Ровно два года назад защитники „Азовстали“ сдались, РФ оккупировала Мариуполь. Больше двух тысяч украинцев попали в плен - вот что они там пережили

Ровно два года назад, 20 мая 2022-го, Россия объявила о взятии Мариуполя. Последним оплотом обороны был завод „Азовсталь“ — бойцы ВСУ (в том числе из полка „Азов“) защищали его на протяжении двух месяцев, однако в итоге были вынуждены сдаться армии РФ. Всего, по словам Владимира Зеленского, в плен попало более двух с половиной тысяч военных. Некоторые из них смогли вернуться домой в результате обменов. Спецкор „Медузы“ Елизавета Антонова поговорила с украинской медсестрой, которая была в числе защитников „Азовстали“ и провела в российском плену больше года, передает „Медуза“.

— Расскажите о себе.

— По образованию я медсестра — это была моя детская мечта. После девятого класса я поступила в медицинский колледж, а после него начала работать в больнице. Довольно скоро решила пойти на фронт медсестрой. Так что в ВСУ я [начала служить] через пару лет после оккупации Крыма.

— Вы добровольно пошли на фронт?

— Да. На самом деле я хотела еще в 2014 году, когда все это началось. Моих друзей постарше тогда мобилизовали. Я училась в колледже, и мама уговорила меня получить образование и потом уже пойти [служить]. Но после четвертого курса меня никто не хотел брать [на фронт] без опыта.

— Почему?

— Женщин на фронт в то время брали неохотно. Говорили, куда тебе, такой маленькой, худенькой. Еще и без опыта. У многих девчонок так было.

В таких случаях обычно либо связи помогали, либо надо было очень настойчиво добиваться. В итоге мне удалось устроиться медсестрой где-то с пятой попытки, когда у меня уже был какой-то опыт работы. Я несколько лет прослужила в медицинской роте на западе Украины, а спустя еще какое-то время подписала контракт на службу в медроте в другие войска.

— Где вы встретили начало полномасштабной войны?

— До полномасштабного вторжения у нас постоянно были ротации: заехали [на фронт] — уехали. Ротация тогда в среднем длилась восемь-девять месяцев. Это время мы держали линию фронта, потом выезжали в пункт дислокации на пару месяцев в отпуск и на лечение, затем еще три-четыре месяца проводили на военных учениях на полигоне — и снова ротация. В начале 2022 года мы находились на позициях, на юге Донецкой области. Там мы и встретили полномасштабное вторжение.

— Как вы попали в плен?

— В плен мы сдавались с „Азовстали“. Это было исполнение приказа — сдаться в плен для сохранения жизни тех, кто тогда остался в живых. 16 мая 2022 года командование объявило о таком приказе высшего военного руководства Украины. Мол, нужно взять с собой самое необходимое — например, спальники, у кого есть.

Сказали, что в плен идем ненадолго, что нас будут сопровождать представители МККК и ООН, что нужно сдать личное оружие, нас погрузят в автобусы и отвезут в „серую зону“.

— У медсестер тоже есть оружие?

— Конечно — ведь я служу в боевой части. Неважно, на какой ты должности, если служишь, у тебя есть оружие. Боевым задачам я не обучена. Но если во время эвакуации бойца или оказания ему помощи мне нужно защититься, я могу использовать оружие — в целях защиты.

Так вот, я выходила [с „Азовстали“] 17 мая 2022-го в числе первых — женщин и раненых. Наши записали наши данные, потом россияне забрали оружие, упаковали его в КамАЗ и показали направление, в котором нужно идти, где нас должны встретить. Мы несли на носилках раненых.

На месте нас встретили журналисты с камерами и российские военные. Со всех сторон были российские флаги. У меня на камеру спросили имя и фамилию, подразделение, род войск, чем занималась. Просмотрели наши вещи, женщина-военнослужащая произвела телесный осмотр. Представителей ООН я не видела. Очень быстро забежали в автобусы представители Международного Красного Креста, раздали нам анкеты, чтобы при желании можно было внести свои данные и известить родственников о том, что находишься в плену. Затем их из автобуса выгнали и обратно пустили только забрать [заполненные] анкеты. Поговорить с нами им не дали.

— Вы были ранены?

— Было ранение с марта [2022 года]. На время сдачи в плен оно было уже не очень актуально. У меня осколочные ранения, но, слава богу, не сильные.

— Как вы себя чувствовали к маю?

— Нормально, но у меня в теле осколок был, который мне достали только в Украине после возвращения. Плюс у меня еще были последствия нескольких контузий, потому что один осколок я в голову словила.

— В плену вам в связи с этим помощь не оказывали?

— Я в помощи не нуждалась. Меня беспокоили ежедневные головные боли, постоянный писк в ушах, шум, головокружение. Но лечить такое там никто бы не стал. Для этого нужны обследования, капельницы… Там этим никто не занимается. А если говорить о том, как оказывали медицинскую помощь, то в колониях, где я находилась, ситуация сильно различалась.

Если взять первую колонию, там просто нечем было оказывать медицинскую помощь. У них были только те медицинские средства, которые они изъяли у нас, — перевязочный материал и таблетки. Но там не было проблем с тем, чтобы вывезти [тяжелораненых или больных] в Донецк. Некоторых даже госпитализировали, и они лежали в больнице. Если нам нужна была какая-то помощь, то периодически к нам приходил врач. Его под контролем пускали нас осмотреть. Там несколько врачей могло прийти.

Как только мы заехали [в колонию], к нам завалилось телевидение и много каких-то людей в гражданском. Они быстро сняли нас на камеры — работники колонии их все время ускоряли. Мои родители поняли, что я в плену, по фотографии, которая была сделана в тот момент. На следующий день нас оттуда выселили [и разместили] 100 человек в три небольшие камеры.

Спали по двое на кровати, остальные на полу. Меняться спальными местами времени особо не было, потому что надзиратели и следователи постоянно делали какие-то переселения, перемешивали людей, чтобы никто надолго в одной камере не задерживался. Кто-то сам хотел на полу спать, потому что было лето и в маленькой камере, где нет вентиляции и находится почти 30 человек, не очень-то весело в июле по двое спать в кроватях.

— Почему женщин селили в камерах?

— Нам нельзя было контактировать с мужчинами, и нас поселили отдельно. А выделять для нас барак не стали — в них разместили [пленных мужчин] по 500 человек.

Вообще, это брошенная старая колония, там нет особо окон, нет водопровода, нет отопления и санузлов, элементарно нет воды. Вода только привозная, в баклажках — мы ее экономили. Туалет — дырка в камере. Смыва не было, смывали тоже той водой, что нам в баклажках приносили. Окна были, но очень маленькие, то есть вентиляции нормальной в помещении не было. Правда, были камеры, в которых окон вообще не было.

Я находилась в ДИЗО. Этажом выше над нами ежедневно проводили пытки над нашими ребятами.

— Вы это слышали?

— Каждый день, что я была в этой колонии. У них там текучка — кого-то приводят, кого-то допрашивают, из кого-то выбивают показания. Поэтому это происходило ежедневно.

— Что конкретно вы слышали?

— Да все. Побои, крики, издевательства. Они их подвешивали, подрезали, насиловали. Ребят сажали на бутылку. Из резиновых палок они вырезали имитации полового органа разных размеров — мы об этом знали, потому что надзиратели подходили к нам показать. Посмеяться, наверное, хотели — там мозгов не много. Парней били до полусмерти, а потом без сознания выносили.

Однажды я три дня слышала, как истязали человека — натравливали на него собаку, — а утром четвертого дня увидела, как его вынесли на носилках уже мертвого. Приехала скорая и забрала его тело. В медицинском заключении, как я слышала из разговоров надзирателей, написали, что смерть наступила в результате попытки суицида. Скорее всего, от него пытались добиться каких-то показаний, потому что в это помещение приводили людей с допроса, а потом оттуда же обратно вели на допрос. Потом уже, в другой колонии, я поняла, что это распространенная практика, с собакой.

— Сексуализированного насилия в отношении женщин в этой колонии не было?

— Нет, в первой колонии женщин вообще не трогали. Да, мы там жили плохо, нас не выпускали на свежий воздух, очень плохо кормили, но по сравнению со второй колонией для нас это был санаторий. И среди надзирателей встречались как настоящие звери, так и нормальные люди. Были ребята, которые на украинском разговаривали и иногда нам даже помогали, что-то подсказывали. У нас были средства гигиены! Мы спокойно там ходили, а не согнутыми головой в пол, нас не ставили на растяжки…

На допрос мы шли с открытыми глазами. Да, следователь может сидеть в балаклаве, а может и без, но разговаривает более-менее спокойно. Если к ребятам возникали какие-то вопросы, их просто увозили в другое место. Все реальные ужасы происходили там.

— Почему к вам не применяли насилие там, как вы думаете?

— Нам это объяснили какими-то договоренностями [с Украиной], и даже те девочки, которые были в колонии до нас, сказали, что была команда нас встретить нормально. По рассказам тех девочек я предположила, что к ним такого отношения не было — их били, за волосы таскали. Мы сдавались по договоренностям, и, видимо, поэтому у них были некоторые ограничения. Парней тоже поначалу не трогали, но потом все это сошло на ноль.

— Как вас кормили в первой колонии?

— Каша на воде, часто недоваренная; мясо практически отсутствовало, в супе пара ниточек курицы могла быть. То есть там даже не пахло курицей. Если на порцию супа попадется три кусочка картошки, они, скорее всего, будут сырыми. В общем, питание там было ужасное — не жизнь, а выживание, но нам так и сказали: люксовых условий здесь не будет. Так, чтобы не сдохли, кормим.

Плюс трижды в день давали кусок хлеба. Наверное, на том куске хлеба и продержались. Мы все там похудели очень сильно. До плена я весила почти 65 килограмм, а вернулась — 48,8. Но это не все в плену. Я и на войне похудела немножко, и на „Азовстали“.

— Потом вас перевезли в другую колонию?

— Да. Кстати, сами условия там были лучше. Например, у каждого было свое койко-место, периодически нам меняли постельное белье — мы и мечтать раньше о таком не могли. И питание там было лучше. На завтрак каша на молочном порошке. Иногда сладкое. Чай и кусочек хлеба. В обед был суп: борщ или щи, и там уже была картошка сваренная — не всегда чистая, не всегда без гнили, но картошка. На второе каша либо с курицей, либо с мясом. Мясо старое, твердое, но иногда можно было выбрать съедобные куски.

В общем, там уже можно было насытиться. Правда, в каше часто были черви, маленькие такие. Волосы тоже попадались постоянно. Картошка нечищеная. Они могли дать пюре, а оно целиком и полностью из картошки с кожурой, и когда ты ешь, надо либо все это перебирать, либо выплевывать.

„Нам запрещали сидеть“

— Как во второй колонии к вам относились надзиратели?

— Во-первых, нас там встретили весело. Нас раздели догола — пофиг, мужчины, женщины, — осмотрели как зэков. Дали оставить только свои трусы и одели в грязную робу — китель и штаны. Я их месяца два отстирывала. Штаны я на себе вдвое завязывала, чтобы держались. Потом, через несколько дней, дали носки. Обувь у меня была 42-го размера — на мой 37-й. Был октябрь, холодно. Куртки нам дали только зимой. Но и они были слишком большие. Представьте, роба и куртка больших размеров — и когда тебя выводят на улицу в 20-градусный мороз, они тебя не греют.

— Что в физическом плане было самым тяжелым?

— Тяжело привыкнуть к тому, что тебя бьют, причем бьют мужчины, и им пофиг, что тебе больно, пофиг, что ты плачешь. Они это делают, и по их поведению ты понимаешь, что им это нравится. И само понятие „тяжело“… Там тяжело каждый день. 24 на 7 тебя снимает видеокамера, 24 на 7 какой-то непонятный мужик подсматривает за тобой в глазок в коридоре. Ты не можешь помыться без его разрешения, не можешь присесть без его разрешения. Ты ешь только после того, как он тебе разрешит.

Ты хочешь, например, утром сделать зарядку — и не знаешь, будет ли после твоего вопроса „можно сделать зарядку?“ все нормально или тебя заставят 100 раз присесть. Ведь ты же захотела зарядку — так приседай. Или заставят весь этаж приседать, потому что ты спросила. Каждый раз не знаешь, как они себя поведут. Тут невозможно сказать, что тяжело, — тяжело все.

Первый раз сложно было перед мужчинами раздеться. Когда тебя фотографируют полностью раздетой, а мужчины смотрят.

— Зачем они вас фотографировали?

— Как они нам объясняли, для [личного] дела — с табличкой и номером. Чувствуешь себя как в концлагере… В первый раз для меня это было просто шоком. А потом шокирует уже тот факт, что ты к этому привыкаешь.

Нам периодически проводили полный телесный осмотр, выводили в коридор и полностью раздевали. Проверяли зубы, пальцы на руках, на ногах, нос, уши, волосы. Заставляли приседать голыми. Стоит охранник, спецназовцы — и на все это смотрят, а ты ничего не можешь сделать. Ты абсолютно беспомощна. И постоянно слышишь оскорбления в свой адрес. Сука, стерва, мразь, коза, овца тупая, нацистка, фашистка, бандеровка, азовка, людоедка — и пошло-поехало. Все это ежедневно. Когда мы один раз услышали в свой адрес „девушка“, мы просто обалдели — такое обращение шокировало.

Надзирателями у нас были только мужчины. За день к нам могли зайти и 20 человек, и все прямо шли к нам в камеру. Мол, что там обезьянки делают? Как будто у нас есть выбор, что делать. И так каждый день. Ты от этого не то что устаешь. У тебя такого понятия, как свободное пространство, просто нет.

— Вам не разрешали присесть без разрешения надзирателя — в камере?

— Да везде. Вне камеры мы нигде не бывали, только на допросе, в душе и на прогулке. В камере все зависело от того, какая смена, — бывало так, что мы не сидели вообще, кроме времени приема пищи.

К кровати вообще подходить было нельзя, не то что на нее опереться, дотронуться до кровати нельзя в дневное время, с шести утра до десяти вечера. В остальное время надо стоять. В некоторые смены разрешали ходить. А у парней бывали смены, когда их заставляли стоять с высоко поднятой головой — это называли „команда „космос““. И они [надзиратели] постоянно придумывали разные наказания — отжимания, приседания…

Захотят, чтобы мы пели, — мы поем. „Любэ“, Газманова… Захотят гимн Российской Федерации — поем гимн. Дали выучить стихотворение — будут ходить, задалбывать на каждом построении, иногда просто подходить к камере и говорить „а расскажи стихотворение“. Заставляли учить „Простите нас, родные россияне“, „Мам, я в плену, но ты не плачь“, песни „Катюша“ и „День Победы“.

— А если вы их не слушались?

— Там нет выбора, слушаться или не слушаться. Шаг вправо — тебя выведут в коридор и отхайдохают так, что тебе ничего в жизни не захочется. Первые полгода избивали ежедневно. В последний раз меня так жестоко избили, когда я заелась с дежурным.

— Что конкретно случилось?

— Из-за украинского языка. Я постоянно за него получала. Мне сложно было разговаривать на русском. До плена я вообще русский не знала. А там встал вопрос ребром, допросы только на русском. И первые допросы для меня были кошмаром. Я им пытаюсь что-то объяснить — а меня не понимают, либо не хотят понимать. В камере я общалась на украинском языке, и для них это было как красная тряпка.

За это ставили на растяжку. Это когда ты стоишь к стенке, руки сцеплены над головой, а тебя ставят почти что на шпагат. Если у тебя не получается, то тебя долбанут по ногам и они разъедутся. Падаешь — поднимают за шкирку и обратно ставят, затем снова бьют. Могут просто по ногам ввалить, могут по плечам, по голове. По голове — их любимое. Лоб, затылок — не знаю, почему они так любят по голове бить. Руками, резиновой палкой, дубинкой, ногами…

Либо за волосы таскают или просто делают так, чтобы ты падала постоянно. Способов избиения у них очень много. Если ты ничего плохого не сделала и ничего не нарушала, они найдут за что. Я, например, получала за то, что им не нравилось, как я пою.

Причина могла быть абсолютно бредовая. Иногда нас обвиняли в том, чего мы не делали, заставляли в этом признаться — и за то, что мы не хотели признаваться в том, чего мы не делали, они нас били.

Еще нас заставляли слушать пропагандистские программы и задавали по ним по сто вопросов. Или всякие исторические программы. Исторические темы — это их любимое. Про Киевскую Русь — и пошло-поехало. По сути, это единственное, что нам включали. Доступа к другой информации у нас не было.

Вообще, ребят очень сильно били — по сравнению с ними нас вообще не били. Но синяки от побоев не сходили. На ногах синяки, гематомы постоянно. Парням отбивали ноги до такой степени, что они у них черные были. Один раз меня так сильно ударили по почке резиновой палкой, что почка теперь опущена. Обычно после того, как бьют по почкам, ты три дня не можешь ходить нормально. Лечь нормально не можешь. Для тебя ночь — это мучение, спать сложно.

Морально-психологически ребят трогали меньше, чем нас, потому что мы девочки и бить нас не всегда получалось. Например, когда у некоторых девушек уже начались конкретные проблемы со здоровьем, нас бить немножко меньше стали.

— Какие проблемы?

— Проблемы по женской линии у некоторых начались, от регулярного переохлаждения. Мы с девочками несколько раз обращались к начальству колонии с просьбой отправить нас в больницу. Нам отказали. Когда мы обратились к начальству СИЗО с просьбой увидеть представителей Красного Креста, над нами посмеялись. И потом, когда меня били, мне сказали, что никакого Красного Креста и никакой Организации Объединенных Наций, никакой Женевской конвенции у россиян не существует. Им пофиг на все эти нюансы, у них своя жизнь, свои законы и тому подобное.

Кстати, средств гигиены там не давали. Они были непродолжительное время — а потом их не стало. Мы использовали простыню вместо прокладок. Я придумала, как можно ее пошить, чтобы внутрь запихать тряпочки и их можно было доставать, стирать — и хоть как-то соблюдать меры гигиены.

Нам выдали эту простыню, и четыре месяца мы ею пользовались, новую не давали. В кране вода была холодная, мы набирали ее в алюминиевые чашки, ждали немного, чтобы она стала хотя бы комнатной температуры, и над унитазом подмывались. Мы друг дружку прикрывали, но все равно не получается полностью спрятаться. И когда моешься, понимаешь, что на тебя смотрят.

„Трогали все кому не лень“

— Случаев сексуализированного насилия над женщинами не было?

— Нас периодически заставляли показывать татуировки. Говорили: „Раздевайся, будем татуировки смотреть“. Татуировки вообще отдельная тема. Им без разницы, что у тебя набито, это 100 процентов нацистская татуировка, тут без вариантов. Роза набита — значит, она нацистская.

На допросах было такое, что нам говорили раздеваться, но мы не раздевались. Я ни разу [на допросах] не разделась. Бывало, что следователь допрашивает и в допросную чеченец завалится и начнет орать на тебя: раздевайся, сейчас тебя будут насиловать. Но не раздевали. Трогали одетую — все кому не лень, — по-разному трогали, но не раздевали.

Трогали как на допросах, так и при осмотрах. В коридоре, во время утренней или вечерней проверки или когда с прогулки идешь. Грудь, попу, половые органы. Разные ситуации были. Не так много, как побоев, но тоже было. Или когда моешься в душе, в двери стоит чувак и в глазок смотрит.

— Случаев изнасилования не было?

— У девочек — нет.

— А у мужчин?

— Про мужчин только слышала. Но конкретных фактов я назвать не могу, не буду придумывать.

— Как у вас сложились отношения с другими женщинами-военнопленными?

— Когда девочки, которые раньше [из плена] вернулись, давали какие-то интервью, мы там об этом все знали — мы получали за каждое их слово. Поэтому я не хочу ничего говорить открыто. Я не хочу, чтобы кого-то били. Поэтому я не буду говорить о конкретных людях.

— Вы как-то друг друга поддерживали?

— Ну конечно. Бывали разные ситуации, поочередно кто-то падал там духом, терялся. Когда ходишь на допросы пять дней подряд и тебя пять дней подряд бьют, обвиняют непонятно в чем, сложно не пасть духом. Только благодаря друг другу мы все это выносили. Так и выживали.

— А с пленными мужчинами вам удавалось пересекаться или вы вообще их не видели?

— Нет, ни одна камера с другими никогда не пересекалась. Мы только каждый день слышали, как ребят били. Нам тяжело было это слышать.

— Сколько в общей сложности вы провели в плену?

— Больше года.

— Как вы себя поддерживали?

— Тут, наверное, характер сыграл роль. Плюс помогало то, что я в своей истории немножко поднатаскана, знаю события с 2014 года в Украине. Я следила за Майданом и за всем происходившим в стране. Знание своей истории очень поддерживает. Девочки, которые со мной сидели, мало знали про 2014 и 2015 годы — и им было сложно самим анализировать пропаганду, которую пытались вливать нам в уши.

Еще мне придавало сил знание, что семья дома. И я была уверена, что меня обменяют. У нас же не было никаких новостей, и нам постоянно говорили, что якобы Украина отказывается нас забирать. Я в это не верила и была на 100 процентов уверена, что нас хотят забрать, просто что-то идет не так.

Поначалу мне было очень сложно соглашаться со всяким бредом, что мне говорили про Украину, я даже вступала в споры и получала за это. Но со временем я научилась молчать и вообще [на такие провокации] не реагировать. Ребята часто [на такое] отвечали заученными фразами, чтобы их просто не били.

— Как изменилось ваше отношение к россиянам за время плена?

— Если честно, очень сильно. Вообще, у меня не было ненависти к русским людям до полномасштабного вторжения. Несмотря на то что шла война и боевые действия я видела своими глазами, ненависти у меня не было. Была ненависть к российскому правительству, но к людям — нет. Но после того, как побывала в плену, пообщалась с людьми, это изменилось.

Я убедилась, что люди верят этой пропаганде, живут этим. Они верят в то, что мы нацисты, в то, что они кого-то „освобождают“. Они (надзиратели колонии, — прим. „Медузы“) обсуждали, что Путин — спортивный здоровый человек и как он долго будет жить. На это я сказала, что он умрет и все будет зашибись.

— То есть вам показалось, что сотрудники колонии верят пропаганде?

— Да, они в это верят. Они слепо верят в то, что мы специально загнали людей в драмтеатр в Мариуполе и подорвали здание. Они верят в это. Гостомель, Буча, Ирпень, Киевская область — они сказали, что это все постановка Зеленского, что это все неправда. Они не признают того факта, что на самом деле, если уж по-честному, фашисты — они. Они пришли, уничтожали обычных людей, они воюют не только с армией, а с обычным народом. Я не могу отрицать факта, что у нас [с Россией] есть какая-то общая история, но в плену я окончательно убедилась в том, что мы кардинально разные народы.

Если наше поколение 1990-х еще застало русскоязычное телевидение, русский язык в школах, то новое поколение вырастет на ненависти к России. Это дети, чьих отцов нет дома, потому что они на войне или в плену. Это поколение вырастет с другими ценностями. С бешеной любовью к своей стране, к украинскому языку, что очень круто, и к своей истории. И мне нравится, что у нас больше, наверное, свободы. Да, [в обществе] много вопросов к [украинской] власти, к депутатам, у нас куча своих проблем, в том числе коррупция, но в плане внутренней свободы наш народ очень отличается от российского. У нас ты можешь говорить то, что думаешь.

Если в 2014 году мы оторвались от России лет на 10, ну, это сугубо мое мнение, то сейчас, с 2022-го по сегодняшний день, я считаю, мы оторвались от России лет на 50. Главное, от чего нас Россия освободила, — от себя и своей пропаганды, от вот этого русского культа.

Мне в какой-то степени жалко обычных русских людей. У меня очень много ненависти, но эта ненависть смешана с каким-то чувством жалости, потому что у этих людей просто нет выбора.

„Спасает, что с гражданскими я не сильно пересекаюсь“

— Вернувшиеся из плена украинцы часто рассказывают о трудностях адаптации к мирной жизни. Что в этом процессе, на ваш взгляд, самое сложное?

— Проблем много. Ты не можешь контролировать свои эмоции. Я работала с психологами, не в таком объеме, в каком хотелось бы, потому что надо уже возвращаться на службу… Для физического здоровья ты пьешь какие-то таблетки, обследуешься и знаешь, что то-то и то-то можно сделать. А тут не знаешь, что делать.

Со сном очень много проблем. Я пока еще на таблетках, раньше сильнее таблетки пила и спалось лучше. Сейчас перешла на таблетки послабее, и каждую ночь снится всякое, очень много бреда. Тяжело, когда утром просыпаешься после всего этого, а надо как-то жить дальше. И когда перестанет все это сниться, я понятия не имею.

Много флешбэков в голове, очень много воспоминаний. Например, просто чистишь зубы — и вспоминаешь, как там чистила зубы. То есть любой момент, любое слово может спровоцировать флешбэк. [Поэтому] я сейчас стараюсь вообще исключить русскоязычный контент. Фильмы, музыка, все общение — я стараюсь, чтобы русского языка вообще не было. Я не хочу его слышать вообще.

Много флешбэков по поводу звуков, — ведь мы жили полностью на звуковых ощущениях. Мы там сравнивали себя со слепыми котятами, ориентировались только на слух, чтобы понять, что происходит за пределами камеры. Еще тяжело с прикосновениями, особенно когда к тебе прикасается чужой человек. Я тут попробовала поехать в общественном транспорте — больше не езжу. Не знаю, буду ли вообще когда-то ездить вот так. Но я могу уже спокойно сходить в магазин.

— Что сложно в общении с людьми?

— Приколы какие-то были — скорее, с агрессией. Если посторонний человек проявляет какую-то злость, агрессию, негатив, я не могу себя контролировать. Сейчас я уже более-менее стараюсь справляться, но поначалу было очень сложно. Я сразу начинаю защищаться. Это сильный дискомфорт, потому что в мире такого очень много. Взять любое хамство на улице — оно меня уже задевает. Раньше я такое нормально воспринимала, потому что люди ведут себя по-разному и у людей разное воспитание. Но сейчас тяжело с этим справиться. Головой понимаешь, но контролировать не можешь. Загораешься как спичка.

— Вообще, каково это — вернуться к мирной жизни после плена?

— Мне повезло с семьей, потому что моя семья, мама, поддерживала меня все эти годы, они приняли мое решение идти служить. Они не задают глупых вопросов, и, когда я хочу что-то сама рассказать, я рассказываю.

Тяжелее с малознакомыми людьми. Дискомфорт появляется, когда к тебе относятся как к больному или к какому-то не такому. А когда человек всего этого не знает и относится к тебе как к обычному человеку, вопросов глупых не задает, все нормально.

— Есть ощущение, что общество в Украине, по сути, разделилось на две части: воюющие и гражданские. И что гражданские не всегда понимают военных. Так ли это?

— Такого очень много. Мне сейчас часто рассказывают, каким было [для украинского гражданского общества] начало войны, в 2022-м и частично в 2023-м. Что народ тогда очень сплотился. Сейчас я много от кого слышу, мол, я устал и тому подобное — хотя многие продолжают помогать армии. Но есть такие, кто говорят „моя хата с краю“ и всех на свете обвиняют. У них власть плохая, депутаты плохие, все плохие, и, мол, надо вообще закончить эту войну. Меня такой подход очень удивляет.

Мне жаль, что я не видела 2022-й и 2023-й год — мы тогда под Донецком, а затем и в плену были совсем без информации. Я бы очень хотела лично увидеть все это, но время, к сожалению, назад не вернешь. А сейчас да, много разных мнений.

При этом [об усталости от войны] очень часто говорят те, кто сам ни фига для своей страны не делает, сидит дома и еще ждет, что что-то упадет им сверху на голову. Но ведь так не бывает. А если человек поднимает свою пятую точку и идет что-то делать, это уже другой разговор.

Война обнажила характеры людей. Да, в 2022-м многие показали патриотизм, просто, грубо говоря, сейчас все встало на свои места: кто верит и хочет, чтобы Украина победила, чтобы это все закончилось, тот и дальше прикладывает к этому какие-то усилия. А кто делал что-то ради показухи и для галочки, тот теперь устал.

— Наверное, вас сильно раздражает, когда гражданские говорят об усталости от войны.

— Да. Но меня спасает то, что у меня 90% окружения — это военные, то есть с гражданскими я не сильно пересекаюсь. Не знаю, как тем девочкам или парням, которые возвращаются в окружение, которое не воевало. А так да, сейчас много такого. И это, наверное, закономерно, никуда от этого не денешься.

Читайте RusDelfi там, где вам удобно. Подписывайтесь на нас в Facebook, Telegram, Instagram и даже в TikTok.