Мы, мужики. Журналист Владимир Севриновский — о милитаризованной маскулинности и гражданской трусости

Почему „настоящий мужчина“ всегда должен убивать не рассуждая, а „настоящая женщина“ — беспрекословно жертвовать детьми ради родины и чем физическое мужество отличается от гражданского? Разбирается журналист Владимир Севриновский.

„Интересно, кого они хотят завоевать?“

На сельском кладбище в Дагестане мужчины и женщины были разделены. Пока погибшего в Украине оплакивали родственницы, припадая с громкими рыданиями к свежему холмику, усыпанному рисом и халвой, мужчины держались в стороне. Лишь когда женщины ушли, они обступили могилу и начали коллективную молитву.

„Он был мужественный по факту рождения, — говорит дядя погибшего. — У него были качества, присущие мужчине, его увлечения: спорт, единоборства. Еще подростком он знал, что будет служить. Он никогда своего солдата, брата по оружию, не оставил бы. Потому и поехал. Родину защищать“. На вопрос, почему погибший должен был защищать родину именно в Украине, дядя коротко отвечает: „Без комментариев“.

Другие родственники тоже подчеркивают, что покойный вел себя „по-мужски“ и погиб „как мужчина“. Они объясняют, что некоторые сельчане идут на войну не ради денег и не из-за плохого отношения к „укронацистам“, а потому, что „отсиживаться, словно какой-то гусь“ — не „по-мужски“: „нормальный пацан“, когда друзья воюют, должен присоединиться.

Рассказчики могли одновременно восхищаться имамом Шамилем за противостояние Российской империи и проклинать украинцев за то же самое: важна не историческая параллель, а те, кого они отождествляют со „своими“.
Эту картину можно было бы списать на кавказскую экзотику, но аналогичные убеждения выражают мужчины по всей стране.

„[Я] хотел боевого опыта, я хотел, как мой дед, участвовать в войне, — говорит ветеран чеченской кампании Алексей из Москвы. — Во время боевых действий чувствуешь себя мужчиной, что ты выполняешь по-настоящему мужскую работу. <…> Любой, каждый настоящий мужчина должен иметь опыт боевых действий“.

С точки зрения адептов милитаризованной маскулинности, война — это архетипический обряд инициации, превращающий юношу в мужчину. Нечто вроде убийства опасного зверя в каменном веке. Оправданность боевых действий отходит на второй план, куда важнее универсальная мотивация „не служил — не мужик“.

Во многом такая социализация конструируется и направляется в нужное русло государством. На „патриотическое воспитание“, которое воспевает славные победы и службу мужчин в армии, тратятся большие средства. Ведь если нежелание воевать станет массовым, власть не сможет вести войны и получать легитимность на базе милитаризованного патриотизма.

В современной России в ход идут наглядная агитация, финансируемое государством „патриотическое“ кино и даже вирусные мемы. Так, в Тыве несколько лет назад предвыборным штабом „Единой России“ была успешно запущена идея, что Путин является реинкарнацией великого завоевателя Чингисхана, а министр обороны Сергей Шойгу — реинкарнацией его сподвижника Субэдэя. „Интересно, кого они хотят завоевать? Украины для Чингисхана как-то маловато“, — рассуждал местный политтехнолог в июне 2021 года, за восемь месяцев до начала „спецоперации“.

„Гранаты, готовые взорваться“

Модель маскулинности формируется в противопоставлении модели феминности. По данным антрополога Кеннета Маклиша, свою физическую и эмоциональную жесткость военные противопоставляют феминной мягкости и сентиментальности гражданских. „Настоящий мужчина“ должен избегать „женских“ эмоций, включая сочувствие. Напротив, он обязан, по замечанию социолога Игоря Кона, „постоянно доказывать себе и другим, что он не баба, не пацан и не гомик“.

В этой парадигме мужчина, который отказывается брать в руки оружие или неохотно убивает, считается трусом: государство позвало воевать — надо идти, а не рефлексировать о правильности убийств. Образцами маскулинности в первую очередь считаются не те, кто возглавлял, а те, кто был готов подчиняться и выполнять приказы. Так, командир отделения в Первую Чеченскую Алексей С. объяснял, что хорошие солдаты должны не задумываться о гибели гражданских и оставлять ответственность за них начальству и государству: „Подготовленный солдат не должен так рассуждать, он должен выполнить свою задачу“. Вина перекладывается на вышестоящих, а „простым солдатам“ остаются боевое братство, храбрость и самопожертвование.

Сомневаться в целях своей группы и ее отдельных представителей — значит вносить в нее раскол и „женские“ эмоции. К их числу также относятся стыд, тревога, беспокойство и другие симптомы посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Но, по разным данным, ПТСР страдает большинство современных ветеранов. Так, согласно исследованию Василия Новикова, 78% из более чем тысячи вернувшихся с Первой Чеченской кампании солдат столкнулись с различными последствиями тяжелого стресса. Его симптомы у адептов милитаризованной маскулинности часто проявляются в нетерпимости ко всем „другим“, не входящих в „боевое братство“. „Заходишь в метро ― тебе хочется придушить первого попавшегося. Одни мутанты кругом, нормальных людей очень мало… Потом на нет начинает сходить вот эта острота. <…> Лет пять, наверное“, ― рассказывает один из ветеранов.

Противоречие реального самоощущения жертвы ПТСР с имиджем воина нередко приводит к алкогольной или наркотической зависимости, агрессивному поведению. Таких людей мало кто хочет брать на работу. Это усугубляет сознание своего несоответствия патриархальному образу мужчины — главы и кормильца семьи. Закономерно усиливаются конфликты с женщинами. „Девушки думают, что люди, вернувшиеся из Чечни, проблемны, что мы гранаты, готовые взорваться, — говорит ветеран Вадим в документальном фильме Ника Старди „Чеченский синдром“. — Но потом, когда они узнают нас лучше, то понимают, что мы… настоящие мужчины“. Многие ветераны избегают обсуждения с женами армейских переживаний («Женщина не поймет“).

Но именно на плечи женщин ложится психологическая реабилитация вернувшихся с войны, которую не обеспечивает государство.

„Женщина — для отдыха воина“

Мужество физическое («Можешь ли ты закрыть собой амбразуру“) и гражданское («Посмеешь ли ты выйти на площадь“) различаются, считает Кон. Государство пропагандирует именно физическую храбрость, зачастую преследуя и подавляя гражданскую.

В России гражданское мужество встречается куда реже, чем физическое, отмечает социолог. И чаще его проявляют женщины.

Но в глазах адептов милитаризованной маскулинности женщинам уготована одна роль: жертвы. Вне зависимости от того, принадлежит она к „врагам“ или к „своим“. „Изнасилованные и убитые женщины не числятся в героях, им не ставят памятников, — констатирует социолог Елена Мещеркина. — Те, кто выжил, носят свое унижение в себе. Меняются режимы, исчезают и появляются культуры, но вечен архетип, сквозящий в ницшеанском принципе: „Мужчина должен быть воспитан для войны, женщина — для отдыха воина“».

В январе 1942 года советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов писал, что „в украинском селе Бородаевка фашисты изнасиловали каждую женщину и каждую девушку“. Когда же фронт переместился за пределы Советского Союза, то же ждало немецких женщин. „Три недели уже война шла в Германии, и все мы хорошо знали: окажись девушки немки — их можно было изнасиловать, следом расстрелять, и это было бы почти боевое отличие“, — писал Александр Солженицын в „Архипелаге ГУЛАГе“.

Упоминания о следующем за военным изнасилованием убийстве встречаются в разных источниках, нередко сопровождаемые самооправданием, что пострадавшие сами того просили. „Баб их тоже особо не жалели… Природа же требует своего… — анонимно рассказывает ветеран войны в Афганистане. — Изнасилованные афганки потом сами просили, чтобы их в расход отправили: все равно свои убьют, не простят позора“.

Наряду с убийством Мещеркина выделяет еще два характерных признака военных изнасилований: публичность (изнасилование „вражеской“ женщины представляется актом не против нее, а против врага — ее супруга и, символически, лидера противника), а также групповой характер преступления. „Гомосоциальная сплоченность нуждается в постоянном подкреплении, будь то распитие спиртного, понимание одних и тех же шуток или обмен похожими эмоциями, — пишет Мещеркина. — Когда „стрелять и факать“, по выражению одного сербского солдата, является жизненным кредо воина, то изнасилование и смерть образуют вместе одну парадигму, которая отражает заданную женщинам роль на войне“.

О восприятии обществом права солдата на насилие красноречиво говорит массовая поддержка полковника Юрия Буданова, осужденного в 2003 году за изнасилование и убийство чеченки Эльзы Кунгаевой. Истинные масштабы изнасилований во время чеченских кампаний едва ли будут раскрыты. Известно, что по словам 19 чеченок, подавших заявку на политическое убежище в Великобритании, 16 из них подверглись насилию. При этом стыдные подробности быстро забываются обществом, и, когда во время очередной войны приходят новости об изнасилованиях, люди не верят, что солдаты их страны способны на такое.

Стигматизированы и женщины, служащие в армии. Участвовавшим в войне вместо „возвышенного“ стремления к победе и мести за павших товарищей нередко приписывают „низменные мотивы“: стремление заработать и удовлетворить сексуальные потребности. „Военврача Веру Малахову, вскоре после окончания войны вернувшуюся в родной Томск, муж убедил надеть награды (в том числе ордена Красной Звезды и Отечественной войны) на первомайский парад, хотя она возражала — и оказалась права: какой-то прохожий, когда муж немного отстал, отпустил реплику: „А, фронтовая ***** [шлюха]“», — писал Олег Будницкий в статье „Мужчины и женщины в Красной армии“.

В рассказе ветерана Евгения Бунтова о выходе из Афганистана загорелым десантникам с „торжественно сверкающими солдатскими значками и боевыми наградами“ противопоставляется „толстуха в желтом платье“, везущая сервиз и магнитофон. В 2019 году, когда дагестанские ветераны требовали льгот и объявили голодовку, они категорически возражали против участия в акции „афганок“, поскольку считали, что они не входят в „боевое братство“ и не заслуживают государственной поддержки.

Отказ от роли жертвы

„Спецоперации“ предшествовала длительная милитаризация сознания россиян. Советское „Лишь бы не было войны“ постепенно заменялось на „Можем повторить“. Усилия государства по восстановлению престижа армейской службы соседствовали с подавлением оппозиционных СМИ и правозащитных центров — того, что связано с гражданским, а не с физическим мужеством. Как и прежде, государство для повышения лояльности поддерживает гендерные милитаризованные стереотипы, поощряет ненависть к „чужим“, предающим идеалы маскулинности. Не случайно критика Запада чуть ли не в первую очередь строится вокруг отношения к гомосексуальности и угрозе ее „насаждения“ в России.

Милитаризм в сочетании с национализмом и патриотизмом, который трактуется как безусловная поддержка государства, становится основной, если не единственной опорой руководства страны. Как отмечает Игорь Кон, „культ сильной власти, дисциплины, державности, вождя и нации практически сочетается с культом агрессивной маскулинности, направленной против „женственной“ и „слабой“ демократии“.

Даже полностью соответствующая милитаризованному обществу женская роль незавидна: ее архетипическая суть — отправить сына на войну, то есть принести его в жертву государству. „Я отношусь к этим вещам традиционно: семья жертвует ребенка государству на службу, — говорит ветеран Афганистана Евгений Бунтов. — Для меня это просто обычай, мужской обычай — нужно служить!“ Многодетным матерям, потерявшим на фронте всех детей, ставят памятники, они являются образцами для будущих поколений. Показателен советский фильм „Трясина“, его героиня — крестьянка, у которой на фронте убили мужа, а старший сын пропал без вести. Она отказывается от дальнейшего жертвоприношения и решает укрыть младшего сына от призыва на чердаке. Это ведет к всеобщему презрению, причем священник ставит матери в пример Богородицу, отдавшую Христа на смерть.

Насаждаемая гендерная модель женщины как жертвы и жертвовательницы мало соответствует чаяниям современных россиянок вне зависимости от политических убеждений. Возможно, именно поэтому голос антивоенного протеста чаще всего женский. Согласно опросу, проведенному исследовательской группой Russian Field, „спецоперацию“ поддерживают 59% мужчин и 52% женщин, против высказались 25% и 32% соответственно. Ключевую роль в антивоенных протестах играет „Феминистское антивоенное сопротивление“. Матери военных стихийно объединяются в группы, чтобы добиться от государства ответа, где их сыновья. В группе родственников солдат, пропавших без вести в Малой Рогани (Харьковская область), из 11 участников только один мужчина. В группе, где состоит мать сержанта Вадима Шишимарина, первого российского военнослужащего, осужденного в Украине за убийство гражданского, по ее словам, только женщины и несколько отцов-одиночек.

„Если б мы знали, то насильно бы его оттуда забрали“, — вздыхает дагестанка Хадижат, тетя погибшего солдата. „Я виню себя. Что тебя вообще отправила в армию“, — обращается жительница Вологодской области Любовь Воробьева к попавшему в плен сыну. Любовь — не оппозиционерка, она восхищается парадами и гордится Россией. Но она одной из первых публично заявила о пленных и о проблеме срочников в зоне боевых действий, противореча государственному бравурному нарративу. Она не была ни борцом, ни либералом, ни даже противником „спецоперации“. Просто не хотела приносить сына в жертву.