Отсутствие воспитания — это и есть судьба, прочитал я в комментариях к статье "Спешим судьбу переменить?". Анонимный комментатор считает, что, только сопротивляясь нормам, предписанным кем-то сверху, нарушая их, не принимая в расчёт можно обрести свою судьбу. То есть, жить, как бы не подозревая о том, что есть какие-то там нормы бытия.
Это живо напомнило мне разговор с сыном одного моего приятеля, человеком талантливым, полагавшим свой талант единоличной собственностью и отрицавшим судьбу. Он говорил мне примерно так: "Это мое. Как я распоряжусь собой, это моё дело. Хочу, взращу, хочу в землю зарою. Я человек, а не пешка, и не хочу, чтобы Бог и дьявол играли мной на шахматной доске. Я вправе сам вершить свою судьбу". Что позволительно легкомысленному юноше, то не позволительно человеку зрелому. Взрослый человек, пусть даже чрезмерно увлекающийся гороскопами и предсказаниями, знает точно, что от судьбы не уйдёшь. Можно как зайцу прыгать по первой пороше туда и сюда, путать след, но неумолимая судьба настигнет.
Мы живём в поразительном государстве, признавшем права человека, но отказывающимся признать права народов, за исключением одного — государствообразующего. Мне бы не хотелось здесь употреблять сильные термины, но фактически мы живём в расистском государстве, процветающем за счёт институциональной сегрегации, за счёт того, что все меньшинства загнали в языковые и культурные резервации, из которых в общество фильтруют зауряд-эстонцев.
Русских в Эстонии насильственно попытались лишить судьбы, перечеркнув наше прошлое и настоящие, резонно полагая, что на пустом месте судьба не произрастает. И вот перед нами в полный рост встала неординарная задача — не убегать от судьбы, а догонять её.
Узелки на память
Допустим, что парки бабье лепетанье всё же существует. Нить судьбы прядётся во исполнение жребия, пока безжалостные ножницы не перережут её. Очнувшись от дрёмы, парка, она же мойра, ловко связывает порвавшуюся нить. Неповторимый набор "узелков на память" — это и есть то, что мы называем коллективной судьбой. Нити русских судеб в Эстонии порвались столь стремительно, что нас буквально сорвало с орбиты России на третьей, почти космической скорости. А вся эта бабская компания, как бы ответственная за нашу судьбу, дружно продолжает дремать под жужжание полупустых веретён и хлопанье оборванных нитей.
Центробежные силы возобладали над центростремительными, и вот нам уже не нужна община русских, потому что мы утратили орган, которым воспринималось чувство единения, чувство русской соборности. Но даже и его нам уже мало, чтобы оставаться русскими. Нас сорвало с орбиты столь стремительно, что мы даже не сохранили единство имени. Мы до сих пор выясняем кто мы — русские или только русскоязычные, мы — община или население, сплошь состоящее из инородцев? Может быть, мы просто меньшинство без имени и без судьбы, которое легко спутать с меньшинством сексуальным? Из всех материальных фетишей, воплощавших нашу коллективную судьбу, мы сохранили только язык — великий и могучий русский язык.
Сбылось пророчество поэта, к пророчествам не склонного: "родиться русским слишком мало, чтоб русские иметь права".
Здравствуй, мойра, а мы к тебе!
Однако постойте, к которой из мойр мы взываем, когда жалуемся на непруху?
Вряд ли мы взываем к мойре будущего, перерезающей ножницами нити нашей жизни — неотвратимой Атропос. Она безжалостно приближает нашу смерть. "Чему быть, того не миновать" — это сказано про неё. Если наш вопль обращён к мойре настоящего — Клото — пряхе, прядущей нить, на которую нанизаны события настоящего времени в человеческой жизни, то это попытка проломить железобетон, возведённый мойрой Лахесис. Если мы взываем к Лахесис — мойре, дающей жребий ещё до нашего рождения и наблюдающей за его неукоснительным исполнением, то это разумно. Нарушить жребий невозможно, потому что исполнить его помогают все античные боги. Жребий — железобетонная судьба. "Мойра Лахесис, — умоляем мы, — дай нам другой жребий!"
Однако есть одно "но". Народное сознание почему-то связывает недостижимость счастливого фарта — нового (иного) жребия — с грустью по даме червей.
Дама червей или немного шизофрении
Вот, что мы читаем в грустном манифесте раскольника Дмитрия Михайлова:
"Талант русского интеллигента часто связывают с готовностью к самопожертвованию ради идеи. Мне он не кажется таким глупым. Это, скорее, нечто большее: готовность доверить свою личную судьбу року, объективной "воле" истории. Особенно в редкий момент, когда эта история делается здесь и сейчас: ведь это такая удача — бросить свою судьбу на еще колеблющиеся весы!"
Что это, как не попытка обрести счастливый фарт вопреки здравому смыслу и жизненному опыту, да ещё на колеблющихся весах? Дальше больше — целый синодик грустецов, бросивших свою судьбу, но не получивших другого жребия и благополучно зарезанных ножницами мойры Атропос:
"Особенно драматическим образом судьба обошлась с культурными маргиналами Андрес Приймяги умер через год. Немногие замечали, как болезненно этот москвич переносил национальные особенности "русской драмы", ее провинциальные гримасы Сразу за ним умер богемный Лео Томберг, редкий умница из местных интеллектуалов, которого успели уволить из Института кибернетики и обречь на скорую гибель. Также от шизофрении Еще раньше покончил с собой совсем юный Юра О. Эта драма особенно не дает мне покоя Можно представить, какой шок пережил этот тонкий человек, вынужденный одновременно работать в райкоме комсомола, среди непробиваемых карьеристов или тупиц, кому революция, что китайская грамота, одна хунья, как выражались партийные функционеры. Мы не сразу почуяли неладное Каждого по-своему, но всех их убивала одна и, как мне кажется, "коллективная судьба" русской интеллигенции".
Я тоже бывал в том "клубе русской драмы", ситуация в котором, по мнению Михайлова, порой отдавала шизофренией. Я пил там и горькую и сладкие портвейны, закусывал бутербродами с колбасой, но почему-то без ощущения последнего дня Помпеи, и вспоминаю сегодня об этом без грусти, даже с некоторым удовольствием. Василий Андреевич Жуковский советовал о милых спутниках, которые наш свет своим присутствием животворили:
Ревизия слова
Всего за каких-то пятнадцать лет изменился смысл старого анекдота, и уже русский — это не судьба, судьба — это когда лох.
Проведём ревизию слова на предмет его соответствия понятию. Словом "русский" наши предки пользовались для описания самотождественности. Во времена совка "русских" сначала срастили с "советскими", а потом и вовсе подменили "новой исторической общностью", да ещё в процессе формирования. После распада совка как государства, слово "русский" вновь обнажилось. Его начали употреблять всуе, с негативным и даже ничтожным содержанием, как некое прилагательное, прилагаемое к чему попало. Именно с такой формой употребления слова мы и столкнулись в Эстонии, внутри постсовковой диаспоры — истинно рассеяния! С одной стороны, фальшивомонетчики от социологии называют "русскими" людей, не имеющих русского экзистенциального опыта. С другой стороны, выжившие из "клуба русской драмы" культурные маргиналы объявляют всех местных русских "русскоязычными".
Употребление слова "русский", как видно, ещё не гарантирует сохранения его смысловой сущности. Возможно, по этой причине культурные маргиналы, отчасти обладающие русским экзистенциальным опытом, принуждают себя отказываться от унаследованного имени и писаться отныне не русскими, но русскоязычными.
Если русская община в Эстонии вслед за маргиналами станет называть себя общиной "русскоязычных", то не превратится ли она в стадо кочевников? Тогда и жаргонное словечко "лох" станет описанием новой, уже "язычной" непрухи?
Историческая "непруха" В сфере истории, где действуют народы, принято говорить об исторических судьбах. Неизбывность прошлого — исторической судьбы, является основным механизмом невротизации общества (народа), когда события не остаются в прошлом, а переходят в актуальное настоящее и через него прорастают в будущее. Историческое измерение демонстрирует нам удивительную близость к невротическому: возникает проблема с исторической памятью, сопоставимая с невротической фиксацией. На исторической арене неизбывность прошлого существует как реальность. Однако народ, не прошедший успешно процедуру катарсиса и забвения, зациклившийся на своём историческом предназначении, переживающий в настоящем нанесённую в далёком прошлом обиду или испуг, существует как народ-невротик. (Сравни это с ощущением массовой шизофрении в "русской драме", тонко уловленной Д. Михайловым).
Нам сумели внушить: чем полнее и насущнее эта самая историческая память, тем богаче бытие и сознание народа. Это, когда пепел Клааса стучит в моём сердце. Когда проданная Америке Аляска вызывает зуд в ладонях. Когда гора Арарат с одной стороны границы провоцирует фантомные боли с её другой стороны. Когда потеря территорий за Наровой и Чудским озером идёт лишаями по всему телу, и т.д. В масштабах истории рефрен Уленшпигеля, переводящий идею мести в смысл жизни, утрачивает видимость благородства. Благородная месть принца Гамлета, заявленная в прологе, будучи претворенной на деле, становится в финале банальной резнёй. Резнёй ужасающей и подтверждающей гнилую сущность датского королевства.
Сознаемся, что мы — русские и эстонцы — превратились в народы-невротики, взаимно заражающие друг друга непереваренным прошлым, мифами о самих себе и друг о друге. Перегруженность настоящего фантомами прошлого делает нас беззащитными перед лицом реальности. У философа Владимира Микушевича есть мысль о том, что советские диссиденты, дожившие до российской демократии, отравили её своими миазмами. Нашу демократию отравляют и советские и эстонские диссиденты, не умеющие быть "за", исповедующие только "против", чтобы они там ни говорили в своё оправдание. Между тем чистое, дистанцированное от прошлого настоящее — это как здоровый сон без кошмаров. Санация прошлого, удаление из него продуктов метаболизма — вот к чему мы должны стремиться, если действительно хотим избавиться от невроза.
Важнейшую историко-гигиеническую функцию в Эстонии планируется поручить потерянному поколению Иванов, родства не помнящих (зауряд-эстонцам), которых будут выводить искусственным путём в стенах реформированной эстонской школы для русских. Возобладало мнение, что насильственная амнезия предотвращает сползание русских к невротическому коллапсу, избавляет их от желания вершить суд истории по горячим следам и, в конечном итоге, даёт эстонцу исторический шанс сохранить на века язык и культуру. Так ли это мы скоро увидим. Ведь лох — это уже настоящая непруха!
Спасительная амнезия — что это? Продолжение следует.
