Елена Скульская о спектакле "В одиночестве хлопковых полей“: Девственница - шлюха - самоубийца. Путь познания

21 и 22 апреля в Таллинне проходит спектакль „В одиночестве хлопковых полей“ по пьесе Бернара-Мари Кольтеса в исполнении звёзд театра и кино Джона Малковича и Ингеборги Дапкунайте. О спектакле, его героях и тайных смыслах рассказывает писатель Елена Скульская.

Пьеса Бернара-Мари Кольтеса „В одиночестве хлопковых полей“ сегодня окружена множеством аллюзий, ассоциаций, отсылок, напоминаний. Она считается загадочной, но ее загадочность во многом мнима, что подчеркнул прекрасно поставивший ее с Джоном Малковичем и Ингеборгой Дапкунайте Тимофей Кулябин. В пьесе встречаются некий Продавец и некий Покупатель; мы никогда не узнаем, что именно хочет продать Продавец, как и не узнаем, в чем нуждается Покупатель. Но совершенно ясно, что речь идет о чем-то запретном, безумном, запредельном, что невозможно высказать, невозможно назвать: „Мое желание, если бы оно имелось, если бы я вам его высказал, обожгло бы вам лицо, заставило бы с криком отдернуть руки, и вы бросились бы во тьму, не разбирая пути, поджав хвост, как пес“.

Нет сомнений, что запретность связана с эротикой. И потому спектакль начинается с видео, на котором мужчина в строгом офисном костюме, вернувшись с работы, медленно раздевается догола, тискает свои гениталии, входит в кабинку душа и там занимается мастурбацией, быстро прекращает это постыдное занятие, принимает душ, садится на пол и вновь мастурбирует; всё сделано намеками, осторожно, но некий трагический сексуальный сигнал одиночества режиссером подан залу.

Встреча героев Ингеборги Дапкунайте и Джона Малковича — Продавца и Покупателя, постоянно меняющихся местами, наводит на мысли о воплях джунглей, где звери не прикасаются друг к другу, мы их даже не видим, но понимаем, что полнейшая тьма не может не пробудить животных желаний. И опять-таки внешне всё благопристойно, но метафоры, сравнения, поэтические акценты речи, которая ближе к стихам, чем к прозе, настаивают на том, что человек – зверь, ждущий неведомого и неназываемого.

Собственно, современный зритель, конечно, читал роман Эльфриды Елинек „Пианистка“, где героиня мечтает о том, чтобы ее насиловали, связав и заткнув ей рот старыми чулками; современный зритель видел фильм Ким Ки Дука „Остров“, где героиня заталкивает себе в вагину рыболовные крючки, чтобы потом их можно было вытащить только одним способом – распороть внутренности. То есть нам не так уж трудно представить некий ужас, который может обжечь Продавца, если он узнает о желаниях Покупателя.

Выдающиеся актеры существуют в двух пространствах — на экране и на сцене под экраном, эффекты, возможные в кино, соседствует с теми, которые реализуются только в театре. Очень быстро становится понятно, что герои – это один человек, ведущий разговор с самим собой, человек, разделенный на мужчину и женщину, чтобы можно было сказать: „Наша связь – всего лишь обычные отношения людей и зверей в темные запретные часы в темных запретных местах“. Но в одиночестве нет никаких запретов, просто человек невольно сам подглядывает за самим собой.

Продавец сравнивает Покупателя с девственницей, идущей в проститутки. Потому что: „Любви нет; нет любви. Вы не сможете сделать ничего такого, чего бы уже не существовало прежде, потому что человек сначала умирает, потом ищет смерти и, наконец, встречает ее“.

Спектакль Тимофея Кулябина тщательно зарифмован: он начинается с обнажения, мук эротичности, ведет к нереализуемости мечтаний и желаний (кто хочет, имеет право вспомнить Гумберта Гумберта из „Лолиты“ Набокова, вожделеющего к двенадцатилетней девочке, что пока еще находится за пределами толерантного отношения к человеческим слабостям). И наконец там, где обрывается пьеса Кольтеса, не имеющая финала, Кулябин предлагает нам финал, неизбежно вытекающий из всего, что могло твориться в полнейшей мгле. Два актера (они одеты совершенно одинаково) смотрят в зеркало и берут в руки никелированную складную опасную бритву (моментально отсылающую нас к кадру с разрезанием глаза из „Андалузского пса“ Луиса Бунюэля) и дают нам понять, что нашли наконец то, о чем мечтают оба. Далее они исчезают во тьме, а на экране мы видим мужчину, который появлялся в самом начале спектакля – он лежит с перерезанным горлом на полу душевой.

Собственно говоря, у Тимофея Кулябина получилось, что все человеческие матания, сомнения, мольбы являются подспудными желаниями смерти, что только смерть может избавить нас от всех неразрешимых проблем, в частности, может избавить нас от того невыносимого, нестерпимого одиночества, которое настигает человека в хлопковых полях – белых, бесцветных, бескрайних.

Спектакль, показанный вчера, будет повторен еще и сегодня. Он длится всего лишь час, постепенно взвинчивая напряжение, создаваемое исключительно игрой артистов. Мы верим их страданиям (даже если легко можем их расшифровать); постепенно мы начинаем осознавать, что, в конце концов, желание покончить с этой жизнью может возникнуть не только от потребности нарушить ненарушаемый запрет, не только от девиантных желаний, но и от того, что в какой-то момент даже самое благополучное существование – вдруг – поражает нас своей бессмысленностью, пустотой, никчемностью.

И вот мы запираемся в ванной… Или – закрываемся в лифте и поднимаемся на самый верхний этаж… Или – темнейшей ночью выходим на дорогу, представив себя клочком бумаги, который может быть раздавлен сапогом…

На сцене – целый ряд лифтов. К концу спектакля они все по очереди захлопываются. Потому что выхода нет и не может быть. Напрасно, на мой взгляд, „В одиночестве хлопковых полей“ принято сравнивать с абсурдистской пьесой Сэмюэля Беккета „В ожидании Годо“. Годо не придет никогда, а смерть, к которой влекутся герои Кольтеса, доступна каждому.