Модный бренд "Довлатов"
Посмертные дружбы
— Множество литераторов сделало и продолжает делать себе литературное имя на "знакомстве" с Довлатовым. Модное слово "Довлатов" все чаще выносится в заголовки книг, обеспечивая продажи. Это неизбежное следствие славы, но, как мне кажется, образ Довлатова довольно часто искажается, уродуется под пером мнимых друзей…
Елена Довлатова. — Сегодня даже малознакомые Сереже люди настаивают на большой близости с ним, рассказывают о совместных творческих планах, общих делах, произвольно и настойчиво увеличивая и преувеличивая свою роль в его жизни.
— Недавно достаточно известный сочинитель и телеведущий Виктор Ерофеев развязно уверял, что выпивал на вашей нью-йоркской кухне с Довлатовым.
Е. Д. — Я этим чрезвычайно удивлена, потому что Виктор Ерофеев один раз в жизни действительно был у нас в Нью-Йорке, но всего лишь брал у Сережи интервью для "Огонька". Никакого алкоголя не было и в помине. Тогда он произвел приятное впечатление интеллигентного человека.
Катя Довлатова. — В то время модно было быть интеллигентным, сегодня модно быть пошляком. В литературе есть неизбежная иерархия, а в посиделках ее можно размыть, можно принизить знаменитого человека и почувствовать, что ты ничуть не хуже, а, может быть, даже лучше. То, что сделал Ерофеев в одной газетной заметке, Игорь Ефимов увеличил в объеме до целой книги, издав переписку с Довлатовым.
Е. Д. — Имя Довлатова открывает двери, и им часто пользуются в корыстных целях.
— Эта тенденция ревнивого и завистливого развенчивания началась с "Ножика Сережи Довлатова" Михаила Веллера; название спекулировало на знаменитом имени, а в тексте говорилось, что автор сам бы писал километрами такую прозу, как Довлатов, если бы умел. Вы читали?
Е. Д. — Категорически не смогла. Не стала терять на это время.
— А как вы относитесь к книгам-воспоминаниям? Труд Аси Пекуровской "Когда случалось петь С.Д. и мне" исполнен такого наукообразия, что кажется, будто перед тобой диссертация на неизвестную тему.
Е. Д. — Это просто злая и глупая книга. Зачем нужно было тратить время на получение двух высших образований, если она всего лишь хотела сообщить человечеству, что у нее есть дочь от Довлатова, а дочери сообщить, что у нее есть отец-негодяй? До самой смерти Сережи Ася скрывала от дочери факт его отцовства, открыла тайну после похорон; все это отдает дурновкусием. Разбирая творчество Довлатова, она настаивает на том, что в его произведениях есть отступления от жизненной правды. Как будто художественное произведение претендует на роль документа! А главная задача книги — показать, насколько Ася Пекуровская ярче и талантливее завоевавшего незаслуженную популярность Сергея Довлатова.
— Что вы скажете о книгах "Довлатов и окрестности" Александра Гениса, "Довлатов — добрый мой приятель" Людмилы Штерн?
Е. Д. — Книга Гениса очень доброжелательна, по счастью, он запомнил какие-то рассказы Сережи, смешные истории и хорошо их передал. Что до книги Штерн, спасибо ей за незлобивую интонацию, за то, что она оставляет за Довлатовым право называться писателем, хотя и подчеркивает неоднократно на протяжении всей книги свою основополагающую роль в его творческой жизни. Настолько, что так называемую "Заявку" на киносценарий она решила назвать совместным трудом. В отличие от рассказов Довлатова и его писем к ней, которые по объему составляют треть книги, этот текст принадлежит исключительно Людмиле Штерн.
— Из книги явствует, что Довлатов не мог ни писать, ни жить без Людмилы Штерн.
Е. Д. — Понимаете, люди до сих пор не могут опомниться от того, что жили рядом с человеком значительным, выдающимся. Сережа держался довольно скромно, не имел официального признания. Сначала пытались принизить его талант, теперь, когда к нему пришла огромная известность, пытаются принизить его человеческие качества. Любыми средствами низвергнуть, развенчать кумира.
Путь наверх и жизнь наверху
— Катя, ты, конечно же, читала произведения отца на английском. Что привлекает в его творчестве американцев?
К. Д. — Юмор, лаконичность, отсутствие нравоучений, нет предложений на две страницы, с которыми ассоциируются русские авторы. Легкость, ирония. Но при этом не нужно забывать, что американцы не очень любят переводную литературу, настоящей популярности, как в России, у Довлатова в Америке нет. Конечно, восемь рассказов, опубликованных в "Нью-Йоркере", доказывают его признание, но скорее это признание критики и американской интеллигенции. В Америке и Бродского знают не все.
— Был ли он так же требователен к своему слову, своей речи в быту, как в литературе?
Е. Д. — В реальной жизни его речь была абсолютна равна стилистике, в которой писались его произведения. Даже в мелочах.
— Он обязывал домочадцев к такой же речевой тщательности?
Е. Д. — Несомненно. При нем нельзя было сказать "на фиг", "соплей перешибу", он морщился от слова "ноздри" — слово казалось ему неприятным.
К. Д. — В детстве я сопротивлялась многим папиным наставлениям, а теперь сама к ним пришла. Папа требовал, чтобы я не вставляла в русскую речь английские слова. Он считал это дурным вкусом и небрежностью. Сейчас я раздражаюсь, когда приходится разговаривать с людьми, скачущими с одного языка на другой. Кажется, что они не знают ни одного. Получается, что папа был совершенно прав. У меня, как и у папы, есть слова, которые раздражают меня своим звучанием, правда, в английском языке, который мне все-таки ближе. Например, "moist".
— Его что-то по-настоящему интересовало помимо литературы?
К. Д. — Джаз. Прокофьев и Шостакович. Вообще он был очень музыкален. Приобрел балалайку и пытался заставить ее звучать как банджо. Подыгрывал бабушке, Норе Сергеевне, на гитаре. Она прекрасно играла на рояле, хотя не знала ни одной ноты. Считала, что человеку, у которого отсутствует музыкальный слух, доверять нельзя. Еще папу интересовало американское кино. У него были любимые актеры, и он порой сцеплялся с бабушкой из-за разницы вкусов.
— Он читал вам свои вещи, обижался на замечания?
Е. Д. — Обижался, но всегда прислушивался, что-то исправлял. Как и каждому пишущему человеку, ему было важно знать, как обыкновенный читатель воспринимает текст. Иногда читал вслух куски, чтобы самому услышать, как они звучат, "оживают" ли герои.
К. Д. — Папа давал мне читать переводы. Спрашивал мое мнение. Несколько английских заглавий мы придумали вместе. Мне было шестнадцать лет, когда на английском вышел "Компромисс"; мы с подругой смеялись до слез, читая, но я об этом папе не сказала. Мы не обменивались комплиментами, не принято было. Как-то он отметил, что я неплохо рисую. Мне уже было за двадцать. Я ничего не ответила, хотя для меня это много значило, так как я всегда считала, что папа прекрасно рисует. Он был талантлив во многих вещах.
— Любил ли он что-нибудь, совершенно не касающееся искусства?
К. Д. — Я с ним ходила на рыбалку. Но его влекла не ловля рыбы, а атрибутика. Ведь на рыбалку нужно рано вставать, сидеть тихо, спокойно, следовать рыболовным правилам. Все это создавало порядок, то есть то, к чему он стремился в своей довольно беспокойной жизни.
Е. Д. — Он любил наш загородный дом. Хотя это был скорее полусгнивший вагон. В крохотной комнатке, где стояла неработающая стиральная машина, он создал себе тихий угол, который мы прозвали кабинетом, повесил на стенах всякие "штучки". Даже повесил копию дружеского шаржа, на котором Бродский изобразил его.
К. Д. — Папа был очень тронут этим рисунком, но рисовал он лучше Бродского и даже чуть подправил шарж для большего сходства. Хотя где-то утверждал, что лучше сделать пластическую операцию, чтобы быть похожим на рисунок, чем исправлять Бродского. Вообще он любил украшать свое рабочее место всякими дорогими ему мелочами. В нью-йоркской квартире над столом у папы висел огромный портрет мамы, которую он сам снимал и увеличил потом снимок. Фотография молодой бабушки, еще одна ее фотография с любимой собакой Глашей, шутливая картинка с названием "Рой медведев", иллюстрация к русскому "Плейбою" — голые матрешки женского и мужского пола, шарж на Гришу Поляка, карикатура на Ленина и завещание в желтом конверте, которое было повешено за два года до смерти.
— Как страшно сидеть под завещанием, не представляю…
К. Д. — Это входило в суть его жизни — борьба с хаосом. Он составлял письменные планы на каждый день. Вычеркивал сделанное и переносил неосуществленное на следующий день. Джаз, в конце концов, тоже организация хаоса. Меня он заставлял коллекционировать в детстве марки. Потому что существовала определенная процедура: мыть руки, брать марки только пинцетом, аккуратно помещать их в альбомы…
Е. Д. — Он старался все расписать по минутам. Вставал в шесть утра, пока все спали, копошился за своим рабочим столом, выходил гулять с собакой. Никогда не раскидывал вещи. На столе был идеальный порядок, зато в ящиках стола было множество беспорядочных мелочей. То есть повсюду были следы именно борьбы с этим хаосом.
"Медаль за то, что она нас терпит"
— Требовал ли он от домочадцев, чтобы они всегда были в хорошем настроении?
Е. Д. — Его радовало то, что я всегда просыпаюсь с улыбкой.
К. Д. — Папа говорил: "Лене нужно выдать медаль за то, что она нас терпит"…
— Как вы отнеслись к открытию мемориальной доски в Таллинне?
Е. Д. — Замечательно, что она есть. Тем более что в этом городе он прожил всего два с половиной года. И грустно, что в Питере что-то не получается с установкой такой же доски на доме, в котором он прожил почти всю свою жизнь. Правда, в Кораблестроительном институте уже существует что-то мемориальное в комнате, где помещалась редакция газеты "За кадры верфям", где Довлатов работал литсотрудником. Мы с Катей еще не видели.
— Довлатов был столь четок во всех делах, что нелепо выглядят притязания тех, кто хочет занять в его судьбе место большее, чем определил он сам.
Е. Д. — Вы абсолютно правы. Чаще всего это путаница, которую создают журналисты, в погоне за сенсацией не обращающие внимания на фактическую точность. Таллиннские, питерские, американские жены… Смешно и нелепо. Для чего это нужно сейчас? Ведь читатели Довлатова уже давно знают, что его книги — не биография в чистом виде, а художественные произведения, литература. Что же касается юридических аспектов, то они определены завещанием, которое оставил Сергей и в рамках которого мы действуем.
К. Д. — Я знала, что у папы был еще один ребенок, но я росла с очень четким ощущением семьи, которая включала маму, папу, бабушку и собаку Глашу. Потом родился мой брат Коля. Не мне осуждать отца, он имел право на любой образ жизни, но те публикации, которые появляются в Интернете и некоторые мемуары, которые выворачивают наизнанку его личную жизнь, оскорбляют мою маму. Во мне они вызывают брезгливость и отвращение. Все происходит по простой и понятной схеме: оскорбленное самолюбие, несостоявшаяся жизнь, злоба. Я отношусь к этим людям с жалостью и стараюсь не замечать.
— Мне кажется, Сергей был очень строг к самому себе и страдал от постоянного чувства вины.
Е. Д. — Он говорил: "Я часто обижаю, но никогда не делаю этого сознательно". Он был вспыльчив и мог очень обидеть, но потом страшно мучился.
К. Д. — Лена иной раз замолкала и просто не отвечала ему, обидевшись. Папа очень мучился. Дожидаясь прощения, подкидывал подарочки, в самых неожиданных местах оставлял записки примерно такого содержания: "Ну хорошо, я больше на вас не сержусь"…
— Стал ли он в Америке буржуазным? Полюбил ли комфорт?
Е. Д. — Я даже не знаю, как к такому вопросу отнестись. Мы жили в трех комнатах сначала вчетвером, потом нас стало пятеро. Не считая собаки. Книги, пишущая машинка. Разные мелочи на письменном столе. В Америке он смог покупать себе одежду по размеру.
Это, я думаю, можно отнести к понятию комфорта. Не нужно было бегать за всем этим (чего он, собственно, никогда и не делал), можно было просто пойти в специальный магазин, к тому же располагавшийся недалеко от дома.
К комфорту относилась и возможность не печатать под копирку, можно было делать сколько угодно копий почти на каждом углу, в аптеке, банке, даже в хозяйственном магазине. То есть само отсутствие тех бытовых сложностей, которые были в прежней жизни на каждом шагу, уже можно считать комфортом.
Нет, я не думаю, что его можно было назвать буржуазным. Он любил искать подарки, смешные безделушки. Как-то к нам в гости приехал поэт Миша Еремин. На костылях. Сережа нашел для него на барахолке украшение — крошечные серебряные костылики. В последний день жизни при нем был портфель, в котором лежала масса смешных сувениров, приготовленных для подарков…
— Он все хотел привести в порядок. Не думал ли он о том, как будут выглядеть воспоминания о нем?
К. Д. — Он никогда этого вслух не произносил. Думаю, его не очень бы обрадовало то, что о нем пишут. Одно знаю наверняка. Он болезненно реагировал на любые опечатки в своих книгах, боялся, что будут изданы старые варианты текстов. Поэтому оставил по два экземпляра своих книг в ящике письменного стола на случай, если его будут издавать на родине. К сожалению, тексты, публикуемые сейчас, почти все имеют кое-какие разночтения. Это было сделано иногда с нашего разрешения, иногда и без него. Чаще всего по просьбе тех, кто не хотел быть "узнанным". Но теперь мы с мамой подумываем о том, что пора все восстановить. И напечатать оригинальные тексты.
— Собираетесь ли вы еще что-то публиковать из наследия?
К.Д. — Планируем издать журналистику из "Нового американца". Я хочу, чтобы мама и еще несколько человек, работавших там с папой, написали предисловие. Мне кажется, папа был воистину счастлив в этой газете. И сам говорил о том, что она была его детищем. Его жизнь была очень наполненной в этот период. Ему нравилось работать с друзьями. Нравилось настолько, что он долгое время служил без зарплаты. Период "Нового американца" был лучшим в его жизни. Да и вообще в Америке он часто был счастлив и доволен, не мечтал о возвращении, как хотелось бы думать многим. Если бы он был жив, то вряд ли бы вернулся: приезжал бы в Россию по делам, но не больше.
— Что еще доставляло ему удовольствие?
К. Д. — Ему нужно было быть окруженным людьми, он порой любил посплетничать, ему всегда была интересна человеческая реакция, и он мог сам организовать сюжет. Напрасно думать, что он равен герою своих произведений. Это — литературный прием, не более.
— Какое место занимает Таллинн в вашей жизни?
Е. Д. — Я приехала, чтобы почувствовать, что связывало Сережу с этим городом, где он не издал книгу, ничего важного не написал, но многое накопил, что потом вошло в его произведения.
К. Д. Я, наверное, была движима тем же чувством, но, увы, не ощутила этой связи. Вероятно, я слишком тесно связываю папу с Нью-Йорком. Встречи с прошлым не получилось, но получилась встреча с настоящим — я живу в доме папиного друга — и постепенно этот город становится не только папиным, но и моим.
