Внутри все состояло из противоречий, и нельзя было определить или это любитель старины загромоздил свою ультрасовременную квартиру антиквариатом, или, наоборот, в музей временно, пока идет ремонт квартиры директора, приволокли все эти атрибуты 21 века, без которых, как утверждает реклама, нам хана.
Здесь было все. И огромный камин, каких сейчас не делают, и плазменный телевизор, не меньших размеров. Под потолком висела люстра, еще того, венецианского стекла, а по углам были расставлены новомодные светильники. На стенах висели почерневшие от времени картины, с вечнобеременными и бледными красотками, прогуливающие изогнутых дугой и различимых только в профиль, гончих псов, а рядом, в рамке, плакатный Пресли с довольным, как у советского передовика, фейсом. Пол из полированных, каменных плит, был частично прикрыт современным ковролином, а в разных углах дома стояла китайская ваза потрясающей красоты и фаянсовый слоник-подставка, которые продают у нас за 100 крон пара. Короче, потрясный домик, он мне сразу понравился, но жить в нем я бы не хотел. К счастью, подходящим под мастерскую местом, оказалась конюшня/каретная, перестроенная в полном смысле этого слова. От прежнего здесь осталась только черепичная крыша, каменные углы, надежные, как бастионы форта, и башенка с золочеными курантами, стрелки которых застыли на пол третьего неизвестно какого столетия. (С претензиями был манор-помещик.) Все остальное, это было стекло и ультрасовременный, просторный дизайн. Здесь мне понравилось больше всего, тем более, одна, цельно стеклянная стена выходила на запад, откуда открывался изумительный вид на зеленые холмы с белыми точками овец, которые, если их долго рассматривать, вовсе не стоят на месте.
Вот сюда, в эту конюшню, мне и сгрузили все то, что я заказывал, и я уже хоть сейчас, был готов приступить по-стахановски к своей работе. Требовалось только распрощаться со своими сопровождающими и принять ванну, после чего сделать разминку, набросав первые впечатления на листы. Где здесь что, я решил изучить завтра самостоятельно, тем более, что ни Толик, ни Анжелика, сами не толком не знали, как здесь жить.
Толик, загрузив и с трудом прихлопнув крышки двух не маленьких морозильников, принялся таскать ящики с пивом, которого я заказал с большим запасом. Анжелика испуская волны французского парфюма с восхищением, как маленькая девочка, перебирала мой рабочий арсенал.
— Я буду тебе иногда навещать, внепланово, можно? — спросила она меня несвойственным ей, неуверенным тоном.
Вот женщины! Все вы одинаковы! Чуть ярче блеснет, чуть загадочней будет обычное, чуть заманчивей испробованное и вы уже, растеряв душевное спокойствие, готовы читать новую сказку.
— Да ради Бога, только предупреди заранее, а то я, может, в данный момент в астрале сидеть буду.
— Ты это серьезно?
— Нет, приезжай, будешь мне позировать.
Лицо Анжелики не спас мадагаскарский загар, и оно покраснело так, как краснеют лица женщин, когда вдруг вспоминают, что они — женщины.
— Хорошо. Вот и все, удачи тебе, трудись, мы поехали…
В ее голосе снова звучал деловой тон, а весь вид говорил о том, что им действительно надо торопиться. В дверях стоял Толик, и если бы я в этот момент имел в руках карандаш и лист бумаги, то изобразил бы его в виде +топора.
— Все! До следующей недели…
Ох уж эти англичане!
Насидевшись в ванной, я не нашел смесителя, и смывал пену с головы водой из пивной кружки, а дернув за веревочку в сортире, выключил свет. Но все остальное было великолепно. Задрав ноги и утопая в бархате огромного кресла, я потягивал чертовски классный виски и любовался через стекло прозрачной стены, как убегали за холмы сиреневые тучи. Стрелка старинного, в корпусе орехового дерева барометра, обещала завтра ясный, солнечный день.
Толик
Толик был не дурак, далеко не дурак, но иногда его клинило. Джип намертво завис в медленно ползущей трехрядной колонне машин на "скоростной" развязке М4-М5 под Бристолем. Картины художника ужасно воняли, и пришлось открыть окна, от чего кондиционер гонял впустую, а Шафутинского глушил шум автострады.
— Почему мокрые подушки не летают, вот в чем вопрос?
Подобные, глупые вопросы возникали в его не раз сотрясенных мозгах внезапно, как, бывает, внезапно возникает эпилепсия, и так же исчезали, не найдя ответа. Никто не знал о его беде, только иногда было заметно, что он становился словно каменным, но это объясняли его перевоплощениями, самурайскими играми.
Отслужив два года в ВДВ под Вильянди, он после увольнения остался в Эстонии, завербовавшись на комсомольскую стройку порта. Тяжелая, грязная работа была компенсирована однокомнатной квартирой в блочной девятиэтажке, с перекинутыми досками через канавы вместо тротуаров, несбыточной мечтой зависти тех, кто не желал месить бетон с восьми до пяти. Квартиру требовалось обставлять, а видеомагнитофон в комиссионке стоил 5000 рублей. К тому времени перестройка не только выражалась первым чебуречным кооперативом в старом городе, но и новым мЫшлением. Толик уволился со стройки и, разучив новую походку, стал посещать регулярно церковь, обнимая братанов по-сицилийски. Он был не дурак, далеко не дурак и не лез в горячие темы металлобизнеса, или торговли угнанными авто, его специализацией стала ветеринария. Если кто наивно думает, что ветврач на границе, это формальность, то он ошибается, тем более, что здесь все схвачено. Разного рода бизнесмены знали, что "без проблем", это к Толику, и если надо создать проблемы конкуренту, это снова — к Толику. Прейскурант был стабилен, как цены в советское время. Отчисления в общак гарантировали монополию. Превращение Советской Эстонской Республики в Эстонскую Республику и тесное сотрудничество с коллегами по ту сторону шлагбаума, приносило немалый доход, и Толик, "сделав" себе гражданство, построил дом, и раз в два года менял новую машину на еще более новую. Звонок выстрелил, когда дружбан-напарник вместо него отправился на хутор по пустяковому делу к одному "косорезу" и был встречен там картечью в живот. После пышных похорон Толик сделал вывод, что это был не просто акт отчаяния пьяного кайтселийтчика, а знак того, что в игру вступают новые силы, которым он стал мешать. И тогда он вспомнил Флейдермана, которого знал еще по перестроечным временам, как виртуоза фальшивых авизо. Он помог последнему "отмазаться" от гастролеров с Кавказа и, зная его "порядочность" и "трудолюбие", разыскал того в Лондоне. Флейдерман, помня о долге, без долгих колебаний взял Толика к себе, рассчитывая на его "знание дела" и поручая ему задания, которые порой нельзя было озвучить. Толик же, потеряв в доходах, приобрел известное спокойствие и внимательно приглядывался к клиентам самого Флейдермана, на предмет их повторного использования. Вот и художник… Шеф ему, конечно, заплатит, ибо не имел привычки, что потом обходится дороже, соприкасаться с конкретным криминалом или быть должником. А вот с Толиком, который был не дурак, далеко не дурак, художник мог года через три и поделиться, если не отдать все.
Картины воняли, машины ползли еле-еле, правое ухо горело под яростным солнцем и тогда, грохнув кулаком по подлокотнику так, что джип подпрыгнул, Толик заорал — В пи… еп… … !!! Сразу стало легче, и навязчивые мокрые подушки исчезли из вопроса, словно их и не было.
Была еще одна причина, почему он перебрался в Англию. Здесь, в одной из больниц Таунтона, тяжело умирал от СПИДа его единственный сын Миха. Сын, которого он любил больше денег, но потерял, так и не уловив момент, когда. Сегодня он был у него и заметил во взгляде сына безразличие. Безразличие к его появлению, к уже отмеренным врачами оставшимся месяцам жизни и что-то еще, что он видел, но не мог прочитать в глазах святых на иконах, которым он усердно зажигал свечи. За Михой присматривала медсестра Катья, из наших, которой не было смысла совать деньги, чтобы она присматривала еще лучше. И ему показалось, что он ее уже где-то видел.
Художник
Давно так не работалось, пёрло и пёрло. Едва закончив одну картину, я сразу брался за другую, начинал сразу несколько и, просыпаясь, еще некоторое время лежал с закрытыми глазами, вспоминая те цвета, которые приснились. По субботам приезжал Толик, пополнял мой холодильник и, без лишних разговоров забрав готовые полотна, уезжал. Что-то его мучило или начинало мучить, так заводятся черви в великих грешниках до того, как им это станет безразличным. Другое дело, это садовник, тоже из наших. Непогрешимый в своей правоте эмигрант восьмидесятых, подрабатывающий прополкой цветочных кустов: "двести фунтов в неделю и королеве не лишние!", и развлекающий меня познанием мира, пропуская мимо своих волосатых ушей мои подколки и шутки. Сделав свою работу, он с удовольствием дегустировал мои угощения, долго и забытыми штампами рассуждая о политике, смешно поджав ноги и слегка раскачиваясь, чем напоминал ванька-встаньку с единым центром тяжести, ниже копчика. Забавный мужик, с редким именем Клим.
Зашуршала щебенка, это приехала на своем стареньком ровере Катья, и я вышел ее встретить, вдруг вспомнив, что скучаю без нее.
Глаза ее пылали, как у разъяренной кошки. Опыт подсказывал, что надо молча выслушать, а потом, если это будет необходимо, еще послушать. Катья, прикусив нижнюю губу, от чего ее зубки жемчугом определяли грань негодования, вот-вот готового взорваться, бросила на стол открытки. Обычные поздравительные открытки, с невинными, стандартными пожеланиями к Валентинову дню, если бы… Это были те самые первые семь картин, которые я накрасил в гостинице Таунтона, ошеломленный ее красотой, ее страстью.
— Ай да Флейдерман! Ай да молодец! Вот это ход! Гений!
Примелькавшиеся с детства "Мишки в лесу", "Три богатыря", "Девятый вал" и многое то, что вспомнит любой из нас, сделали полотна художников знаменитыми. Пусть она выговорится, пусть остынет, а потом я ей, дуре, объясню, что эти открытки сделают ей известность. Мой сияющий вид видимо озадачил ее и, широко размахнувшись, она по-русски влепила мне пощечину, от которой, кажется, моя челюсть спружинила на затылок.
