Знаем ли мы свою историю? 1917: о чем не рассказывают учебники
В такой ситуации единственный способ понять, что волновало тех, кто жил до нас, — рассказы очевидцев событий, но это в Эстонии проблематично. Причина проста: большинству из тех, с кем можно пообщаться, просто нечего нам поведать, они приехали в страну из других регионов огромного государства, в котором родились и жили. Местных уроженцев совсем немного, да и те, как правило, слишком мало осведомлены, так как их родители зачастую просто боялись говорить о прошлом…
Но такие люди все-таки есть, и один из них — председатель Общества охраны памятников русской истории и культуры в Эстонии Юрий МАЛЬЦЕВ — рассказывает читателям еженедельника ”Инфопресс” крупицы того, что сохранила коллективная память его балтийско-русской семьи, русская ветвь которой живет в Эстонии ранее, чем с середины XIX века, дополняя это информацией, собранной им в эстонских архивах.
”Ничего особенного вроде бы и не происходило”
К 1918-му году, то есть к моменту обретения независимости, в Эстонии, согласно официальным данным, насчитывалось около 2% русских. На деле, цифра была, вероятно, больше, однако, сегодня точно ее определить чрезвычайно трудно, потому что, скажем, тех же староверов, живущих в Причудье или Принаровье, никогда никто толком сосчитать не мог — многие из них проводили более полугода на отхожих промыслах. Но, так или иначе, в среднем, я думаю, число русских в границах современной Эстонии в то время колебалось от трех до десяти процентов… Колебалось, потому что с конца ХIХ века в городах Эстонии, особенно в Ревеле (Таллинне) массово строились малые и средние промышленные предприятия, а с 1912 года и крупные военные заводы, то есть имелась большая потребность в приезжей рабочей силе.
Речь идет о десятках тысяч мигрантов, так что здешнюю ситуацию вполне можно было назвать демографическим сумбуром. Например, был случай, когда в Ревель, на строительство завода подводных лодок Ноблесснера, привезли около 3 тысяч рабочих из Средней Азии. Привезли ненадолго, только для того, чтобы они выровняли участок берега моря, подготовили площадку для завода, а после — увезли обратно. Но это, так сказать, разовая акция. Обычно же в Ревель приезжали на постоянные городские заработки русские из европейской части России и западного Причудья. Естественно, город притягивал и массу сельских эстонцев.
Улицы города застраивались доходными домами, в большинстве деревянными двухэтажными, украшенными прорезной резьбой ярославских плотников, в таких домах обычно жила переселившаяся в город молодежь. В них вдоль коридоров и в подвалах были устроены специальные кладовые и места для кадушек с капустой, солониной и прочих съестных припасов, которые жильцы в целях экономии получали с сельской родины. Многие подобные дома в слегка осовремененном виде сохранились и сейчас.
В таком доме, как правило, имелись одна-две более дорогие квартиры, состоявшие из пары комнат, кухни и туалета. Дешевое жилье, предназначенное для тех, кто победнее, состояло из ряда комнат с плитой или комнат с кухней при общем коридоре с сортиром, причем перегородка между комнатой и кухней чаще всего не доходила до потолка, что обеспечивало свободный проход воздуха и лучшее отопление. В этих квартирах люди, как правило, подолгу не задерживались. Выбравшись из категории низовых разнорабочих, они становились мастерами, ремесленниками, приказчиками в магазинах, извозчиками, а позже некоторые из них и сами строили для сдачи такие же доходные дома.
В общем, сказать, чтобы до Мировой войны люди в Ревеле заметно бедствовали, нельзя, город быстро рос, работы хватало. И все разговоры о том, что в городе происходил подъем революционных настроений, — всего лишь советский миф. Исключением был период 1905-1906 годов, когда на фоне проигранной японской войны в Эстонии происходили крестьянские волнения, грабили и жгли немецкие мызы, и была крупная демонстрация в Ревеле, в ходе которой провокаторы в толпе начали стрелять из револьверов в солдат, что вызвало ответный огонь и до полусотни жертв. Следующее десятилетие было спокойным. После начала Мировой войны был патриотический подъем, всюду устраивали добровольные госпитали, даже в театре ”Эстония”. Но с приближением фронта Мировой войны положение с продуктами и дровами становилось везде заметно хуже и настроения мрачнее.
Однако, по крайней мере, если просмотреть прессу 1915-1917 годов, нельзя не заметить: сведений о беспорядках почти нет. С другой стороны, следует учесть и то, что из-за военного времени был установлен негласный запрет на ослабляющие обороноспособность, будоражащие население публикации. И получалось, что даже в период февральского переворота, в марте-апреле 1917-го в газетах писали: ночь прошла мирно, происшествий нет. А в метрических церковных книгах фиксировались убитые. Кстати, в 1917 году и в церковных книгах, как правило, избегали употреблять слово ”убит”. Причины смерти жертв перечислялись описательно, к примеру, ”умер из-за перелома основания черепа и прободения аорты”…
То, что творилось в Петрограде, тоже освещалось крайне скудно. Газет в военное время выходило совсем мало, а те, что все-таки выходили, сообщали о событиях официальными сводками, судя по которым никаких особенных событий в столице тоже вроде бы не происходило. Но в октябре 1917 даже в строго учитывавших население метрических книгах жертвы в Ревеле не выявлены, то есть власть здесь сменилась практически бескровно, как бы по инерции перемен, хоть и не обошлось без манифестаций….
”Наступили плохие времена”
Сказать, как рабочие относились к разворачивающимся в стране переменам, сегодня достаточно трудно. С одной стороны, следует учесть: советские историки писали лишь ”политически правильную” полуправду, а позиция новых эстонских исследователей обычно сводится к тому, что события 1917 года, за исключением фактов, относящихся к получению независимости, Эстонии не касаются. И все-таки некоторые выводы сделать можно.
Во-первых, судя по фотографиям того времени, крупные толпы в Ревеле не собирались вообще — несколько десятков, максимум, пара сотен человек, причем значительная часть из них — явно учащиеся, фрондирующая молодежь или обычные зеваки. Во-вторых, стандартное для советских историков указание на убийство в февральский переворот в Ревеле пяти морских офицеров не находит никакого документального подтверждения — видимо, это миф. Жертв же тогда известно около 10: несколько офицеров крепостных артиллерийских полков, полицейский, чиновник, трое рядовых — двое из них были убиты ”при выполнении служебного долга” (скорее всего, это были часовые) и один в пьяной драке — притом он единственный, записанный погибшим ”при перевороте”! Основные жертвы приходятся на первый день после отречения императора, 3 марта. Очевидно, они в основном на совести анархической толпы, собравшейся в заводской части Ревеля и дополнившейся частью вооруженных матросов, стихийно высадившихся со стоявших в бухте военных кораблей. Толпа пошла в центр города и разгромила там несколько тюрем. Убийства офицеров продолжились до середины марта.
На флоте брожения, конечно, имели место, особенно в критический период февральского переворота, когда матросы, подстрекаемые анархистами и провокаторами, убили довольно много офицеров. Но происходило это в основном в Гельсингфорсе (Хельсинки) и в Кронштадте. К примеру, мой дедушка по материнской линии, который был командиром канонерской лодки, стоявшей в Гельсингфорсе, тогда уцелел только потому, что был спасен своими матросами. Дело в том, что он всегда заботился о людях, даже покупал на свои деньги форму для матросских футбольных команд. Те его очень уважали и однажды явились к нему целой делегацией. Сказали: наступили плохие времена, собирайтесь, отвезем вас в деревню, к своим родственникам. Где именно спрятали дедушку, не знаю, но через несколько недель те же матросы отвезли его обратно. Такое, разумеется, происходило нечасто, однако, думаю, случай был не единственный…
Моя бабушка находилась тогда в Кронштадте, а моя мама — под Ревелем, в пригородном фольварке, у своей бабушки, имевшей эстонские и шведские корни.
Вообще, надо сказать, в то время среди здешнего дворянства доминировали немцы, точнее остзейцы. Некоторые из них были женаты на русских, служили в Петербурге, а их семьи жили тут — зимой в городах, а летом в имениях. Дети остзейцев учились здесь же, в Ревеле. В городе была очень хорошая немецкая гимназия — Домская, куда могли поступить и знающие язык дети из русских семей. Своих дочерей немцы отдавали в немецкую школу для девочек.
Имелись, конечно, и хорошие средние учебные заведения, в которых преподавание велось по-русски: Реальное училище (кстати, его кончал мой дедушка), Александровская гимназия с преимущественно эстонскими и престижная Николаевская гимназия с преимущественно русскими учениками. Были и начальные, и неполные средние школы с разными языками обучения. Словом, в Эстонии существовала тогда довольно своеобразная система школ на языках всех трех основных национальных групп населения. Но с началом русификации в 1890-х большинство школ и университет постепенно перевели на русский язык.
Сказать, как работали ревельские учебные заведения в 1917-м, точно не могу — год был бурным, события молниеносно сменялись одно другим, да и в семье не было учащихся… Но в школах учились также многочисленные дети беженцев войны, Тартуский университет был эвакуирован. В город ежедневно приезжали поездом и по шоссе все новые и новые беженцы, спасавшиеся от приближавшегося фронта, в основном из Латвии. Газеты, как я уже заметил, почти не выходили. Но почта и телеграф действовали. Они работали и в период Гражданской войны — в Эстонии и даже в Северо-Западной армии были в ходу сначала с надпечатками русские, затем немецкие, а потом свои марки.
Жизнь продолжалась, как-то работали лавки, транспорт и часть предприятий. Но еда и топливо были дороги и труднодоступны, их добывание и обеспечение себе и детям элементарного существования для большинства горожан было главным. Мои мама и прабабушка продержались тогда только благодаря сельским родственным связям. Папа же был в плену, в Германии…
”Большинство старого офицерства было выбито”
В 1916 году, незадолго до пленения, мой отец был уже капитаном, комбатом, иногда командовал 2-мя батальонами и должен был вскоре стать командиром полка. И это притом, что в 14-м он только-только получил первое звание — подпоручик! Собственно, такое продвижение объяснялось просто: за годы войны большинство старого офицерства оказалось выбито. Новое оружие — как сейчас сказали бы ”массового поражения” — пулеметы и стрельба по площадям квадратно-гнездовым методом — не давали шансов уцелеть. Костяка армии не осталось, не хватало даже унтер-офицеров. Возможно, революция потому и произошла, что некому было авторитетно объяснить солдатам, что происходит, в результате они и поддавались на провокации…
Папа служил в Галиции, там и попал в плен: в ночном бою, без сознания, раненый 4-мя пулями пулеметной очереди. Бежал из офицерского лагеря, был пойман, посажен в штрафной лагерь. Через полгода снова бежал, его снова поймали. Причем поймали только потому, что он не знал немецкой субординации. Оказывается, там было принято, встретившись с местным начальством на сельской дороге, начинать кланяться. Папа этого не сделал, начальник, естественно, разъярился, и это привело к печальным последствиям. В общем, папу посадили в крепость, и отправиться домой он смог только когда немцы после своего поражения начали отпускать русских пленных. Ехал, фактически не зная местных обстоятельств, стремясь в родной Петербург, где жили брат-студент, сестра и мать — кстати, эстонка. И, что называется, попал в нужное время в нужное место.
В это время в Ревеле-Таллине как раз создавалось добровольческое формирование — Ревельский русский офицерский партизанский отряд. Слово ”партизаны” имело во время Первой мировой войны совершенно иное значение, это был спецназ или ударные части, которые бросали в решающие моменты на самые трудные участки фронта. В него поступали самые отчаянные военные, у них даже эмблема была — череп и кости, символ сражения до смерти. Много позже этот ставший популярным на разных фронтах символ использовали для своих элитных частей нацисты. Отец как фронтовой офицер, окопник, имея опыт командира разведчиков, не раздумывая, записался в партизаны немедленно по приезду. Было ему тогда 25 лет…
Поскольку отряд организовывался в Ревеле, его частично финансировало эстонское правительство, а остальное давали город и русское население. Обмундирование партизаны получили то, что оставалось на складах от ушедших на фронт Мировой войны полков российской армии. В Ревеле стояли ранее полки морской пехоты, поэтому русский офицерский отряд воевал зимой в их черных мундирах и русских шинелях, с нашивками русских и эстонских цветов. На складах, правда, не оказалось папах, но это быстро уладили — папахи спешно сшили в мастерских на деньги местного купечества. К слову, русское купечество в Ревеле было давнее, из него вышли многие известные деятели, в том числе наш Митрополит, отец которого поступил в тот же офицерский отряд. Из этого отряда впоследствии образовался Ревельский полк белой Северо-Западной Армии.
Старожильческое русское население Эстонии возникло исторически в основном из причудских староверов и других приграничных русских переселенцев, русских военных и чиновников, духовенства, купечества, политической эмиграции. После войн и репрессий тоталитарных времен в Эстонии сохранилось мало старого русского населения, его прошерстили все, кому не лень. Мои отец и мать уцелели буквально по счастливой случайности каждый. И долгое время имели близкими знакомыми лишь людей своего круга.
Характерно, что приезжих, имевших советский менталитет, местная русская история абсолютно не интересовала, а по мнению националистически настроенных эстонских политиков, знания деталей своей истории только отвлекают русское население от эстонскости. Но это уже другая, совершенно особенная тема…
