- Нет, что ни говори, а русская литература — это бренд, который никогда не выйдет из моды! — повторял Евгений Бунимович, которого во Франции ценят и переводят.

Все мероприятия проходили в мэрии пятого округа Парижа, то есть в Латинском квартале возле Сорбонны — центре студенчества и профессуры, одержимости книгами; и редкий теперь в общественных местах запах свежей типографской краски и нежной пыли магазинов букинистов сопровождал нас все время. В самой мэрии книги на русском и французском продавались повсюду — тесно было от книжных лотков, прилавков, развалов, а над главным залом заседаний был устроен буфет с русскими блюдами — ватрушками и пирожками с капустой и грибами. Названия были выписаны латинскими буквами, что было мило и забавно, особенно потому, что огромное число участников и гостей владело свободно обоими языками — и русским, и французским.

Двери всех залов и зальчиков были постоянно распахнуты, участники невольно соперничали друг с другом, параллельно шло несколько выступлений — кто-то собирал сотни внимательных слушателей, кто-то был рад пяти-шести посетителям. Конечно, литераторы, переведенные на французский язык, были востребованы куда больше, чем те, чьи имена звучали в Париже впервые.

Тут нужно честно сказать, что для французов Эстония ассоциируется, прежде всего, с Юрием Михайловичем Лотманом и его работами, во множестве переведенными на французский и бесконечно почитаемыми во французском ученом мире.

Французские переводчики-синхронисты постоянно поворачивались к русским литераторам и доверительно спрашивали ”я точно перевел?”; к моему приятному удивлению многие писатели утвердительно кивали или что-то уточняли и довольно часто без помощи переводчиков отвечали на вопросы французов из зала, словно традиция русско-французского двуязычия никогда и не умирала.

Главные споры

Особый (французский?) шарм фестиваля заключался в том, что писателям самых разных взглядов и убеждений были предоставлены совершенно равные возможности для высказываний. Захар Прилепин, например, дерзко заявил, что его посадили так далеко от публики (сцена поднята в главном зале мэрии довольно высоко), чтобы до него не долетали гнилые помидоры и тухлые яйца. Не дождавшись реакции зала на свои слова, продолжил с нажимом и страстью: мне комфортно и естественно жить в той России, которая существует сегодня, а моим оппонентам там неуютно, неприятно, им все чуждо. Далее он объяснил, в чем особенность истинно русского писателя — в противоречивости, в приятии взаимоисключающих точек зрения, в хождении по летописному кругу года, где равно важны и войны, и урожаи, и недороды, и религиозные праздники. Особенно религиозные праздники! Никто не бросил в него ни яйца, ни помидора, и поза гордого и бесстрашного ”истинно русского писателя” показалась несколько нелепой.

Борис Акунин говорил о том, что Россия стала скучна для окружающего мира, но что интерес к ней может вернуться, если писатели станут лучше писать, кинематографисты лучше снимать фильмы, а художники лучше рисовать. Попутно популярный писатель сказал, что в вопросе о запрете или разрешении мата следует различать две позиции: культурную и художественную. В культуре мат отвратителен и неуместен, невозможен он и в произведении, рассчитанном на массового читателя, тогда как в элитарном произведении мат возможен, поскольку высокое искусство не знает запретов.

На это Евгений Бунимович произнес: в нашем языке нет литературного, красивого обозначения для акта физической любви. Либо какой-то эвфемизм, либо мат. Вот было бы у нас такое специальное слово, мы бы, может быть, не были столь агрессивны и воинственны, а были бы расположены исключительно к любви…

Словом, все говорили, что хотели и как хотели, а французы слушали с большим вниманием и с интересом относились к любому соображению.

Эхо русской премии

Русские писатели Прибалтики — в основном, лауреаты Международной русской премии — так же высказывали самые разные соображения по поводу своего существования. Игорь Котюх, с которым мы представляли Эстонию, на вопрос о самоопределении ответил своим стихотворением:

Попытка идентификации

Причислять себя к эстонцам — родной язык русский.
Причислять себя к русским — не тот темперамент.
Называться европейцем — привилегия избранных.
Гражданином мира — слишком абстрактно.

Остается быть просто человеком.
Но поймут ли?

Для меня этот вопрос был решен множество лет назад: мой дом — Эстония, моя родина — русский язык и русская литература, что я и повторила не в первый раз.

Сергей Тимофеев, известный поэт из Латвии, говорил о том, как интересно чувствовать себя немного чужим и среди русских, и среди латышей; живя на стыке двух культур, питаясь из двух источников, можно сделать свой мир объемней и интересней.

Его латышский коллега Сергей Морейно владеет не только двумя, но и целым рядом других языков, что позволяет ему свободно ориентироваться в мировой литературе, опираясь на оригиналы, а не только и не столько на переводы.

Лена Элтанг — известный писатель из Литвы — начала свою речь с большой печалью: представьте, — сказала она, — что вы проснетесь в один прекрасный день в Париже и узнаете, что ваш французский стал языком маргиналов. Так и я в один прекрасный день проснулась в Литве и узнала, что мой русский — уже не востребован в этой стране.

Мне, по правде сказать, сравнение русского языка в Литве с французским во Франции показалось не совсем корректным, но, по-моему, никто не придал этому пассажу особого значения. Слушали сочувственно. Впрочем, сама Лена, как попутно выяснилось, владеет и литовским, и английским… А французским? — Ну, разумеется, — улыбнулась она.

Наперекор современному искусству

В центре Жоржа Помпиду открыта сейчас международная выставка молодых, неожиданных и эпатажных художников. Одна из работ: огромный круглый ”многоуважаемый” стол. В столешницу врезались, вмонтировались разные стулья — детский, предполагающий ребенка в слюнявчике, старинный с резными подлокотниками. Еще есть кресло, вдвинутое в стол спинкой, а не сиденьем. Видимо, кто-то вскочил из-за стола, прокричал последние слова и объявил, что никогда не вернется. А центр стола изъеден жучком-древоточцем, его борозды создают квадрат, как бы возражающий кругу семейного стола.

Другая работа: коридор, наполненный непроглядным мраком. Вход достаточно широк, но очень быстро мгла обступает тебя стенами, коридор сужается и заставляет зрителя в панике ринуться к выходу.

Множество глобусов с коричневыми нарывами военных конфликтов; распятие, целиком обклеенное скотчем; пыточный железный стул, сконструированный из частей огнестрельного оружия.

Каждое произведение — спектакль, попытка вступить в диалог со зрителем, предупреждение о том, что мир катится в пропасть. Таких сжатых и таких глубоких посланий я давно не видела.

И на фоне этой тревожной выставки, на фоне общей тревоги, разлитой в городе после недавних трагических событий, фестиваль русской книги, где люди, которые ни при каких обстоятельствах не могут прийти к соглашению, спорят мирно и терпеливо, показался прекрасной нормой, к которой следует стремиться.

Париж-Таллинн

Подписаться