На глазах Макрона французское влияние в Африке рушится. Но почему сейчас?
Почему так часто бывает, что когда проблемы кажутся почти решенными, они вместо этого усугубляются?
Или, во франко-африканском контексте: почему в руках президента Эммануэля Макрона французская политика обратилась в прах – в четырех франкоязычных государствах Африки произошли перевороты – именно тогда, когда он думал, что поставил точку на злодействах постколониализма ушедших дней?
Никто не спорит, что действительно были времена (довольно длительный период, примерно соответствующий холодной войне), когда Франция не гнушалась интриг и силового давления для продвижения своих интересов в La Françafrique — „Французской Африке“, или, если бы в русском языке было такое слово, „Франкоафрике“.
Но в то же время нельзя забывать, что на протяжении последней четверти века Париж повторял снова и снова, что все это — по крайней мере официально — дела давно минувших дней.
Теперь, когда у какого-нибудь автократа режим начинает шататься, его не бросаются подпирать штыками французских солдат; осталось в прошлом и спонсирование французских политических партий миллионами сомнительного происхождения.
Вместо этого сегодняшние популярные слоганы в отношении бывших французских колоний – это „демократизация“, „самоутверждение“, „сотрудничество“ и „взаимодействие с молодежью“. Как сказал представитель Елисейского дворца, „прошло очень много времени с тех пор, как в их президентских дворцах были наши люди“.
Возможно, наивно делать вид, что сейчас абсолютно все делается по правилам, но было бы гигантским преувеличением утверждать, что французское влияние осталось таким же, каким оно было раньше.
Если взять пример Габона, который часто рассматривают как символ коррумпированного постколониализма, то Омара Бонго, отца недавно свергнутого президента Али Бонго, во Франции действительно снисходительно называли „одним из наших“. И он сам, и сменившиеся на протяжении его правления несколько президентов Франции получали от этого соответствующую выгоду.
Если бы влияние Франции по-прежнему было так велико, разве стал бы Али Бонго предпринимать шаги по выводу Габона из франкосферы? До такой степени, что в прошлом году он фактически присоединил страну к Содружеству наций — объединению Великобритании и (преимущественно) ее бывших колоний.
Богатства, которые семья Бонго копила и хитрыми путями перенаправляла в Париж, были, несомненно, легендарны. Но разве не действия французских судей по борьбе с коррупцией (которым не препятствовали политики) привели к огласке этих махинаций и уголовным преследованиям против членов семьи Бонго, что, возможно, и подтолкнуло Али в объятия англосаксов?
А если бы Париж все еще имел влияние над соседним Камеруном, вряд ли бы его лидер Поль Бия недавно присутствовал на франко-российском саммите в Санкт-Петербурге, улыбаясь рядом с Владимиром Путиным.
Как считает журналист Амори Кутансе, автор книги „Африканская ловушка Макрона“, все дело в том, что Франция переживает „исторический анахронизм“, при котором ей приписывают могущество, которого больше не существует.
„Африка глобализируется, — говорит Кутансе. — В наши дни в приемных африканских президентов своей очереди ждет весь мир: турки, русские, Израиль и даже такие союзники Франции, как Германия и США“.
„Оппозиционные силы в Африке воображают, что Франция по-прежнему всесильна. На самом деле, пока Франция выполняла всю грязную полицейскую работу, ее соперники прибирали к рукам контракты“, — продолжает он.
Но возвращаясь к исходному вопросу: если французское влияние в Африке ослабевает, откуда взялся именно сейчас такой всплеск антифранцузских настроений в бывших колониях?
Разве не было бы логичнее ожидать такой реакции, когда Жак Фоккар, главный советник по Африке президента Шарля де Голля, реально организовывал государственные перевороты в 1960-х годах и позднее? И когда мешки с грязными деньгами действительно перевозились через аэропорт Ле-Бурже под Парижем?
Во-первых, существует некая глубоко укоренившаяся психологическая причина, по которой во всех сферах восприятие серьезности проблемы растет пропорционально кажущемуся улучшению ситуации. Наверняка есть даже закон, описывающий этот процесс.
Когда люди глубоко погружены в несправедливость или дискриминацию, им трудно видеть более широкую картину. Небольшие улучшения – это все, на что можно надеяться, и их принимают с благодарностью.
Только когда люди начинают представлять себе полное освобождение, они осознают всю глубину своего зависимого положения. И от этого их гнев становится сильнее и сильнее.
Это одна теория. Колониальное присутствие Франции в регионе Сахель и Центральной Африке было настолько укоренившимся, что не могло в конечном счете не вызвать усиления чувства негодования среди сегодняшних более уверенных в себе поколений. Как говорит Кутансе: „Все проходит – кроме прошлого“.
Второе объяснение не противоречит первому, а скорее дополняет его.
Дело в том, что когда французы говорят, что видят вмешательство внешних сил, они не заблуждаются.
Выступая перед французскими послами в понедельник, президент Макрон описал „причудливый союз между самопровозглашенными панафриканцами и неоимпериалистами“, который, по его словам, спровоцировал недавнюю „эпидемию путчей“ во франкоязычной Африке, имея в виду Габон, Нигер, Буркина-Фасо, Гвинею и Мали.
В глазах президента Макрона „неоимпериалистами“ являются Россия и Китай, которые, по его мнению, лили яд в навостренные уши путчистов и лицемерно разжигали старые споры о суверенитете и колониальной эксплуатации.
Видение Макрона заключается в том, что Франция присутствует в Сахеле не ради угнетения своих бывших колоний, а „потому, что существует террористическая угроза и суверенные государства обратились к нам за помощью“.
Верить в обратное, сказал он в понедельник, — значит жить в „мире, сошедшем с ума“.
Но многие люди, совершенно очевидно, предпочитают теории заговора, и поэтому именно тогда, когда дела должны были пойти на лад, они вдруг стали намного хуже.
