Философские беседы
Подлетая к чертенку, листочки увеличивались до нормальных размеров и ложились аккуратной стопочкой рядом с ним. Несколько листков чертёнок просмотрел и удовлетворенно хмыкнул.
— Вот вам все справочки, — кипами подбрасывая в воздух листочки, подпевал Пушистик. — Когда писался, когда какался, свинки, коклюши, ангины, ветрянки — всё что душе угодно. Полный набор. Болезненный, прямо скажем, был мальчик. А это, — глянув на листок, сообщил Пушистик, — наше отрочество: не без способностей молодой человек, университет имеется… Так, далее… полный завал… Здесь Русский дух, здесь Русью пахнет. Воля ваша, хозяин, разгребайте сами — у меня голова болит. — И сиганул вверх. За котёнком махнула свинья.
Чертёнок, видимо, также посчитал свою работу выполненной и смахнул лапой всю стопку на Книгу Судеб. Из всей кипы листков образовалась одна внушительных размеров страничка, испещренная непонятными знаками. Страничка тут же подшилась к Книге.
— Ну вот и хорошо… — констатировал, потирая лапы, чертёнок.
Котёнок, тем временем и по всей видимости, затевал новый бедлам. Об этом красноречиво говорили испускаемые им стоны. Обвязав голову марлевой повязкой и обрядившись в махровый халат, маленький негодник качался в кресле-каталке.
— Надо же, — скуля через слово, лепетал хворый Пушистик, — ведь всё по науке: спектральный и химический анализ подтвердили — обыкновенный, разбавленный дерьмом spiritus ! Добротная крутка! По разрушительной силе — яд, и на тебе — такое похмелье!.. И как они енто пьют? А может сам виноват… хватил лишку?..
Чертёнок, скрестя ноги, с любопытством посмотрел на котёнка.
Шейла не выдержала и подошла к качалке. В пасти свиньи сверкала огромная запотевшая бутылка. "Нарзан. Ледяной", — глазом пробежал Пушистик, продолжая причитать, что вместо запланированной смерти принял незапланированную пытку.
— О, Шейла… единственный друг!.. — вдохновенно, шёпотом, произнес котёнок — и выхватил бутылку. В мгновение опорожнив половину, икнув и хлопнув глазками, котёнок посчитал своим долгом изменить формулировку: — Сука ты непорядочная, Шейла — вот ты кто, а не друг! — Шейла, только было восприявшая духом — поникла. Пушистик не обращая ни на кого внимания, уже воплощал в реальность новую, только что пришедшую ему мысль. Схватив бутылку с остатками, он начал выплёскивать содержимое в появившуюся ванночку. Управившись, котёнок прыгнул в неё и задернул по кругу занавеску. Послышались всплески плюхавшего по воде неугомонного созданья, затем громкое восклицание: — Всё, больше ни грамма! Баста! — И сиплый голосок затянул заунывную песню.
— Ты что… ты что, его проглотила?! — обратясь к Шейле, неподдельно удивившись, сделал глаза чертёнок. В ванной затихло.
Шейла вздохнула и кивнула головой. Чертёнок разразился неудержимым хохотом. Из ванны, исполняемая писклявым голоском, раздалась забойная песенка.
— Сто чертей!!.. То-то я смотрю — он как будто слюнями объелся!.. — захлёбывался от восторга чертёнок. Из ванной комнаты, как ни в чём ни бывало, раздавался радостный тенорок неугомонного котёнка.
— Ну что ж, веселиться — так веселиться!.. — сообщил чертёнок. — Кстати, с нашим другом происходят отрадные перемены. Есть, так сказать, некоторое содержание в глазах.
Гоша, считавший за лучшее, стоять, как вкопанный, целую вечность — вздрогнул. Последний раз, как бы сопротивляясь наступающей неизбежности, мелькнула мысль: "Как же так, неужели не от обезьяны?!.."
— Да ты не стесняйся, Георгий, включайся в беседу — компания у нас дружная, а нам с тобой дружить, не приведи, конечно… целых сорок дней по земному времени: ты ж православный у нас. Вопросы задавай, пользуйся, так сказать, случаем. На всё — исчерпывающий будет тебе ответ: не скрою — симпатизирую я тебе, правда, помочь, не обессудь, ни чем не помогу, — не то, чтобы не хотел — здесь законы иные, Георгий ты наш Данилович.
— Я умер?.. — услышал Гоша вдруг собственный голос.
— Одобряю, Данилыч… Умница… Быстро заговорил — это у нас редкость необычайная. Не зря ты мне нравишься. Нет, ты ещё жив, если так можно выразиться. На грани. Клиническая смерть, кумекаешь?
Гоша махнул головой.
— Вопрос с тобой, собственно, решен, но дали тебе шанс, или нет — никто не ведает. У нас тут, как бы это помягче сказать, — перевалочный пункт, во! И ещё. Жизнь в теле твоем, сам видишь, еще теплится. С другой стороны: тебя вроде как нет — раз ты видишь себя, получается, что ты вроде как окочурился. Так вот: мысли эти за одну целую, две сотых секунды пронеслись в твоей голове — и ты задал мне вопрос, помнишь: "Я умер?" Ничего не случилось. Но!.. Но если хоть на миг подумать одно, а другое высказать… Будет больно. Очищение уже идет. Независимо от того: дадут тебе вернуться, или нет. Причем, очищаться придется по полной программе. Смею уверить — ты счастливчик, большинство все сорок дней по орбите крутятся. Итак?.. О чём мы желаем беседовать?..
— Я не знаю — о чём… — пролепетал Гоша — и всё его нутро скрючило от страха. Тошнота подступила к горлу.
— Я же предупреждал, — с оттенком искреннего сожаления сказал чертёнок. — Следи за словами. Ты же прекрасно понял вопрос. Я даже не сказал — "о чём мы будем беседовать" — ты не мог об этом знать наверняка. А потому как важны не слова, а содержание, которое в них вкладываешь, я намеренно, во избежание недоразумений, избавил тебя от двусмысленности и задал конкретный вопрос. Суть его — ты понял. Несколько минут назад ты действительно не имел ни малейшего желания общаться с кем бы то ни было. Ситуация изменилась. Ты желаешь, правда, боишься. Не бойся. Проведём время с пользою. Меня, правда, интересуют не факты, как тебя, а отношение вас, землян, к ним. Итак, какая там ещё обезьяна, православный материалист Гоша, постоянно крутится в вашей головушке?..
"Что б ты провалился!.." — подумал и тут же вздрогнул от этой мысли Гоша. Шейла напряглась, чертёнок, уже покачиваясь в гамаке, разразился смехом.
— Верной дорогой идёте, товарищ! — раздался и смешливый голосок из-за занавески. — Бурные вам от нас рукоплескания! — Послышались шлепки по воде.
— Это я так, случайно… — шёпотом сказал Гоша. — Обезьяна… Да, есть вопрос… мнение… Труд сделал из обезьяны человека, — пытаясь ни о чём кроме проклятой обезьяны не думать, заявил Гоша не совсем в тему.
— Гениально!.. И что?! — перегнувшись пополам, вопросил чертёнок.
— А то!.. — несомненно собираясь принять участие в мероприятии, выступил на сцену котёнок в волочившейся за ним чёрной мантии. — Что, что… Мой драгоценный подзащитный говорит о эре технического прогресса. Иными словами — да здравствует палка как орудие этого самого прогресса!
— Ну и какая же связь между обезьяной, палкой и трудом? — спокойно вопросил чертёнок. — Мы говорим о предках homo sapiens — не правда ли?
— Какое невежество!.. — вставил Пушистик. — Вы что: отрицаете палку как орудие технического прогресса?!.. Так вас понимать?
— Нет. По-моему, мы просто говорим о разных обезьянах. И незаслуженно обижаем симпатичных животных. Давайте разберемся. Когда в зоопарке обезьяна палкой достает банан — палка используется по назначению, верно. А теперь кто-нибудь из нас пусть даст этой обезьяне палку — и заставит трудиться.
— Я дам! — встав в позу, провозгласил Пушистик.
— И первый получишь по голове. И ведь что: палка опять использована по назначению. И такой эта обезьяна была и будет всегда. Палкой махать из каких-то общих соображений наша милая обезьяна никогда не собиралась и не собирается. Она для этого слишком умна. Для нормальных существ с нормальной психикой палка — это палка. Сучок, если хотите, с листиками. Иногда орудие. Но никак не наоборот. Труд, как мы его, собравшиеся здесь, понимаем, — такой Труд мог создать только Человека. Причём же здесь обезьяна? Тем более — современная?.. Довольно неосмотрительно, на мой взгляд, называть своего древнего прапращура обезьяной, самому набиваясь на утверждение, что твой предок представлял собой самую убогую её разновидность, которая только и стучала палкой по чём попадя, абсолютно не интересуясь, что из этого выйдет.
Обезьяна достает палкой банан — она страсть какая потешная, как же она похожа на Человека… Вот так формула… А что кладется в основу самого основания — непонятно. Что с того, что обезьяна достает палкой банан? И уж совсем непостижимо: с какой стати обезьяна — потешная? Неужели неочевидно: ведь это Человек похож на обезьяну?!
— Но… Но такими мы созданы… несовершенными, — сказал Гоша.
— Если звезды зажигаются — значит, это кому-нибудь надо!.. — вставила защита.
— А мы разве обсуждаем это? Я всего лишь утверждаю, что Человек не мог произойти от обыкновенной, нормальной обезьяны. Никто не может отрицать, что существу по имени Человек ещё когда был предоставлен Шанс. Мы говорим о том, что, какая-то обезьяна, как не самая умная из представленного многочисленного отряда, поняла это по-своему: обалдев от счастья и схватив палку, стала охаживать всех и вся, включая себе подобных, да с превеликим усердием. Потрудилась — стала Человеком. И всё.
— Попрошу занести в протокол! — взорвался Пушистик. — Обвинение занимается пустой болтовней и попросту игнорирует главное вещественное доказательство — палку — в иносказательном смысле этого слова, стараясь вести следствие по ложному пути. Моего подзащитного обзывают непородистой обезьяной лишь на том основании, что истый примат всегда будет корчить нечистокровному рожи и колотить его палкой по-настоящему! Это какая-то средневековая охота на ведьм! Как можно вообще ставить на одни весы невоспитанную современную обезьяну и Интеллектуала — не побоюсь этого слова?.. Мы говорим: да здравствует палка, но только в переносном смысле слова! Попрошу занести в протокол.
— Именно. Весы должны быть разные. Об этом и речь…
Пушистик удивлённо сощурил глазки, перекосил рожицу, всем своим видом показывая, что ему просто дурят мозги.
— Итак, мы проследили связь между обезьяной, палкой и трудом — она нарушена. Точнее, её просто нет между тремя этими понятиями, когда за итог берется Человек. Но исключив из уравнения невинное животное, мы тут же получаем формулу — вполне имеющую право на жизнь. В ней палка уместна во всех смыслах и во всех случаях. Итак, продолжим, смелее, Георгий Данилович. Раздался удар гонга. Свинье надоело скучать.
— Значит, мы просто условились не называть прародителя Человека обезьяной, — не понимая откуда успел набраться храбрости, медленно, но членораздельно произнес Гоша.
— Браво!!.. — воскликнул чертёнок. Все, включая Шейлу, зааплодировали. — Зачем городить огород?.. Не станем мудрствовать лукаво — назовем предка человека простым, знакомым словом неандерталец или, скажем, питекантроп. Собственно, и они нам нужны только для того, что б отчего-то оттолкнуться. Оставим пока в стороне их предков. В предложенной тобой серьезной теме тебя и нас ведь интересует Труд? Который создал Человека.
— И да, и нет, — честно ответил Гоша. — происхождение меня интересует тоже…
— Ну и плут… — подивился чертёнок.
— Прошу не оскорблять моего подзащитного!.. — встряла защита.
— … но почему-то с каждым мгновением всё меньше и меньше, — утоляя внезапно возникшую потребность выговориться, с лёгкостью в сердце сказал Гоша. — Я не знаю с чего начать, но вся моя жизнь мне кажется теперь какой-то одной, сплошной ошибкой. Я сейчас ощущаю какой-то странный, но почему-то знакомый привкус свободы. Немного тягостной, как бы не совсем праведной, вороватой… Это пока всё, что я точно знаю…
— Не так уж мало… Может защита поможет нашему другу. Ему действительно трудно начать.
— Merci, monsieur . У меня как раз есть на примете один знакомый питекантропчик, который поможет нам начать, — сообщила защита и, хлопнув в ладоши, произнесла: — Начинаем допрос. Попрошу ввести в зал свидетеля!
Перед Гошиными глазами вдруг предстали две фигурки росточком с оловянных солдатиков. Одна из фигурок напоминала приземистого, но широченного в плечах грязного бомжа с огромной дубиной. Однако уже при беглом созерцании в нём без труда узнавался доисторический человек. Питекантроп-бомж стоял в наручниках, пугливо озираясь по сторонам. Вторым оказался обыкновенный полицейский, тоже с дубинкой, но уже — с полицейской. Конвойный подошёл и снял наручники с доисторического создания. Ещё раз оглянувшись по сторонам, миниатюрный чудак собрался было не мешкая задать стрекача, но сделав в сторсторону один только шаг, в миг получил удар дубинкой по голове. Оторопело посмотрев в сторону обидчика, мохнатик снопом рухнул на пол. Блюститель порядка водворил беглеца на появившийся стул, и сам пристроился у его спинки.
— Что за фашистские замашки?! Обращайтесь со свидетелем почтительно! — грозно сказал чертёнок, смотря в глаза стражу порядка. — Нет ничего проще, чем поменять вас ролями…
Полицейский побледнел и вытянулся в струнку.
— … Что касается защиты…
— Не надо, я понял, я уже на пути к исправлению — я уже исправился, — затявкал Пушистик и шикнул на стража.
Сделав "кругом", полицейский, чеканя шаг, удалился в нирвану, — на его месте возникли две миниатюрные монашки в строгом, белом одеянии и поникшими головами, скрытыми в капюшонах. Пушистик, в волочившейся за ним чёрной мантии, подошёл к ничего непонимающему, вертящему в разные стороны головой, свидетелю.
— Итак, свидетель, что вы можете сказать по данному делу? — простив сам себя, величественно задал вопрос Пушистик. — Напоминаю тему сегодняшнего заседания: труд создал из питекантропа Человека.
Маленький питекантроп уставился на защиту, осклабился, что-то хрюкнул и крепче сжал дубинку.
— Time is money , свидетель!.. Вы что, не понимаете русского языка?.. Или вы никакого не понимаете?!.. All right …
Защита на секунду задумалась. Свидетель продолжал мотать мохнатой гривой в разные стороны, смотрел на всех исподлобья, сипел и раздувал ноздри.
— Cogito, ergo sum — "Я мыслю, следовательно, я существую", — говаривал мой старинный друг Декарт, — не поленившись перевести с латыни, продолжил Пушистик. — А раз мыслит и, соответственно, существует наш уважаемый свидетель — пусть он просто припомнит как это было. Мы же — просто посмотрим как это было. Fiat lux!
Из небытия возникла небольшая сцена. Занавес раздвинулся, и взгляду предстала натуральная, живая картинка. Среди видневшихся тут и там гигантских деревьев и зарослей непроходимого кустарника, среди влажной от утренней росы травы, петляя змейкой, вела небольшая, еле заметная тропинка. Ночь умирала. Глухой, протяжный, раскатистый рык какого-то чудища покрыл предрассветную мглу, последний раз сжав в струнку нервы обитателей леса, предсмертный пронзительный крик эхом известил всё живое о чьих-то кончинах, ещё вопль, леденящий кровь звук раздираемого тела — и лес вдруг затих… Так бывает между сменами дня и ночи — тревожные, мистические мгновения…
Тропинка вдруг побежала. Словно живая, она ухищрялась пробираться сквозь непролазную чащу гигантского плюща, кралась, огибала непроходимые болотца, пробивала себе путь сквозь дремучий, истерзанный, закрученный лианами на тысячи узлов лес, упорно стремясь к неведомой цели.
Лес кончился так же внезапно, как появился.
Тропинка привела к каменистой безжизненной пустыне. Если бы не совсем свежие следы какого-то дьявольского пиршества, местность могла бы сойти за заброшенное кладбище — столько вокруг валялось всевозможных костей и черепов. В центре начинающегося горного ландшафта чернело отверстие огромной пещеры. Хоть и не дико, но как-то неправильно смотрелась на этом фоне огромная, расчлененная на части, окровавленная голова мамонта с исполинскими, закрученными к верху бивнями и пустыми, глядящими в небо глазницами. Неправильность же заключалась в том, что от головы отходили переплетенные вместе обрывки лиан, создавая подобие допотопного каната. Остатки туловища гиганта представляли собой вывылизанный до блеска скелет с окровавленными ошмётками тут и там разбросанной тёмно-бурой кожи. Над кучками кровавого месива кружились полчища мух.
Рядом с пещерой возникла фигура питекантропа — копия сидящего на стуле свидетеля по делу. Увидев себя на сцене, очевидец и, видимо, непосредственный участник событий давно минувших тысячелетий занервничал: раздалось уханье, аханье с жарким причмокиванием. Сёстры милосердия положили руки на плечи свидетеля, свидетель вздрогнул и успокоился. Из стоявших по обе стороны от сцены акустических колонок, в ритме сказки для маленьких детей, раздался голос диктора; несмотря на приятный взрослый баритон, уж очень похожий на голосок Пушистика.
С первыми же словами, фигурка на сцене ожила, задергалась.
"В некотором тропическом лесу жило-было первобытное племя, — чуть ни убаюкивал голосок диктора. — Руководил этим племенем низколобый, во всех отношениях неопрятный, покрытый шкурой не им убитого медведя — вождь-питекантроп Низколобик. Вышел однажды поутру Низколобик из своей пещеры, а на немытой роже — ехидная улыбочка. Спрашивается: чего это он — ухмыляется?.. Может, подумает философски настроенный зритель, — пришло к нему некое новое понимание, например, через праведный труд, — понимание, которое вдруг стало наделять его жизнь новым смыслом?.."
Стоящий на живой сцене игрушечный питекантроп действительно строил гримасы и вроде как мечтательно о чём-то вспоминал. "А может быть животное естество, — усилился голос из динамика, — прониклось догадкой о предназначении всего сущего, приоткрылась грань тонкой материи бытия?..
Увы… — вздохнул диктор. — Кому и зачем корчит рожи наш герой — мы не знаем. Но мы знаем другое. Мы знаем, что вчера этот небритый мужик также стоял спозаранку у входа в свою пещеру и, как ни странно, действительно думал о бытие…" Питекантропчик с хлопком вдруг пропал — и вновь появился, но несколько в другом обличие. И он сам, и сменившиеся декорации на сцене, например, исчезнувший мамонт — всё это говорило, что событиям дан ход назад, видимо, назад на одни сутки.
"…Да, он, действительно, думал о бытие. Звериные потуги раскрутить мысль и доискаться до источника проблем всякий раз сводились к одному: всё плохо! — бодро зазвучал голос диктора. — Плохо, что все его жены — бесстыжие девки — спят беспробудным сном, когда он бодрствует. Плохо, что оба зама — натуральные хамы и завистники — явно подсиживают его и ждут его смерти (по две жены на брата — серьезное юридическое основание для таких корыстных притязаний; сам был такой — знает). Назойливым детишкам надоело давать затрещины, голодным старухам — пинки. Шаман-пройдоха врет напропалую о лучшей жизни, погряз в блуде, питается отдельно, сок плодов употребляет не по назначению (какой ни есть — авторитет, пришибить его нельзя, — и это тоже плохо). И воины снуют туда-сюда с кроваво-красными очами, на ногах еле стоят, по утрам пьют много воды, и уж совсем худо: вместо того, чтобы бегать за мамонтами — бегают от них".
За кадром говорил диктор, перед глазами присутствующих разворачивались описываемые им события. Картина была настолько достоверная, что просто брала оторопь.
"Постоял вождь, прикинул так и этак, глубоко вздохнул, смачно хрюкнул и пошел трудиться — исправлять бытие, — совсем уж радостно заключили за кадром.
Оглушив, для порядка, дубинкой двух спящих на часах собратьев, Низколобик влетел в пещеру и, взгромоздясь на середину священного камня, как ошалелый, начал дубасить себя по груди. Вырвав клок шерсти и потоптав пучок немытой пряди огромными ногами, вождь мгновенно произвел впечатление на сонную братию: соплеменники с визгом рассыпались по углам, поминая родителей. "Хамье!.." — постановила чуткая натура.
Выждав паузу, главный питекантроп взмахнул дубинкой, и, сиганув со святого булыжника, с залихватским брюзжанием принялся гонять по пещере ни в чём неповинных питекантропиков.
Как ни тяжело понять живую речь далекого предка, — продолжали из-за кадра, — совершенно очевидно, что, пребывая в плохом настроении, вождь не совсем внятно выразился, и сгоряча перепутал сигнал подъема с призывом к войне. Как бы то ни было, давно привыкшие к дури своего патрона, но не смеющие перечить, все, от мала до велика, давя друг друга, скучиваются на лужайке. "Война, так война, милый. Чего шуметь-то?.." — не в добрый час, увидев своего героя, осведомляется томным взглядом любимая, совсем юная жена вождя, приподняв голову с ложа, устланного шкурой саблезубого тигра. Легкий удар дубинкой по голове и мимолетная мысль: "Не выживет — съем! Надоела строптивица…" — уже далекие воспоминания, потому что сам он уже на лужайке, и с удивлением рассматривает воинствующих сородичей, готовых поддержать любые дурные его начинания.
"А оружие-то зачем? Уж не перепутал ли я чего?.." — недоумевает вождь, вглядываясь в физиономии вооружившихся с головы до ног пещерных братьев и сестер, выстроившихся, по его разумению, на физзарядку. Но не дав мысли оформиться, в первый раз, философски, замечает: "Дело, однако, сделано. Хотят воевать — пожалуйста… Alea jasta est !.."
Через минуту всё стадо, за исключением часовых и любимой жены вождя, дружно скрывается за пригорком — к будущему театру военных действий.
Вот и вся, собственно, сказочка — finita la commedia ", — заключил голос из динамика.
Театр растаял. Свидетель, сидящий на стуле под надзором сестричек, вылупил глазки на пустое место — и вдруг завопил, забил кулаками по груди. Монашки, в миг, скинув капюшоны, превратились в полицейских, один из которых — старый знакомый — нацепил на отбивающегося питекантропа наручники. Питекантропа уволокли. На месте сцены стоял Пушистик.
— Н-де… Однако… — глотнув воздуха, заявила Шейла.
— Что ж, сэ нон э вэро, а бэн тровато — если это и не верно, то всё же хорошо придумано… — высказался и по-итальянски, и по-русски чертёнок.
— Что значит — "однако"?.. Как это — "не верно"?! — подбоченившись, обиженно спросил Пушистик. — Feci quod potui, faciant meliora potentes . Мне, например, непонятно другое: как что-то тут может быть непонятно?! Всё очень и предельно ясно. Застав врасплох соседнее, мирное спящее племя — налетчики выиграли сражение. Vae victis !.. Прикарманив первого ручного мамонта, набрав провизии и женщин, хулиганское племя скрылось в непроходимом тропическом лесу…
Ну?.. Может и теперь непонятно — отчего так ухмылялся на следующее утро вождь питекантропиков Низколобик?.. Как нет?!.. — не понял Пушистик. — Опять — нет?!
Шейла отрицательно махала головой, чертёнок делал недоумевающий вид и пожимал плечами.
— Так отчего же Низколобику ни скалиться на следующее утро, — медленно и членораздельно стал произносить слова Пушистик, — когда теперь у него куча новых молодых жен — и ни одного зама?!
— А эти-то где?.. — встрял чертёнок.
— Отвечаю. Один, по пути домой, проходя через топкое болото, споткнулся об вождя и угодил на топкое место. Все видели.
— А второй?.. — переспросила Шейла.
— А второй, глупая свинья, — гневно повествовал Пушистик, — помогал выбираться из болота первому. Но, повторюсь, место было топкое, и оба пропали без вести. И Низколобику их было очень жаль. Даже когда в вождя угодила молния — он почесался и сказал: "Сплошные неприятности сегодня…"
— А, он их убил… — догадалась Шейла.
Чертёнок захохотал. Пушистик, не обращая ни на кого внимания, докончил:
— Да, в каждой сказке должна быть мораль. И это правильно. Только чего, спрашивается, не хватает-то? Любовь, дружба — есть, международная политика — затронута: темы вечные, философские… Моя сказка — одна сплошная мораль! Самая в мире моральная!.. И вообще: я вижу, вам не угодишь… Правильно говорил мне Аристотель, когда повздорил с Платоном: "Пушистик, — говорит, — дорогуша, что ты хочешь: мы все — не боги, увы, мы смертны, мы ошибаемся. Тот же Платон мне ситный друг, но истина, — говорит, — один хрен — дороже!.. Sapient sat . А кто не поймёт — сам дурак!" Башковитый был — до чрезвычайности…
— Ну, насчёт дурака, положим, ты загнул, — перебил Пушистика чертёнок, — а мораль, в общем-то, ясна.
— Да, хорошая сказка… — выдохнула, подытожив, Шейла.
— Vox populi — vox dei … — просипел обиженно Пушистик. — Созрели…
— Хорошая, но обидная… Что скажешь, Георгий? — спросил, обратясь к Гоше, чертёнок.
— Да… обидная, — выдержав паузу, сказал Гоша. — Сама по себе интересная, но действительно обидная. Но ведь, как я понимаю, сказка есть сказка, всё представлено в иносказательном смысле…
— Увы, нет. Во-первых, беседовать таким образом нет никакого смысла: нужные нам примеры всегда у нас под рукой; зачем смотреть театральную постановку, когда можно, что называется, узреть кусочек бытия. Правда, преподнесли её нам в несколько утрированном виде, да ведь в том нет большой беды, правда? Во-вторых, пред ваши очи, Георгий Данилович, сейчас был представлен ваш прямой, хоть и далёкий родственник… Да, да. Проследить пространственно-временную цепочку не составляет особого труда. Впрочем, если вас это шокирует, могу сказать, что в ваших жилах течёт и более современная королевская кровь. Пути наши нам одним только неисповедимы. Но вернёмся к нашим баранам.
— Разве не заслуживают внимания другие страницы человеческого бытия? — вежливо поинтересовался Гоша.
— Именно, именно, — радостно поддержал Гошу Пушистик.— К тому же, мы забываем про соседнее мирное племя, зачем заострять внимание на пустяках.
— Отлично, ребята, только немного конкретнее. Валяйте если не примеры, то хотя бы области этого самого человеческого бытия — достойного, как я понимаю, всемерного подражания. Что касаемо мирного, как выразилась защита, племени, то сегодня оно мирное, завтра наоборот. Применительно к данному случаю, "наоборот" случится не далее как через три дня. Можно и продлить сказку, это займёт лишь время, которого у нас, правда, более чем достаточно, но смысла глубокого мы в том не найдём.
— В жизни человеческой нет-нет, да и встречаются примеры достойные, оправдывающие, хотя бы отчасти, суть самого его существование. Любовь, дружба, сострадание. Конечно, если брать примеры чистые, за которыми не стоит корысть. Проблема в количестве таких примеров. Проблема в том, почему это не норма, почему именно этих чувств стесняется человек — отчего весь мир явно катится по какой-то наклонной… Так, наверное?.. — сказал Гоша.
— Опять же повторюсь: нечистые примеры нас не интересуют. Но вот вопрос: что брать за основу так называемых чистых примеров человеческого бытия? Как это понять: вот пример, оправдывающий от части суть моего существования? Уже в одной этой фразе сто один процент корысти. Кто сказал, что если неземная любовь или не разлей вода дружба, то жизнь наполняется настоящим смыслом, даже если после этих, исключительно импульсивных, действий — хоть потоп? Почему хотя бы для начала (только для начала) ни предположить, что жизнь вообще лишена всякого смысла? Что её нет возможности оценить, исходя из её самой, из-за необъективности человеческого сознания?.. Ведь даже максимально честный, максимально непредвзятый взгляд изнутри упрётся лишь в порочный круг, в котором, толкаясь и суетясь, движется человечество и из которого оно просто не в состоянии выйти? Любовь… Вся вселенная состоит из любви. И только из любви. Именно из этого и никакого другого чувства. Чувства, а не слов. Зачем же подменять чувство словами и инстинктами? Любви, или, правильнее сказать, чувства Света, в большинстве своём, как трактует, понимает её человек, просто нет. Есть слова. Человек "человечен", если так можно выразиться, социален по своей натуре. Самые глубокие позывы у него — социальные и сексуальные. Любовь… Это о чём? О том, что пишут поэты? Но ведь писатели и поэты — всего-навсего люди. Более того — самые слабые из людей. Мне, например, не известен ни один мало-мальски сильной из тех, кого не самый тяжкий грех почитать на сон грядущий, и кто уж действительно не мог не писать. У всех достойных внимания фигур рано или поздно просто обязана ехать крыша. Уже один этот парадокс должен был бы обратить на себя внимание. И несли, и будут нести наши писатели и поэты в мир что попало, можно сказать — талантливо, правильнее сказать — с крупицами попавшего Света, того самого, который только и может попасть сквозь слабую крышу, — что, собственно, тёмное население и завораживает. — Значит, всё-таки есть какой-то и хоть в чём-то смысл? Что-то нас, тёмных, всё-таки завораживает?
— Именно. Потому что "правильные" вещи скучные, серые, до блевоты противные; мир, который построил человек — тягостный и пустой, ни цвета в нём, ни жизни. Рвань и пьянь твой поэт; блудник, гуляка, многоженец. Протрезвеет твой поэт, отойдёт от дури, прочтёт свой, уже опубликованный опус, и уйдёт с горя в очередной беспросветный загул; потому что понимает, что снова выдал в мир желаемое за действительное; потому что дал кому-то надежду, мечту, которой не дано осуществиться. Чем талантливее твой поэт, чем больше он видит Света, тем несчастнее сам, тем "темнее" становятся остальные, подпорченные с колыбели, потому как уже с рождения над ними держат солнечный зонтик.
Слова, слова… Человек проповедует любовь, причём, разную любовь. В жизни реализует одну — к себе любимому. Любовь — это чувство. Любовь не может быть выражена словами. Это как раз та ясная погода, от которой и прячется человек, и о любви к которой только говорит. Нет избирательной любви: ни к Богу, ни к женщине, ни к любимому попугайчику. Любовь к Богу, облечённая в словесную форму, составляет сплошной грех человечества; за ней сплошной алый шлейф, там всё в крови. Любовь к женщине — любовь параноика. Параноику-королю моча бьёт в голову, ночью ему снится эротический сон. Спозаранку, натянув панталоны и набросив халат, он уже мчится на военный совет — наглое соседнее государство обречено! Через сто лет, когда завеса с тайны опадёт и высохнут реки крови, молодой пьяный поэт нечаянно назовёт это неземной любовью. Скоро, познав женскую природу, он очухается, но будет поздно — зерно падёт на благодатную почву. Слово как явление — живёт! И вот, уже "окультуренные" массы под новым зонтиком опять же в ясную погоду. Из поколения в поколение Человек сам воспитывает, культивирует в себе прирождённого убийцу. Прикрываясь словами, как щитом, он делает из насилия норму. Только человек наделён возможностью убивать себе подобных, в то время, как ни одно животное на Земле не покушается преднамеренно на жизнь существа одного с ним биологического вида. Но у человека бесконечное число разнообразных возможностей. Отчего же только любовь к насилию проявляется без слов…
— Если вначале было слово, — зевнув, философски заметила Шейла, — то Адам первым делом обматерил весь белый свет… Для порядка.
Слова Шейлы внесли некоторую разрядку.
— Но не можем же мы всерьёз допустить, что жизнь лишена всякого смысла? Уже одно моё присутствие здесь говорит об обратном? — проговорил Гоша.
— Если выбирать из двух зол, то честнее как раз было бы выбрать именно такую формулировку. Такое, пусть временное, допущение даёт хотя бы возможность искать, а не продолжать придумывать всё из той же корысти. Твоё же присутствие здесь — не считается. Во-первых, это не относится к предмету нашего приятного разговора, во-вторых, уж где-где, но уж точно, Георгий Данилович, не здесь вы находитесь в данную минуту. Мы вас, извините, как бы это объяснить, временно выкрали, что ли…
— Хулиганы мы! — прямо в мантии заплясал, выкидывая коленца, котёнок.
Гоша потускнел. Поначалу, правду, точнее, то, что просто думаешь, было говорить легко и приятно, во всяком случае — пока никто не заставлял говорить вещи тебе неприятные. Этому отчасти помогало и постоянное осознание какой-то сопричастности к чему-то единственно верному, святому, подлинно твоему. Что-то явно знакомое, хотя и бесконечно далекое, что-то, что точно переживалось в прежней жизни, но так внезапно всегда исчезало, — это что-то росло с непостижимой силой и заполняло его сущность всепоглощающим Добром, струилось, било в нём ключом. Но последние слова маленького беса привнесли беспокойство. Как-то незаметно подкралась щемящая грусть, безотчётная радость сменилась сладковатой тревогой. Гоша предпринял было попытку осмыслить, что это вдруг произошло в его душе, ведь только что он вроде был чуть ли ни счастлив. Однако думать о другом, — хотя и непонятно о чём, — резко расхотелось, даже сама мысль, что о чём-то таком надо думать — почему-то настораживала. Но как ни пытался Гоша не думать в непонятном ему самому направлении, и чем больше он пытался, тем больше глумилась над ним сама эта мысль, просто-напросто не вылетая из головы. Гоша занервничал. Скоро подумподумалось, что, видимо, он и не испытывал никакого счастья, ему просто это почудилось. Тогда, решительно отбросив все путающие его мелкие мыслишки в сторону, он учинил попытку просто прислушаться к себе. Несколько секунд, как замороженный, простоял Гоша, вслушиваясь в тишину, и когда окончательно, без слов, осознал, что в данную минуту, например, он категорически не согласен, что он счастлив, — он тут же наповал был убит горем! Стало очень тяжко. Дальнейшие попытки хоть как-то поднять непонятно куда пропавшее настроение, ничего, кроме тихого приступа ехидства, не вызывали. Ко всему прочему, он вдруг ощутил уж совсем непонятную глубокую обиду на всех и на вся, но опять же непонятно на кого именно. Что-то внутри надломилось, стало очень себя жалко.
— Вот он: блистательный пример человеческих страстей, — пристально глядя на Гошу, потянувшись, резюмировал чертёнок. — Человек — самое нелогичное существо на свете, в нём нет какой-то завершённости. Додумывает наполовину, поступает соответственно, затем выворачивает всё наоборот — отчего ничего, что естественно, не меняется — и вот, нате вам… целый букет глупостей. Ну, и как настроеньеце, непутёвый вы наш?..
— Отвратительное, — ни на кого не глядя, сообщил Гоша.
— А ведь только что, Георгий Данилович, у нас завязывалась интереснейшая беседа. Я уж, грешным делом, подумал: ну вот, наконец, повезло. Какой, понимаешь, приличный попался. Надоело с разными вонючками работать: ревут, как белуги, стонут, мечутся, о чём-то молят, как будто я им грехи тут отпускать должен, а моё дело маленькое: чирк — и готово, кого туда, кого сюда, кого назад, кого в преисподнюю… Природа не терпит пустоты, Данилович. Взял, понимаешь, выдавил из себя хорошее настроение, и думает, что это так сойдёт ему с рук. А, во-вторых, в-третьих и в-десятых, плохого настроения не бывает. Есть отсутствие хорошего. И это не одно и тоже… Так в чём же дело, Данилыч? Отчего такая непоследовательность: ведь ты… — Я знаю в чём… — вдруг выпалил Гоша, чувствуя, что облекает в слова именно ту мысль, которая давно не даёт ему покоя. — Я свободен! Мне дали шанс…
— Пляши, Данилыч!.. — прыгая по довольной свинье, орал истошным голосом Пушистик.
Что-то изменилось. Начало меняться. Как будто сам воздух начал сгущаться после слов Гоши. Красками начало наполняться пространство больничной палаты. Вода из крана густела на глазах; мыльная пена стала наливаться ядрёным белым соком, мягко обвивая руки хирурга, каждый пузырёк, обозначаясь, создавал иллюзию беззвучного шипения. Цвет жизни уже обрисовывал стройные ножки плутоватой сестрички, но сами фигурки ещё не шевелились, и отсутствие звука также не делало пока картинку настоящей, живой, полной.
— Ну выкрали на часок, тем более по земному времени, что, тебе там плохо лежится? — пребывая в прекрасном расположении духа, улыбнулся чертёнок, кивнув на операционный стол. — Нравишься ты мне, не скрою… Как можно умудриться при таких обстоятельствах не запоганить душу?.. Шутка это была про сорок дней. Нам пред тобой и показываться, собственно говоря, было нельзя, да пугнуть вдруг захотелось. Смотрю, в кои веки чистая душонка попалась — как ни пугнуть, думаю? Грех ведь ни пугнуть, а?
— Грех, хорошего мужика не пугнуть! — тарабаня лапками по хребту Шейлы, пропищал котёнок.
— А мне вообще сразу понравился… — умиротворённо высказалась Шейла.
— И что же такого приятного мы можем сделать на прощание нашему гостю, шпана? Загладить вину, так сказать…
— Что-то надо хорошее сделать, — вымолвила Шейла.
— Хорошее? Это мысль, — потёр лапы чертёнок и хлопнул в ладоши.
Одна из стен больничной палаты вдруг начала растворяться. Одновременно стали проступать контуры обычной, современной квартиры, точнее, большой, со вкусом обставленной комнаты. Посредине комнаты стоял старинный, внушительных размеров, дубовый стол с резными ножками. Стол был уставлен полупустыми пузатыми бутылками с красивыми импортными этикетками. Посредине стола возвышалась огромная картонная коробка с пицей. Засаленная, видавшая виды, скатерть, объедки утки, разбросанные по всему столу — всё говорило о недавнем пиршестве. Нетронутая, перевязанная шнуром, коробка, а также стоящая у порога входной двери спортивная сумка с продуктами и торчащими из неё бутылками — это могло навести на другую мысль: о скором продолжении банкета. Развешенные вперемежку со старинными иконами картины здравствующих ныне художников, вряд ли служили украшением гостиной, и, подчёркивая вкус и понятие о предмете, служили скорее целям прозаическим, нежели являлись удовлетворением духовных потребностей хозяев, напоминая вырванные из контекста фрагменты картинных галерей. На полу, рядом со столом, между окурками и объедками пищи, лежал замусоленный, одноразовый, кем-то раздавленный шприц с темно-бурой наполовину вытекшей жидкостью. Чуть поодаль валялось несколько мелких зелёных купюр. Дорогая старинная люстра бросала слишком яркий, неприятный свет, подчёркивая контраст между роскошью, когда-то со вкусом обставленной комнаты и привнесёнными, притягивающими взгляд атрибутами нового времени. Невдалеке, видимо, в соседней комнате гремела музыка. Слышались, чьи-то пьяные, недовольные голоса.
— Ну-с, Георгий Данилыч, айда знакомиться. Удачно-то как. Вся шайка-лейка в сборе. Прямо, по просьбе трудящихся. — И чертёнок шагнул. За ним, не мешкая, один — кувыркаясь через голову и дурачась, Шейла — посвистывая, вертя задом и притопывая, — отправилась остальная честная братия.
Кто куда, один за другим, словно в кадр кинофильма, шлёпнулись из ниоткуда члены нерушимой команды. Чертёнок спикировал прямо на дубовый паркетный пол, и, кряхтя и причитая, стал потирать ушибленный зад. Шейла плюхнулась рядом с ним, и, головой задев край стола, опрокинула несколько бутылок. Пушистик, нырнувший последним, оказался удачливее остальных, угодив прямо в коробку. Не теряя времени, котёнок обнюхал содержимое и тут же снял пробу: облизав лапу, и, видимо, удовлетворившись результатом, Пушистик махнул Гоше из родного до боли мира, как бы приглашая присоединиться к трапезе. Дверь из смежной комнаты приоткрылась. Все, кроме Пушистика, который, похоже, начал проводить под пицу туннель, — обернулись на звук. Шейла, схватив огрызок утки, посчитала преждевременным являть свою особу миру, нырнула под стол, и, бросив там добычу, натянула пониже скатерть. Но если свинья и котёнок, за исключением того, что перестали быть полупрозрачными, не претерпели более никаких метаморфоз, то на месте чертёнка сидел простой чернявый кудлатый паренёк, с живым интересом изучающий содержимое придвинутой к ногам спортивной сумки с заморской снедью.
В комнату вошёл человек.
Продолжение следует
