Андрей Хвостов: моя жизнь с Аннлеэной
•••
Дочь Аннлеэны — моя сожительница. До того, как с ее матерью случился инсульт, я с этой матерью не общался. Теперь — да. Она лежит в соседней комнате. Уже четыре года.
Но я к ней не захожу. Или, ну, может, заходил за все это время раз пять. Так просто — поговорить. Вернее, имитировать беседу. Больше ничего я не делал.
На примере Аннлеэны знаю, что работа по уходу за такими больными — для сильных мужчин. Я никогда не помогал своей сожительнице ухаживать за матерью. Не могу. Я не в состоянии заставить себя смотреть между ног незнакомой старой женщине.
•••
Когда-то давно, еще до этого несчастья, я спросил у сожительницы, думала ли она, что будет делать, если с мамой приключится что-либо нехорошее: паралич, слабоумие, мучительное умирание. Она ответила, что не задумывалась об этом.
Первый неразрешимый кризис грянул в конце первого года болезни Аннлеэны. Моя сожительница подскользнулась, упала и на шесть недель оказалась в гипсе.
Тогда мы жили отдельно. Дочь дважды в день навещала мать. Но с такой ногой ходить за лежачей больной стало невозможно.
Что делать? В органах местного самоуправления Эстонии на такой случай имеются номера неотложной помощи. Дочь позвонила на таллиннский, описала ситуацию. „Позвоните какой-нибудь подруге", — посоветовал голос в трубке. Потом раздались гудки.
•••
На самом деле однажды нас навестил социальный работник. Какой-то добрый человек нажаловался, что в седьмой квартире может происходить что-то неладное.
Люди, если хотите увидеть социального работника, напишите жалобу! Хоть на себя самого. Это единственный способ привлечь внимание нашей системы социального обеспечения. На этом внимание и заканчивается. Больше социальный работник к нам не приходил.
•••
Дом инвалидов? А знаете, сколько стоит один тамошний день? И сколько получает учитель (моя сожительница — педагог)?
У Аннлеэны крепкое сердце. С таким сердцем она может протянуть дольше меня, пятидесятилетнего. И, наверно, дольше своей дочери.
Как-то я сказал сожительнице, что дам Аннлеэне снотворное. Прямо целую горсть, чтоб наверняка. И что после этого мы должны не появляться там двое суток, так как именно столько надо, чтобы снотворное подействовало. Но дочь Аннлеэны запретила мне даже думать об этом.
•••
Недавно я все же посмотрел, как дочь меняет матери памперсы. После того, как сожительница бывает в комнате больной, ее вещи пропитываются запахом гноя. Пролежни. Я захотел это увидеть. Это можно сравнить с гниением мяса в живом теле. Лечению Аннлеэна поддается не очень. Дочь неделями обрабатывает раны всевозможными антисептиками, уже добиваясь некоторого улучшения, но мать сдирает пластырь и расцарапывает больное место.
Теперь дочь могла бы положить мать в больницу по уходу, но… Неожиданно истек срок материнской ID-карты. Новую дочери не дают. Так просто у нас эти дела не делаются. Но без ID-карты вы никого в больницу не положите.
•••
Не знаю, что стал бы делать эти четыре года в такой же ситуации. Свихнулся бы? Это точно. Наверно, отвез бы свою лежачую мать к зданию Рийгикогу на Тоомпеа. Сидел бы там рядом с нею, кормил бы, менял бы памперсы. Смотрел бы на туристов и голубей. Постарался бы связаться с законодательной властью, которая подарила нам в 2009 году замечательный Закон о семье, по которому близкий родственник лежачего больного может считать себя все равно что заживо погребенным.
Эстонцы терпят до последней черты и еще больше. Быть может, глядя на все это со стороны, я схожу с ума. Ведь такие тексты, как этот, нормальные журналисты не пишут.
Полный текст мнения - в газете Eesti Päevaleht.
