МНЕНИЕ | С верхней полки лучше видно. Юля Варшавская о разговорах в поезде до Литвы

„А прибалты? Что они себе думают? — не унимался мужчина. — Давно пора было их поставить в такие условия, чтобы они сами к нам присоединились! Знаете, какой лучший стимул?“ - так Юля Варшавская описывает свое путешествие из Москвы в Калининград.

Когда я в конце 1990-х переехала в Москву из Барнаула, меня часто спрашивали, правда ли, что в Сибири по улицам ходят медведи и все люди пьют водку. Прошло 25 лет — и теперь в Москве меня спрашивают, правда ли в Латвии все ненавидят русских. Кажется, за многие годы я так и не научилась отвечать на подобные вопросы. А главное, не перестала удивляться, насколько человеку проще жить в мире, где все сведено к максимально упрощенному стереотипу. Хорошо, что с времен моего детства придумали символ „фейспалм“ — и на подобные вопросы можно не отвечать, а просто присылать эмоджи.

Однако этот прием не работает, если спрашивает твой сосед по купе. А ехать вам всю ночь, да еще и через две границы.

Место действия — поезд Москва-Калининград. Этот поезд останавливается в Литве и поэтому оказывается уникальной лазейкой для русских, легализовавшихся в Европе (с шенгеном на станции Kena не выйти, там работает только ВНЖ или второй паспорт). Я иногда езжу на этом поезде из своей старой жизни в новую и обратно, этот поезд стал очень странным, „фон-триеровским“ порталом, где на одну ночь соединяются две реальности. И, к сожалению, иногда эти реальности сталкиваются прямо на моей полке.

Вообще, на мой взгляд, разговоры в поезде с незнакомцами, тот самый „эффект купе“, когда можно рассказать всю свою жизнь чужому человеку — штука переоцененная. Наверное, этот термин придумали в те времена, когда в вагонах еще можно было пить и не изобрели смартфоны. Ну, или социальные сети, где ты можешь вытрясти все свое нижнее белье сразу толпе незнакомцев, не делясь с ними курицей и яйцами из целлофанового пакета.

В поезд Москва-Калининград я всегда сажусь с большим запасом еды и терпения — и то, и другое нужно мне для того, чтобы спокойно и по возможности легко (вся дорога до Риги вместе с автобусом из Вильнюса занимает около 20 часов) добраться до дома. Мой опыт показал, что надо быть готовой к любым попутчикам. Один раз тебе попадется милейшая студентка из Берлина, другой раз ты ощущаешь себя так, словно села к тому самому таксисту, который не таксист, а большой специалист по политике, экономике и мировым заговорам. Только потерпеть его лекцию надо не полчаса, а до утра.

Именно такой попутчик достался мне в этот раз. А я, как назло, садилась в поезд в паршивом состоянии — все мое терпение и всю готовность спокойно слушать противоположную точку зрения я растратила еще в Москве. Эта поездка далась мне нелегко: как я писала в прошлой колонке, при длительном поступлении в организм безумие приводит к полной толерантности иммунной системы. Со временем психика адаптируется ко всему, и я понимала это теоретически, но впервые увидела, как оно работает на деле.

Дело даже не в том, кто и что думает о геополитической ситуации (я в рамках эмоционального выживания стараюсь об этом в Москве не разговаривать), а в том, что вдруг за год оказалось, что очень понятные штуки, которые я считала ценностями нового времени (и публично транслировала), никому особо не важны. Как будто многим людям наконец-то сказали, что можно перестать притворяться, и они вздохнули с облегчением.

Я вдруг оказалась в мире перевернутых зеркал, где мое белое — ну, такое, не черное, конечно, но серенькое и лишнее. Где в приличной компании адекватных людей вдруг стало возможным говорить, что в ситуации домашнего насилия жертва тоже виновата. Где феминизм — это пропаганда чайлдфри (нет), а значит, вредит „нашим женщинам, которым еще демографию поднимать“. Где можно замазать в театральной программе имя режиссера Дмитрия Крымова, но продолжать играть его спектакль. Я не хочу обобщать: островков с дорогими мне ценностями осталось еще много, но с каждой моей поездкой они все больше похожи на одинокие льдины, отвалившиеся от большого айсберга.

А главное, где ты, носитель других ценностей, „искусственно насаждаемых“, вдруг оказываешься в уязвимой позиции и должен за свои взгляды оправдываться. Потому что на той стороне сила и массовое одобрение. А на моей — только билет на поезд Москва-Калининград с выходом на станции Kena. Я так долго боролась за права „уязвимых групп“, что сама не заметила, как стала их частью.

Но вернемся в поезд. С людьми, которые едут до самого Калининграда и вдруг узнают, что с ними также едут пассажиры в Европу, не первый раз на моих глазах случается удивительная метаморфоза. Ты моментально становишься не милой девочкой-попутчицей с чудесным ребенком, а подозрительным засланным казачком „с той стороны“. А значит, должна ответить „за всю Америку“.

„Ну и что они там в своей Германии думают? Как они планируют заканчивать вот это все? Они понимают, что пока они подчиняются Америке, ничего не закончится?“, — прижал меня к стенке мужчина, чья дочь, судя по непрошенному рассказу, живет в Берлине. Я вежливо посоветовала обратиться с этим вопросом к ней, ведь я была в Германии всего лишь сутки, и не знаю, что народ целой страны собрался делать с „вот этим всем“.

„А прибалты? Что они себе думают? — не унимался мужчина. — Давно пора было их поставить в такие условия, чтобы они сами к нам присоединились! Знаете, какой лучший стимул?“

Я неразборчиво мычу, прикидывая, как продержаться до границы с Белоруссией, не наговорив ему на статью.

„Пистолет у виска!“

„Знаете, нам пора спать“

„Ну и что, раз вы журналист, рассказывайте, как Европа собирается выживать? Вот мы будем всем странам платить в их валюте, а доллар скоро вымрет“

Мычу, судорожно ищу наушники. Ребенок начинает нервничать.

„Ну и про кого вы пишите, раз вы журналистка?“

„Про женщин“

„Против женщин ничего не имею, надо им помогать. Правда, у меня ни одной начальницы не было нормальной, все неадекватные. Нельзя женщинам быть начальницами“. И пожаловался, что его дочь — моя ровесница, но отказывается рожать ему внуков, а только работает.

Так продолжалось еще около часа, попутчик выдал мне весь джентльменский набор зрителя Первого канала («где вы были 8 лет“, „Европа гниет“), я молчала, мычала и отнекивалась, мужчина закипал все больше. Мальчик, ехавший в Вильнюс домой, сжался на верхней полке и только иногда тихо уточнял: „Может, вам помочь как-то?“. Я только улыбалась: милый, я 10 лет занималась в России инклюзией и гендерным равенством. Кто 150 раз в год слышал: „Зачем вашим инвалидам образование“, — тому никакой мужик, грозящий вымышленным пистолетом всей Балтии, не страшен.

Наш герой закипал с каждым новым полустанком: „А вы никогда не думали, что если вам большинство говорит, что вы не правы, то может быть, вы не правы?“ В конце концов, я просто попросила закончить эту беседу, и мой попутчик пошел ругаться с проводницей. Вернувшись, буркнул: „Вот что делает с людьми даже маленькая власть“.

Действительно.

Уже утром, на прощание, он швырнул мне: „И кстати, ваш сын на вас вообще не похож, наверное, весь в папу“.

Уже сев в автобус до Риги и выдохнув, я вспомнила эти его последние слова. И вдруг поняла, что все эти часы он спорил не со мной. Он спорил со своей дочерью, которая живет в Берлине, и к которой раньше он ездил на поезде до Парижа, и рассказывал об этих путешествиях с большой нежностью. А теперь не может. Может быть, ему сложно высказать все это ей, потому что их короткие встречи в Калининграде — не для политики. А может быть, он говорит ей все это, но видит, что она больше на него не похожа (как якобы мой сын на меня). Я не знаю, какая боль лежит за нелепой агрессией этого человека на пустом месте, и не думаю, что одно другое оправдывает.

Но кажется, что, если попытаться посмотреть на человека как на человека со своей историей и болью, а не как на набор лозунгов, ты перестанешь спрашивать, ходят ли где-то по улицам медведи.