МНЕНИЕ | Восток-Запад. Юля Варшавская о том, как женщины возвращались из эмиграции в СССР
Постоянная слежка, нищета, подозрительные соседи, которые доносили, куда положено, состояние вечного страха и полной несвободы. И как по-разному к этому относились люди, исходя из одной простой вещи: внутренней свободы. И как, познав эту свободу, ты уже не можешь жить в согласии с тоталитаризмом и цензурой, пишет Юля Варшавская.
Эмигранты новой волны делятся на тех, кому по разным юридическим или политическим причинам нельзя на родину, и тех, кто еще может перемещаться между мирами. Первые часто с грустью говорят вторым: как же тебе везет, ты можешь хотя бы ненадолго приезжать в Москву. Но кажется, что это везение сомнительного толка: с одной стороны, у них действительно нет ощущения такой драматической оторванности от дома, но с другой, в декорациях тех же улиц и тех же домов теперь живут другие смыслы, другие эмоции — даже другие люди. Поэтому мы приезжаем не домой, а в то место, которое раньше было домом. И большой вопрос, что хуже — осознавать это издалека или при прямом столкновении.
Прежнего дома больше нет
Мысль о возвращении была лейтмотивом эмиграции и 100 лет назад: сбежавшие от революции, русские от Парижа до Нью-Йорка „сидели на чемоданах“ десятилетиями, мечтая вернуться домой. Не понимая, что того дома больше нет. Большая часть никогда не реализовала свою мечту, но некоторым удавалось возвращаться — только уже в Советский Союз, в буквальном смысле другую страну. А самые терпеливые даже успели посмотреть на его руины: так писательница Ирина Одоевцева сделала это в глубокой старости, вернувшись в Москву прямо в разгар событий 90−91-х годов. Не удивительно, что вместо радости воссоединения с родиной она грустно писала в последних своих заметках, что уехала от одной революции в России не для того, чтобы вернуться в другую.
Самые нетерпеливые возвращались еще в предвоенные годы, в разгар сталинских 30-х. Многие из них, особенно дети эмигрантов, были очарованы советским мифом, и думали, что на исторической родине их ждет „светлое будущее“, которое издалека казалось намного более привлекательным, чем депрессивная Европа, агонизирующая между двумя войнами. Так случилось, например, с семьей Марины Цветаевой. Чтобы узнать эту историю во всех ее мрачных красках, я рекомендую прочитать замечательную книгу „Парижские мальчики в сталинской Москве“ историка Сергея Белякова. Муж поэтессы Сергей Эфрон был белогвардейцем, и в Гражданскую войну служил на юге, а Марина осталась одна с двумя дочерьми в голоде и нищете — в итоге, младшую Ирину спасти не удалось, в живых осталась только старшая Ариадна.
В 20-х годах Цветаевой и Эфрону разными путями удалось уехать из России, воссоединиться в Берлине, откуда затем они перебрались в Париж, где обосновались вполне сносно (и даже могли позволить себе платную школу для сына). Но с годами Эфрон поменял свое мировоззрение: из белогвардейца в эмиграции он превратился в ярого поклонника советской власти. И заразил этим детей, в первую очередь дочь Ариадну. В те годы Цветаева не раз жаловалась, что Сергея ничего не интересует, кроме СССР. Она сама была настроена гораздо более скептично: как пишет Беляков, „она совершенно не принимала новую советскую Россию. Она писала, что еще в 1917 году плюнула на красный флаг. В советской России от голода умерла ее дочь. Она застала наступление НЭПа, но это ей тоже не понравилось“. Но семья Цветаевой была настроена иначе: даже сын Георгий (с домашней кличкой „Мур“), который никогда не был в России, был очарован идеей возвращения в сталинскую Москву.
И в какой-то момент у них просто не осталось иного выхода: Сергей Эфрон, поддавшись этому иррациональному, во многом наивному патриотизму, стал агентом советской разведки, и в 1937 году его раскрыли. Его срочно эвакуировали на родину, а Цветаева еще два года сомневалась. Она тогда писала: „Прежде чем пускаться в плаванье, то есть: распродав и раздав весь свой скарб, сказать „прости“ всему и вся — взвесь хорошенько, стоит ли того страна, куда ты собираешься, да и можно ли считать это страной“.
Но после раскрытия „секретной жизни“ мужа поэтессе становилось в Париже все тяжелее — можно только догадаться, что о них говорили в эмигрантской тусовке тех лет. И в 1939 году Цветаева приехала в Ленинград. Их с семьей привезли на закрытую дачу НКВД в Болшево, в Ленинградской области, где они первое время жили в таком иллюзорном вакууме, созданном спецслужбами: у них было спецснабжение, им привозили продукты, в том числе и торты с ананасами. Младшие, пишет Беляков, были очарованы этой новой жизнью, заводили друзей — в общем, как это обычно случается с молодыми людьми, которых в этом возрасте гораздо больше интересует личный опыт, чем-то, что его окружает.
Возвращенцы советской родине не нужны
Но реальность советской жизни, где за красивыми витринами новеньких универмагов скрывались репрессии и парализующий страх, быстро ворвалась в жизнь Цветаевой и Эфрона. В 1939 год, НКВД возглавляет Берия, и начинаются зачистки вернувшихся белогвардейцев — сначала арестовывают Ариадну и пытают, чтобы получить от нее информацию на отца, а потом берут и самого Эфрона. Это все приводит к известной трагедии — в 1941 году в Елабуге Цветаева кончает жизнь самоубийством.
Искренняя поклонница советской власти Ариадна Эфрон сначала провела 8 лет в исправительных лагерях, вышла, только стала работать где-то в Рязани — и тут в 1949 году снова была арестована и приговорена к пожизненной ссылке в Краснодарском крае. Ее отец Сергей, который был для нее примером любви к родине, был расстрелян.
Но их опыт (о котором, я уверена, не могли не слышать русские эмигранты в Европе) не послужил никому уроком. Потому что по-настоящему массовое возвращение случилось сразу после Второй мировой войны: в июне 1946 года в посольства СССР сразу нескольких европейских стран, включая Францию, пришло письмо, согласно которому уехавшие после революции подданные Российской Империи могут быть репатриированы на родину, получив советские паспорта.
Тысячи людей вернулись — им говорили, что они нужны родине, пережившей страшную войну, а все старые грешки, включая эмиграцию, им уже простили. Советская власть, безуспешно попробовав силовой метод репатриации, когда с помощью агентуры собирались списки тех, кто не хотел возвращаться, поняли, что надо действовать более хитро: они организовали письма от родственников, которые писались под диктовку, обещали заботу, квартиры и работу.
Надо ли говорить, что ничего из этого возвращенцы не получали — большим везением было вообще выжить и не оказаться посаженными в лагеря. Многих расстреливали и сажали чуть ли не сразу после прибытия в порт (чаще всего возвращались на кораблях к берегам Одессы).
Но некоторым „повезло“ — вместо быстрой смерти их ждала долгая и мучительная советская жизнь. Именно так случилось с еще одной героиней этой колонки — Ниной Кривошеиной. Надо признаться, что изначально я хотела написать текст про ее парижский ресторан „Самарканд“, который уже упоминался в одном из предыдущих выпусков этого цикла. Нина была его совладелицей и встречала там много удивительных женщины — от тех, кто работал в ее ресторане, чтобы не умереть от голода, до тех, кто приходил туда вечерами в попытках разогнать эмигрантскую тоску.
Но когда я начала читать ее мемуары „Четыре трети нашей жизни“, оказалось, что именно они легли в основу сценария фильма „Восток-Запад“ — помните, где молодой Сергей Бодров долго плыл до турецкого корабля, чтобы выбраться из СССР, а молодые Олег Меньшиков и Сандрин Боннер страдали в советской коммуналке после парижской жизни. Продюсером картины, кстати, был Александр Роднянский, который за последние полтора года в России из именитого продюсера превратился в „уголовника». В общем, все звезды и трагические судьбы сошлись.
Важно понимать, что фильм не отражает биографии Нины Кривошеиной — это в буквальном смысле „по мотивам“. Главная героиня, Мари, была француженкой, которая поехала за мужем в СССР (в Киев), отсидела 10 лет в лагерях и чудом вернулась в Париж.
Сама же Нина родилась в Екатеринбурге, в семье банкира, а в 1919 году в буквальном смысле бежала из России по льду Финского залива со своим первым мужем. Там ее чуть не выдали Петрограду, но она смогла чудом избежать депортации. В эмиграции ей было нелегко — „Самарканд“ появился не от хорошей жизни, а, как она писала, „в силу сложных денежных обстоятельств“. Она сама жила в „смрадной комнате“ над рестораном и так описывала атмосферу тех дней: „…в этих ресторанах можно было кутнуть, закусить с графином водки, и уж обязательно появлялась музыка — бывало, что тренькал на гитаре сам хозяин, а кто-нибудь подпевал, и часто такой кутёж кончался слезами: „Эх! Россия, Россиюшка!“
Тоска по „Россиюшке“ не отпускала Нину даже спустя два десятилетия жизни в Париже. За это время она развелась, встретила второго мужа — Игоря Кривошеина, и в 1934 году у них родился сын Никита. К 1946 году они оба были настолько вдохновлены победой СССР в войне, что, поддавшись уговорам местной агентуры, обменяли свои нансеновские паспорта на советские. Иллюзии были настолько велики, что они поменяли портрет императора Николая П, который висел на стене в комнате сына, на изображение Сталина.
И спустя еще два года они сели на корабль, который увез их в третью, самую страшную, треть жизни Нины. Она стала догадываться, что они совершили ошибку, еще в дороге. Она писала: „Не могу похвастать, что я уже тогда, на „России“, все поняла, но от окружающих меня людей, от всех этих советских людей иного поколения — дипломатов, помощников капитана, подавальщиц в черных тугих платьях, в модных туфельках на невозможно высоких каблуках — от них всех шла ко мне телепатическая передача: я чувствовала, как они меня воспринимали — тут были и жалость, и насмешка, и злобное отталкивание и, главным образом, полное несовпадение мироощущения“.
Они приехали в Ульяновск, жили в коммуналке, Игорь работал инженером на местном заводе, а Нина, которая свободно говорила на нескольких языках, устроилась преподавателем в Пединститут. И вот здесь фильм „Восток-Запад“ отлично передает атмосферу, описанную Кривошеиной в мемуарах: они быстро поняли, что попали не в „светлое будущее“, а в западню. Постоянная слежка, нищета, подозрительные соседи, которые доносили, куда положено, состояние вечного страха и полной несвободы. И как по-разному к этому относились люди, исходя из одной простой вещи: внутренней свободы. И как, познав эту свободу, ты уже не можешь жить в согласии с тоталитаризмом и цензурой.
Но если бы дело было только в цензуре. В 1949 году арестовали и отправили на 10 лет в лагеря Игоря Кривошеина, а в 1957 году — на три года туда отправился их сын Никита, в чьей комнате в Париже повесили портрет товарища Сталина. Нина ждала их освобождения, работала в Москве. И только спустя еще полтора десятилетия, в 1974 году им чудом удалось сбежать из СССР — и вернуться во Францию, где они с мужем и написали свои мемуары, которые действительно стоит прочесть.
И для тех, кто возвращался из эмиграции в СССР и в 30-е, и затем в 40-е годы, такая судьба и правда считалась удивительным хэппи-эндом. Потому что, как поется в одной хорошей песне: „Найди то, что любишь, и пусть оно тебя убьет“.
