Тень блокады. Об одной из самых мрачных страниц войны рассказывают боец, медсестра, доброволка и ребенок блокады
Она была одна на всех — до невероятия страшная, бесконечно долгая блокада.У неё были тысячи и тысячи лиц — уродливых, трагичных, грозных, а иногда, наперекор всему, добрых или смешных.
Она была для каждого своя…
Тех, кто бедовал в холодном, израненном артобстрелами и бомбёжками городе, становится всё меньше и меньше. В Эстонии, как, собственно, и везде, скоро не останется никого из тех, кто 8 сентября 41-го оказался заперт в осаждённом Ленинграде. Но что мы о них знаем? Даже о тех, кто живёт с нами на одной лестничной площадке, вспоминаем лишь в памятные даты. Заходим, дарим цветы. И, выйдя за порог квартиры ставшего немощным, а нередко ещё и пронзительно одиноким старика, быстро переключаемся на свои неотложные дела. А когда приходит следующий блокадный день, узнаем: соседа больше нет.
Кто из таллиннцев слышал о жившем в спальном районе легендарном оперативном разведчике Балтфлота Михаиле Александровиче Удальцове, которого во время войны забрасывали во вражеский тыл целых девять раз? Увы, совсем немногие. Чтобы рассказать о нём, корреспондент Delfi договорился о встрече. И случилось так, что дать интервью ветеран ещё успел, а вот публикацию уже не увидит…
Михаил Александрович Удальцов
- Я работал на строительстве электростанции ”Свирь-2”, и недели через две после того, как началась война, нам сказали: ”Берите мыло, полотенце и смену белья. Уезжаем строить противотанковые рвы”. Посадили в эшелоны, привезли под Лугу. К тому, что нас в первую же ночь начнут бомбить, никто готов не был. Нас спасло то, что рядом был окоп. Попрыгали в него, лопатами головы прикрыли, и вся защита… И такое -каждый день, мы там потеряли человек пятьсот. Некоторые, правда, разбежались — всякое было. А потом оказалось, что немцы этот участок обошли, мы уже у них в тылу. Ну что делать?.. Пришлось добираться до Ленинграда на попутках.
Приехали, город сонный, как мёртвый… Потопали в Штаб партизанского движения, нам там выдали каждому по 12 патронов, по две гранаты да по маленькому, воронёной стали, дамскому пистолетику. Игрушка игрушкой, даже толстую фанеру не пробивал.
С этим оружием нас перекинули к немцам в тыл. Холод уже стоял, мороз, а я — в пиджачке, в лёгких брюках, парусиновых ботинках и в кепке. Замерзал так, что скорчивался под деревом и сидел. Так бы однажды и замерз, если бы один из мужиков, как замечал, что я опять присел, подходил и принимался лупить. На мне места живого не было, но зато отогревался. Только когда мы вернулись обратно, в Штаб, нам выдали валенки, теплые штаны, овчинные полушубки…
Перебрасывали нас через линию фронта три раза. А потом сказали: ”Хватит вам, ребята, придуриваться в партизанах. Родину защищать надо!” Так я попал в учебную группу разведотдела Штаба Балтфлота…
Однажды нам нужно было перейти Ладогу. Подходим к маяку. Там пять человек в меховых куртках и маскхалатах. И у каждого — связка вешек. Говорят: ”Получили задание обозначить трассу, Дорогу Жизни”. Попросили помочь. Ну, я и пошел…
Лед был тонкий, идём, держимся за трос, стараемся разглядеть в темноте полыньи. Вешки расставляли через каждые метров двести. Под утро добрались до берега. Вошли в деревню Кобона. Навстречу — старая женщина. Увидела нас, закрестилась: ”Свят, свят, свят!” Побежала домой, нажарила нам картошки.
Года через полтора я снова попал в Кобону. Зашёл в дом к той старушке. Спрашиваю: ”Вы меня не узнаете?” А она улыбается: ”Эх, милок, знал бы ты, сколько вас тут за это время прошло, всех и не упомнишь”…
Эля Рафаиловна Гинделевич:
- Когда началась война, я как раз закончила первый курс мединститута. Пошла в Горздрав, получила направление на станцию Скорой помощи.
Это было в июле, когда ещё можно было купить не только хлеб, но даже вафельки с шоколадом. Продовольственные нормы начали сокращать после того, как сгорели Бадаевские склады. Ну, а потом — голод, бомбёжки, артобстрелы…
Скорую направляли туда, где были раненые, убитые или вконец ослабленные люди. На предприятиях и кое-где в квартирах оставались телефоны, так что люди дозванивались. Из поликлиник ведь врачи иной раз приходили на второй, на третий день, а мы приезжали сразу.
Трудно было, конечно, но все бы ничего, если б силы не уходили очень быстро. И знаете, женщины оказались крепче мужчин. Даже самые крепкие мужики не выдерживали голод, а мы держались, хотя получали 250 граммов хлеба, да в день дежурства нам выдавали дополнительно кое-какие продукты.
В конце марта мой организм начал сдавать. Пошла за хлебом, встала в очередь и вдруг упала в обморок. Когда глаза открыла, смотрю, надо мной милиционер наклонился, спрашивает: ”Где твои хлебные карточки?” А я их как зажала в руке, так в обмороке и держала, потому и не украли…
В общем, до апреля я дожила, и 18-го числа наш институт эвакуировали. Когда меня мобилизовали, служила в госпитале, а войну закончила в мае 1945-го в Берлине. А потом, после Победы, закончила институт и по распределению оказалась в Таллине. Так до самой пенсии эпидемиологом и отработала…
Лидия Николаевна Глебова
- Война застала меня в детдоме под Москвой. Большинство старшеклассников сразу же решили: пойдем в армию добровольцами — и отправились в военкомат. Меня сначала направили в Военно-Морскую школу, а уже оттуда — с группой девушек-морячек — на Ленинградский фронт.
Полторы недели мы добирались до Ладожского озера, и там еще трое суток ждали катер. Сухой паёк у нас за это время закончился, выскребали остатки каши из котелков, запивали водой из озера. Сначала и не заметили, а потом увидели — там трупы плавают…
Наконец катер пришел, и набилось нас в него столько, что невозможно было даже повернуться — стояли плечом к плечу, по сей день не пойму, как не затонули. Но как-то переправились.
Сошли ночью на берег — и пешком по лесу. Нас предупредили, что можем столкнуться с немцами, так мы на всякий случай приготовили своё оружие — перочинные ножички. Я понимаю, это выглядит смешно, но другого-то у нас не было.
Одним словом, получила я направление в штаб дивизии Балтфлота, на передвижную радиостанцию 11-АК, она находилась в Петропавловской крепости. А Петропавловку же страшно бомбили и обстреливали. Иной раз сидишь, снаряды и осколки над головой — вжих! вжих! Но деваться некуда, ты ж на вахте…
Вообще-то мы по молодости лет были какие-то бесстрашные, не особенно думали о том, что могли погибнуть. Но ведь гибли, каждый день гибли…
Нина Ивановна Павлова
- Сейчас это даже трудно представить, но случалось, что и смеялись. Расскажу один случай. Был октябрь, холодно уже, мы затопили буржуйку, отогрелись и заснули. А среди ночи мама проснулась, смотрит — из дымохода вылетают искры. В общем, прогорело у нас в потолке отверстие с полметра диаметром. А над нами — чердак. Так и жили.
В один из дней мы были дома. Вдруг — грохот, пыль, грязь — потолок, где была дыра, обвалился, и к нам в комнату упала соседка. Она была на чердаке, наступила на коварное место и провалилась. Мы с мамой так смеялись! А соседка — в слёзы. Подумала, что попала в западню и её хотят зарезать. Еле-еле объяснили ей, что произошло.
В общем, перетерпели мы ту страшную зиму и, может быть, выжили бы. Но когда узнали, что всем, кто уезжает в эвакуацию, выдают по целой буханке хлеба, начали с братом приставать к маме: ”Давай уедем!” Вот так и оказались из-за буханки в эшелоне, уходившем в Новосибирск…
Когда вернулись после войны, в школе, где я училась, были в основном приезжие, блокадниц только две — я и моя подруга. И знали бы вы, как тяжко было слышать от одноклассниц, что в Ленинграде в блокаду все ели людей! Мне из-за этого казалось, я — не стопроцентный человек, меня даже замуж никто не возьмет. Потому-то и вышла за первого, кто позвал. Уехала с ним в Эстонию.
Кстати, когда Эстония объявила независимость, блокадников не причислили к ”оккупантам”. Нас считают пострадавшими, поэтому даже выделяют деньги на проекты, которые подпадают под понятие ”интеграция в эстонское общество”. Мы за счёт муниципалитетов даже объехали всю страну вдоль и поперёк.
В общем, жить можно. Печально только, что когда не станет последнего из нас, люди вообще перестанут вспоминать о войне. Никто не любит помнить трагедии…
