Только теперь, смятённый и до предела взвинченный, Гоша обратил внимание на очевидные перемены, которые произошли и с его двойником, и со всем, окружающим его, медперсоналом. Люди застыли. Операция закончилась. Об этом свидетельствовал, неприятно бросался в глаза яркий, ужасающих размеров шрам на алой от крови груди. Как в остановленном, вырезанном кадре взору предлагалась нелепейшая картина. Медсестры, собравшись и застыв в стайке, что-то обсуждали. Как прошла операция — понять по лицам женщин не было ни какой возможности. Темой разговора могло послужить всё что угодно. Для людей в больничных халатах, смерть — не трагедия. Огорчительный финал, испорченный день, очередная, текущая неприятность на работе. Не выжил. Завтра будет новый пациент — он не просто выживет, его жизнь — спасут! Именно так они все будут говорить, понятия не имея на сколько они есть близки к истине. Спасти человека можно, никому ещё не удавалось дать человеку — выжить…
Выжил пациент — нет, красноречивое свидетельство о том, что жизнь продолжается, находилось в центре стайки и являло собой симпатичное, стройное, молодое существо. Кокетливый, направленный немного в сторону взгляд юной медсестры не допускал сомнений, что занимавший её воображение объект, нагнувшись над раковиной, был жив и здоров и занимался своими делами: его взгляд сосредоточился на застывшей струйке воды, обтекающей обнаженные по локоть красивые, сильные, руки в обильной мыльной пене. На правом безымянном пальце врача огнем сверкало обручальное кольцо! Совсем ещё девчонка, медсестра пожирала молодого хирурга своими огромными карими глазами, в которых преклонение перед авторитетом-человеком давно и бесповоротно переросло в нечто несравнимо большее, всепоглощающее, дьявольски прекрасное и одновременно пугающее: момент истины — в котором сплетены воедино и месть и страсть! Те самые мгновения, из которых и состоит жизнь, прекрасные мгновения истины, которыми от природы доверху начинен, до отказа напичкан человек, те самые, неиссякаемые мгновения, что, постоянно и непрестанно напоминая о себе глухими ударами в сердце, просятся, требуют приятия себя единственно истинными, подлинными кирпичиками жизни, нервной дрожью откликаясь в миг их признания; те самые — всего лишь мгновения! — которые чаще отвергая, которым не подчиняется, в которые не вслушивается, которые так бездарно растрачивает человек, плывя по течению придуманной им жизни.
Впрочем, мысли эти молнией сверкнули только в одной, самой прекрасной головке. Остальная честная компания взирала на маленького зверя, который к тому времени мягко спикировал на операционный стол, рядом с возлежащим Гошей материальным.
— Начинаем экспертизу, — тоном, не допускающим прений, смерив присутствующих суровым взглядом, повторил Пушистик.
— Ладно… — как бы ненароком, скользнув взглядом по медсестричке, с грустной ноткой вымолвила Христофер. — Пора мне. Может и вы, наконец, тоже делом займетесь. Кстати, зачем это вы этого бедолагу на свет Божий вытащили? Вопрос и без него прекрасно решается, ой смотрите… — И, махнув на прощание рукой, растаяла в воздухе.
В планы собравшегося коллектива занятие делом, по всей видимости, некоим образом не входило. Пушистик уже обмундированный в белоснежный халатик, со спущенной миниатюрной марлевой повязкой и игрушечным стетоскопом на груди, поднял лапку и скомандовал:
— Ассистент!..
Бывший враг, как преданный пёс, сорвался с места и произвел бомбометание: выбрав себя в качестве бомбы, свиная туша ухнулась с трехметровой высоты, и прошила насквозь хоть и полупрозрачных, но каких-то вязких, желеобразных медсестер. В момент удара невидимая волна на мгновение искривила пространство палаты, звездочки, словно бисер, заискрились, замерцали внутри женской стайки — и потухли. Туша притормозила аккурат у операционного стола.
— Давления нет, — оторвавшись от прибора для измерения давления, и, приложив стетоскопик к Гошиной груди, сообщил Пушистик. — Пульса тоже нет. Труп. Диагноз точный. — И, посмотрев на Шейлу, назидательно добавил: — Бум лечить.
Пристроив невесть откуда взявшийся миниатюрный автомобильный насосик к аппарату, Пушистик начал сосредоточенно качать. Через несколько секунд, котёнок вытер лоб, измерил давление и, удовлетворенный результатом, произнес:
— Ну вот… Давление есть. — И, приложив головку к Гошиной груди, добавил: — Пульс: удар в минуту — медленный, но ровный. Здоровье, можно сказать, так и прёт!..
Надругательство над телом только вступало в свою фазу, Гоша же, как ни странно, вдруг начал успокаиваться. Отлетела даже запоздалая, но назойливая, выматывающая душу мысль о происхождении человека. Непонятное тепло стало разливаться по окостеневшим, для постороннего наблюдателя как бы несуществующим членам. Страх не исчез, но пропало какое-то животное начало. Приоткрывалась Неизбежность. Он это знал.
Чертёнок не обращал внимания ни на Гошу, ни на друзей. Нагнувшись над книгой, выводил какие-то иероглифы.
— Продолжим, — отвлек Гошу от раздумий писклявый голосок. — Ассистент — скальпель! Срочное хирургическое вмешательство — у пациента убежала температура! Необходимо её срочно вернуть! Кстати, ассистент, вы не видели в какую сторону она поскакала? Нет? Ну, думаю, далеко она не убежит — она сильно хромала… Так будет скальпель, или нет?
Шейла, сидя на полу, грустно взирала на груду медицинских инструментов только что свалившихся с потолка.
— И так всегда! — изрек Пушистик. — Скальпелей она боится… Пациент, того гляди, преставится, — температура уже сбежала, — а священный долг выполнять некому. Полнейший непрофессионализм!..
— Я могу зажимы подавать… — насупилась Шейла. — И вообще: температура могла скрыться не в теле!.. — Это вы кому говорите, мне, врачу, медицинскому, можно сказать, светиле?! Вы, которого я сам, своим приказом, назначил своим ассистентом?!.. Ах под-лая, глу…
Шейла приподнялась на задние ноги. Запахло очередным скандалом.
— … Ладно, ладно… — ввернуло словечко светило, в планы которого скандал на сей раз не входил. — Ничего не поделаешь, всё буду делать один. И клятву Гиппократа буду сохранять я один, и ответственность разделю сам с собой в случае летального исхода пациента. А он, пациент этот, точно склеит ласты — попробуй, отыщи один эту мерзкую температуру…
Докончить Пушистик не успел, в пасти Шейлы сверкнуло лезвие ланцета.
— О!.. Ассистент?! — сделал удивленные глазки хирург, затем, схватив лапкой скальпель, молниеносно сделал небольшой надрез на груди и, раздвинув края, засунул в разрез мохнатую мордочку. — Где это я? — эхом прозвучал сиплый голосок. — Это что, почки?! Это же совершенно нельзя есть! Нас учили, что человек должен состоять из воды, а не из водки! Нас обманули! Нас предали! Должен, да не обязан — так понимать, что ли?! И где, позвольте спросить, тогда печень? — крутя задом вокруг надреза, продолжало сипеть новоявленное светило. — Полный распад! Какое-то кладбище химических элементов… — И, наконец, высунув свою слезливую физиономию, вопросил: — Шейла, дорогая, вы что, будете это жрать?!
Шейла, облизнувшись, утвердительно замахала головой.
Котёнок сделал удивленные глаза и кхыкнул в лапку. Шейла вздрогнула и в знак протеста поморщилась.
— Ну вот, даже свиньи не желают вкушать, — патетически задрав головку, повествовал Пушистик и, обратившись к настороженной Шейле, добавил: — И правильно! Разве это обед?!.. Это завтрак радиоактивного туриста-людоеда!
И снова эхом раздался голосок хирурга, уже целиком забравшегося в рану.
— Ага! Вот они, следы, нашей температуры! Вижу хвост, за ним… опять хвост… Один хвост?! А где остальное? Эй, хвост! Убегает… Один хвост — и тот убегает! Стой, хвост!!..
Ранка сама по себе начала затягиваться, но тут, раздвинув её, показалась голова адского звереныша. Голова чихнула и сказала: — В легких спряталась!.. Если так можно выразиться… То ведь не легкие, то кочегарка табачного предприятия!.. А желудок?!.. Молоко полагается за такую работу… Ух, подлая!.. — вылезая на свет, таща за собой хвост какого-то полупрозрачного обрубка с плавающими беспорядочно в нем пузырьками, ругнулся под конец тирады Пушистик и добавил: — Впрочем, я её — понимаю! Выдернутый с легким хлопком хвост, превратился в подобие целлофанового кулька. Пузырьки собрались вместе, и, ставший огромным, одинокий пузырь начал беспорядочно биться о прозрачные стены.
— Угомонись! — посоветовал пузырю котёнок.
Пузырь заметался как угорелый.
— Ишь, взбрыкивает, — подивился котёнок и скомандовал: — Ассистент — термометр!
Засунув градусник в горловину мешка и зажав его лапой, Пушистик резко взболтнул. Что-то хрустнуло — градусник треснул и стал белым. Котёнок стукнул по нему лапой — термометр рассыпался в пыль. Пушистик понюхал рассыпанный всюду белый порошок, ахнул и прошептал:
— Катастрофа… На градус выше абсолюта…
Выпучив глазки и осмотрев невидящим взглядом округу, Пушистик вдруг пронзительно вскричал: — О боги! Я погиб! Карьера в градусе от абсолюта!…
Выхватив из пространства внушительных размеров калькулятор, пушистое исчадие ада принялось делать какие-то математические расчеты.
— Всё! Хана! — заломив лапки, застонал Пушистик. — Яду мне, яду!..
В лапе Пушистика оказалась здоровенная бутыль. На этикетке с наглой ухмылкой черепа со скрещенными костями, крупными буквами было начертана предостерегающая надпись: "Смертельный яд! Принимать по назначению Пушистика!", а в самом низу — приписка по латыни.
— Всё правильно: "Ad usum internum" , — прочитал приписку котёнок и уставился на ухмыляющийся череп: — А ты чего хмылишься?!
— И ударил по картинке лапой. Череп с костями рассыпался. — Хам! — со вздохом констатировало медицинское светило и, выбив пробку, сделало глоток. — У-бой-на-я вещь!.. — откашлявшись и закатив глазки, наблюдая за ощущениями, прокрякал юный самоубийца, укладываясь в невесть откуда появившийся гробик. Затем, приподняв бутыль всеми четырьмя лапами, котёнок начал стремительно её опорожнять. Вылакав содержимое, маленький зверь громко отрыгнул, выбросил емкость, приподнялся, показал свою пушистую головку с вылезающими из орбит глазами и произнес заплетающимся языком: — Шейла, родная, меня подставили… Ты отомстишь — я знаю… Addio ! — И шлёпнулся о дно.
Крышка — захлопнулась.
Шейла, с залитыми и покрасневшими от слез глазами, приблизилась к столу. Приподняв крышку, свинья растроганно поцеловала котёнка. Что-то, однако, её настораживало, но поводив рылом туда-сюда и ещё раз обнюхав тело, свинья успокоилась. Успокоилась, вздохнула, приподняла свои поросячьи глазки к верху — и вмиг проглотила усопшего Пушистика…
Истошный крик потряс небеса!.. Шейла, распластавшись на четыре ноги, грохнулась о землю!
— Э!.. А!.. Что?! Что за чудеса?!! — прокатилось эхо. — Это что за блядство во вселенной?!..
Из раздвинутой пасти свиньи вылетел гроб и разлетелся на щепки, за ним, строевым шагом, вереща и непрестанно бранясь, вышагивал-вышлепывал сморщенный, жалкий комок слизи.
— Я спрашиваю: это что за паскудство?!.. — выйдя, уставившись на Шейлу, вопросил слюнявый комок. — Это что за свинство, я спрашиваю?! Почему второй раз за день я оказываюсь в желудке?!..
Шейла, сузив глазки, попыталось было подняться. Комок шлепнул лапой по пятачку, свинья рухнула на передние ноги. — Я терпел, когда меня целовала чья-то свиная рожа — это понятно! В душе был праздник! Не каждый день, в конце концов, тебя хоронят!.. — ухватив свинью за ухо, продолжал изливаться комок слизи. — О боги! На самом деле меня проверяли на вкус! Оказывается, я — бутерброд! У нас так справляют поминки! У нас не принимают стаканчик, по церемониалу у нас сразу идет закусон! И чем же закусывают по нашим обрядам?!.. Усопшим!! Мн-о-ой!!! — И, схватив подвернувшийся кулёк с температурой, комок слизи принялся нещадно бить кульком по свиной роже.
Шейла лишь прикрыла глаза и не отворачивалась.
Отлупив свинью, котёнок отбросил пакет и принялся наводить марафет.
— Ещё при жизни, истерзанный завистниками, задерганный клеветниками, я уверил себя: всяк в праве рассчитывать на заботу близких, с охотою провожающих почивших в их последний путь, — продолжал изливаться котёнок. — Да что говорить… Что тебе надо, Пушистик?!.. Таков этот мир! Прости их всех, ты и сам не безгрешен, ты сам весь в сметане, и кому как ни близким об этом ни знать… Но!.. Но теперь, когда ты приоткрыл завесу Тайны, ты понял: не ведают, не ведают они, что творят… Ты уходил в небытие с миром, ты показал как уходят, ты дал им всем шанс!.. Эх…
Шейла, оперевшись на передние ноги, содрогаясь всей тушей, пускала сопливые пузыри. Из щелок глаз — фонтаном били слёзы. — И где, позвольте спросить, — не думая прекращать пытку, затараторил комок соплей, — и где эти знаки, эти символы вечной ко мне любви?.. Где клятва друга над моей могилой? Заплаканные лица анонимов, в пылу пустых речей забывших как меня зовут? Оркестр где? Раскаянья глупцов, запрятавших ухмылки в предчувствии вакантного местечка? Где крематорий, где цветы? Погост, вдова, рыдающая над моей могилой? Где это всё?!..
Шейла взвыла.
— Такие похороны сорвались… Положительно, ни на кого в наше время нельзя положиться… — истратив патетический жар, с упреком, вздохнув, сообщил сам себе комок, продолжая приводить себя в котёнка. — Ладно — я умер!.. Но ведь по чьей-то прихоти… по чьей-то вине сорвалось торжество! Кто-то ни выпил, ни закусил на халяву! Ни драк, ни бардака!.. Обидно…
Вдруг взгляд котёнка что-то привлекло. Он перестал вылизываться и насторожился. Затем опустился на лапки и по-кошачьи, пригнувшись, сделал коротенькую перебежку. Прыжок — и в зубах зверька оказался пакет с температурой.
— Ага! Вот как с тобой, оказывается, следует поступать! — уже держа пакет в лапе, сообщил котёнок.
Вместо плавающего пузыря, сквозь дымку пара, в беспорядке метались, бились о стенки миллионы мельчайшимельчайших пузырьков. — Поднялась-таки, милейшая… Ноу-хау. Для поднятия температуры необходимо: одна жизнь, вера в Бога и свинская рожа. В результате реакции — выделяется огромное количество тепла!
Шейла обиженно посмотрела на котёнка.
Прыгнув на операционный стол, котёнок вновь сделал разрез, и стал затискивать в него температуру. Задача оказалась не из легких. Принимая самые причудливые формы, категорически не желая оставаться в теле, температура лезла наружу. Уже прижатый конец — ту же замещался другим; температура постоянно просачивалась между лап доктора. Отростки превращались в жала змей, клешни скорпионов, челюсти акул, трехголовых драконов, угрожающе шипели, извивались, клацали челюстями и огрызались. Медицинское светило отбивалось от вылетающих пружиной боксерских перчаток, оплеух, хвостов, — всё это отгрызал, ломал, крушил, сметал, рвал на части — и вталкивал обратно! С осьминогом произошло морское побоище — щупальца пришлось выжигать каленым железом! В конце концов, кое-как запихав остатки осьминога, эскулап прыгнул на ранку, выхватил из пространства огромную кривую иглу и, пятясь попкой, в мгновение ока — зашил! Затем, для верности, опечатал шов сургучом и, облегчённо вздохнув, сказал:
— A la guerre comme a la guerre…
— Класс!.. — восхищенно промолвила Шейла.
— Шалава!.. — не обращая внимания на свинью, поглядывая на подергивающийся над швом сургуч, выдохнул Пушистик.
— Что это с тобой? В каком ещё дерьме ты вывалялся? — раздался вдруг сверху суровый голос. — У тебя всё готово?!
— Я вас умоляю, хозяин… — пропустив реплику о дерьме мимо ушей, ответствовал Пушистик, и начал подбрасывать вверх исписанные мелким бисером странички со спичечный коробок.
… Именно в этот самый момент Гошу обдало второй волной тепла. Но с этой же волной пришла тревога.
Вся его жизнь вдруг пронеслась перед его глазами. Странно, непонятно, но удивительно приятно было ощущать мгновения прожитой им жизни, одновременно находясь в каждом из них — тут и сейчас, и в тоже время — как бы смотря на свою жизнь со стороны. Нечеловеческое, Божественное чувство прикосновения к чьей-то Тайне, составной частью которой — являешься ты… Он многое уже знал. Он знал, что человек, до ног укрытый простынёй — жив. Жив с точки зрения того, чью жизнь он сейчас переживает. Температура у этого человека была как раз повышенная. Давление нормальное, пульс — немного занижен. Он бы удивился, если бы подумал о том, что он знает. Он знал все заумные термины, ему достаточно было бы попосмотреть на любого человека, чтобы поставить стопроцентный диагноз, любого медицинского светилу он запросто бы поставил на место, не напрягаясь. Он знал все науки. Он знал историю и медицину, он говорил на всех языках и диалектах. Он бы удивился, если бы подумал о том, что он знает. Но ему не надо было об этом думать. Он просто знал. Он сам был частицей Тайны.
Но появилась и обратная сторона медали. Не страх — тревога, безотчётная, непонятно откуда появившаяся, она не проходила — наоборот, росла с каждым мгновением. Родная, но бесконечно далекая жизнь лежащего перед ним человека — пугала. Он чувствовал не просто ответственность, он знал, что ответственен только он, и только он будет платить пусть пока по непонятным ему самому счетам; он знал, что будет оплачен каждый счет, халявы не будет, никто не поможет, за ним — пустота. Все страхи, пережитые лежащим перед ним человеком не стоили воспоминаний. Та жизнь была игрой, ты знал во что играешь, ну что ж, пришла — расплата… Да, праведником ты не был, иногда ты даже искренне старался быть лучше, чище, чем все, и были, были минуты, когда тебя не посещала гордыня. Но шли годы. И когда тебе становилось откровенно страшно и больно, а это становилось всё чаще и чаще, когда вскормившая и воспитавшая тебя Культура за ненадобностью и неподготовленностью к новым, нужным ей переменам выкинула тебя на помойку — ты стал мудрить… У тебя не хватило мужества предположить, что Культура жива, что она всё время играла тобой. Ты боялся думать о том, что ты не первый, ты вбивал в себя мысль, что всегда всё можно исправить. Ты вновь задумывался не над сутью вещей, утешая себя, что не воруешь, не убиваешь, живешь как все, иногда во что-то искренне веруешь. Ты изгнал из души всех богов — сейчас вновь испеченная Культура — пожирает последнего. Душа твоя тебе теперь не принадлежит, а тело, вскормленное прежней культурой — никогда и не принадлежало. Ты опустился — неважно кем ты стал: бомжем, убийцей, казнокрадом — ты отдался ей с потрохами, тебя купили, ты — вечный раб! Ты часть пожравших тебя культур, и вот уже сам — пожираешь других. Только одно доставляет тебе неудобство — твои думы, ты не можешь не думать, — а это приносит боль. Ты ищешь от этой боли лекарство. И находишь — во лжи! Лицемерие — твоя спасительная маска. И нет тебя самого — есть только маски. Сотни масок. И ни с кем ты не борешься, ни во что ты не веруешь, все твои силы уходят на борьбу с самим собой… "От-вет-ст-ве-нен…" — нет-нет, но еще пробивается из под собственной маски тихий шепот последнего Бога. "От-вет-стве-нен!.." — шепчет радостный, дьявольский голосок после каждого росчерка твоего пера. "Ответственен" — заполняет вселенную грозный набат колокола по одинокому, разбитому старцу, парализованного страхом грядущего Суда… Поздно, сорваны маски. Ты не использовал своё Право выбора — а ведь оно было всегда!..
