именно интернета.

Два последних вопроса — о довлатовском фестивале, на который вы едете. Что он вам дает, кроме встречи с читателями, что понятно?

Что значит ”кроме”? Это главное и есть! Встречи и с писателями, и с читателями. Например, туда приезжает Андрей Арьев — один из самых благородных и интересных авторов, которых я знаю. На этих фестивалях я встречаюсь с людьми, которых интересует то, что интересует и меня! Это большое и редкое дело — говорить только о том, что тебе интересно, с людьми, которым интересно тебя слушать. Когда-то Бродский, который всю жизнь преподавал в Америке, отвечал на схожий вопрос. Я не раз слышал, как ему говорили: ”Как жалко, что вам приходится преподавать!” Он вскипал и отвечал: ”Почему ”вынужден”? Это единственная возможность для меня говорить о том, что мне интересно!” Так и этот фестиваль.

Кроме всего прочего, мне страшно нравится, что эстонцы его устраивают. Это очень красиво. Уж Россия столько наделала зла Балтийским странам — страшно представить! Мы же выросли в краю, откуда депортировали всех людей, которые имели хоть какое-то отношение к образованию! Не только политиков, но и учителей, почтальонов, полицейских — всех сослали или убили. И люди все равно интересуются нашей русской литературой. Мне это лестно. И кажется правильным, потому что так строится мост между Балтийскими странами и Россией. Последняя же никуда не денется — эстонцы не могут переехать в Тихий океан, хотя, наверное, хотели бы. Довлатов идеально проводник в отношениях между двумя культурами — он и русский, и американец, и отчасти, как выяснилось, — эстонец. У него в одном рассказе было написано: ”Меня сына армянки и еврея, обвинили в эстонском национализме”.

А еще мне это дает возможность увидать, как Довлатов продолжает жить — так, как он мечтал. Иногда думаю: вот бы мне дали возможность позвонить ему и рассказать, что он натворил. Ведь он всегда ждал, как станет классиком — и наконец стал им.

Расскажите о книге, которую везете в Таллинн — ”Картинки с выставки” — о чем она?

Это сборник тщательно отобранных текстов, посвященных изобразительному искусству. Почему он появился? В какой-то момент я понял, что без водки я могу жить, а без музеев — нет. И меня это поразило. Я ведь пишу только о том, что люблю. Я люблю литературу, люблю историю, люблю есть, люблю живопись, изобразительное искусство. И вот об этой любви я и написал. Все мои книжки о любви. Эта рассказывает о художниках. Но что значит ”рассказывать о художниках”? Как рассказать о музыки, о еде, о живописи? Это же невербальный опыт, который передается каким-то иным образом. Но на самом деле, это не совсем так, потому что для всего есть свой язык. И поиск этого языка занимает меня на протяжении всей книги.

Она писалась около 20-25 лет, но попало в нее только то, что по-настоящему на меня повлияло. Я написал в предисловии: если вы приходите на выставку, смотрите на картину, выходите на улицу и замечаете, что мир немножко изменился, то это значит, что работа картины была сделана. Понять, что именно произошло — вот то, чем я занимался в новой книжке.

Туда же я добавил раздел ”Фантики”, посвященную десяти самым знаменитым русским полотнам 19 века. Не то, чтобы я их очень любил, но они вошли в ДНК нации и меня ужасно интересует, почему они туда попали.