Курсив мой."Я тоже чего-нибудь страшного стою"
словно смотришь на строчки сквозь мутное стекло, буквы двоятся, рифмы не сходятся. Перечитываю и перечитываю, скажем, "Обещание":
…Я недругов смертью своей не утешу,
чтоб в лживых слезах захлебнуться могли.
Не вбит еще крюк, на котором повешусь.
Не скован. Не вырыт рудой из земли.
Я встану над жизнью бездонной своею,
над страхом ее, над железной тоскою…
Я знаю о многом. Я помню. Я смею.
Я тоже чего-нибудь страшного стою.
Умом понимаю. Чувствую некую мощь, но мощь не слова и ритма, а лишь человеческого усилия…
Нет, не стихами поражает только что вышедшая книга "Ольга. Запретный дневник". В нее вошли дневники 1939-1949 годов Ольги Берггольц, письма, документы и фотографии, материалы следственного дела, фрагменты второй части книги "Дневные звезды".
В дневниках, именно в дневниках Ольга Берггольц написала ту женскую правду, которую знают многие, но никто до нее не решался открыть. Ни у Марины Цветаевой, ни у Анны Ахматовой нет признаний в той многоярусности жизни, которая, несомненно, у них была. Когда можно обожать одного мужчину, трепетать и впадать в отчаяние от одной мысли, что он может умереть в больнице, в эпилептическом припадке, и при этом влюбляться в другого, который спокоен, и тих, и здоров и готов поддержать, а не ждать поддержки и помощи. И при этом вспоминать хорошие романы, случавшиеся на юге, у Черного моря, и при этом флиртовать, вызывая грозовую ревность. И все это не где-нибудь, а в блокадном, умирающем Ленинграде, где она работает на радио, и умирающие люди тянутся к ее голосу, и сама она опухает от голода до такой степени, что ей кажется, будто она беременна. Всё сковывается льдом, всё замораживается, но любви и жажде счастья это не мешает совершенно, и смерть любимого человека — не только отчаяние, но и новая наполненность — стихами, страданиями, ощущением надвигающихся перемен. Вывезенная из блокадного Ленинграда, немного подлеченная, Ольга Берггольц уже рвалась обратно в ад, ибо там, в аду, была любовь, было высочайшее признание слушателей, она была первым поэтом ада, а поэт за такое место охотно отдаст жизнь.
И еще поражает в дневниках Берггольц раннее прозрение: "Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: "Живи". Это написано в 1939 году, после выхода из тюрьмы. Тогда уже у нее не осталось никаких иллюзий относительно сталинской эпохи и светлого будущего. Через два года она будет сравнивать Сталина с Гитлером и думать о двух обманутых народах.
Одна из самых страшных, кинематографически-достоверных сцен книги — допрос, во время которого у Ольги Берггольц начались преждевременные роды.
" — Гражданин следователь! Да ведь я беременная баба, куда уж мне покушаться!
Следователь. Подумайте хорошо! Вы еще можете спасти ребенка. Только нужно назвать имена сообщников.
- Нет, гражданин следователь. Я ребенка не сохраню. (И в это время кровь как хлынет…) Немедленно отправьте меня в больницу!
- Еще чего захотела!
- Называйте меня на вы. Я — политическая.
- Ты заключенная.
- Но ведь я в советской тюрьме…
Меня все-таки повели в больницу. Пешком. По снегу. Босую. Под конвоем.
- Доктор Солнцев! Помогите мне!
Сидели несколько врачей. Не подошел никто. Молодой конвойный со штыком наперевес, пряча слезы, отвернулся.
- Ты что, солдатик, плачешь? Испугался? А ты стой и смотри…"
В 1942 году она напишет: "Я со слезами любви и счастья думаю о том, как нужно будет работать, чтобы вернуть городу и людям его человеческий вид". О слезах радости написано уже после тюрьмы, после потери ребенка, мужа, после того, как арестовали ее отца, таскали по ночам на допросы и в самые лютые дни блокады морили голодом, холодом, не давали спать.
Женское, животное, фанатичное, фантастическое, одухотворенное, чувственное, отрешенное, талантливое, — все вместе составляло объем поэта. Поэта, вошедшего в историю русской литературы своей жизнью, страданиями, правдой, дневниками. И стихами, конечно.
"Меня слушают, — говорила она в 1942 году, стыдясь и радуясь, гордясь успехом и проклиная его, — меня слушают в эти безумные, лживые, смрадные дни, в городе-страдальце… В ответ на это хочется дать им что-то совсем из сердца, кусок его…"
Очень медленно, буквально по слогам складывается правда о сталинской эпохе, последовательно, методично, с бухгалтерским упорством вытравлявшей из человека все человеческое, выбивавшей сапогами не только детей из чрева, но и мысли из головы, талант из сердца, убивавшей всех, кто начинал догадываться и понимать, кто смел противостоять страху и серости хотя бы внутренне, во сне, в стихах, в мечтах. Дерзкая, яркая, талантливая и страшная книга "Ольга. Запретный дневник" — вклад в правду.
От редакции Delfi: Уважаемые читатели, предлагаем вам рубрику Елены Скульской "Курсив мой", в рамках которой Елена Григорьевна каждый месяц представляет вам одну из недавно вышедших в России и мире книг.
