Прекрасно понимал, что выбрал
- Четырнадцать лет назад вы поступили на службу в Русский драматический театр. Вы довольны тем, как сложилась здесь ваша судьба?
- Когда человек всем недоволен, это не очень хорошо. С другой стороны, не очень хорошо, если всем доволен, потому что на самом деле могло быть гораздо лучше. Скажем так: я прекрасно понимал, что выбрал и где нахожусь.
- А почему — выбрали? Не в смысле профессии, а в смысле этот театр.
- Когда человек приезжает из Петербурга в Таллин, в какой-то момент он должен понять, зачем он сюда приехал. Я сюда приехал как бы на год, поскольку предложения, которые были в Петербурге, не сулили никаких ролей. Мне сказали: надо 2-3 годика посидеть, посмотреть, потом, возможно, что-то получится. А мне хотелось играть, работать.
Поехал сюда — показаться, проведать родной город. Обычно надо заранее записываться на прием к художественному руководителю, три дня ждать — здесь меня сразу привели к Томану. Он сказал, что надо показаться, что-то прочитать. Прочитал. Он сказал: "Наверное, у вас есть другие предложения, в других театрах, но тут, гарантирую, будете работать на износ. Если вас это интересует". Меня это, естественно, интересовало. Я спросил, когда будет первая репетиция. "Как когда? Сегодня вечером". Это был спектакль "Пигмалион", где я играл Фредди.
Словом, все получилось сразу. И год действительно был насыщенный, какие-то хорошие роли из серии "Кот в сапогах". И понеслось, поехало — словом, как-то завяз. Каждый, оказавшись здесь, прекрасно понимает, под чем подписывается, в какой водоем прыгает. Прыжок уж совершен, жаловаться на судьбу не приходится. Нелепо говорить, что, дескать, не повезло, что так случилось. Человек сам выбирает — я тоже сам выбрал. Этот театр, этот город. И прекрасно понимаю, что пик карьеры давно пройден.
- Мне кажется, что у вас жизнь в театре, как в самолете: взлет, яма. Есть роли — есть успех, нет ролей — откуда ему взяться?
- Я много играл, когда к нам приезжали режиссеры, которые смотрели спектакли и сами выбирали артистов, а не брали тех, которых предписывает руководство. Меня — замечали и выбирали. Когда в какой-то момент режиссеров переставали приглашать, меня, соответственно, никто не выбирал. Появлялось то, что вы называете ямой. Хотя, честно говоря, я не считаю это ямой.
- А что в это время делали?
- Жил, читал, смотрел, любил. Было чем заняться. И было, наверное, нелегко. Сейчас я тоже не особо занят. Но лучше быть не занятым в плохой работе, чем мучиться каждый день, на каждой репетиции. С моей точки зрения.
- Но разве не бывает так, что с течением времени казавшееся плохим, или неинтересным, или малоинтересным обретает новые краски, и начинаешь думать: нет, нет, в этом что-то было?
- Безусловно. Это же часть твоей жизни. Например, "Дядюшкин сон" для меня был шагом вперед, хотя сам спектакль, с моей точки зрения, был спорный. Для искусства он особой ценности не представляет, но для меня ценен. А "Привидения", сделанные за три недели, были жутким преступлением против профессии.
- Ужасный спектакль! Хуже не припомню.
- Согласен. Но в театре в очередной раз менялась власть, и надо было срочно выпускать, и очень просили. Впрочем, сейчас уже нет такого словосочетания — преступление против профессии. Профессия ушла, поэтому преступления нет. Сейчас каждый может быть и артистом, и режиссером, и художником, и журналистом, и всем вместе.
Вести программу и слушать людей
- Вы были ведущим телепрограммы "Суд присяжных". Для вас это интересный опыт?
- Безусловно. Вообще считается, что программу на телевидении должен вести журналист, особенно ток-шоу, посвященное самым актуальным проблемам общества. Но журналист, вольно или невольно, акцентирует свое мнение, навязывает свою точку зрения по любому вопросу. И если это хороший журналист, он оказывается на первом плане. Мне повезло: я не журналист, поэтому старался вести программу, а не отвечать на вопросы, которые в ней обсуждались. Вести и слушать людей, которые пришли в студию: пусть они думают и говорят, а я буду ведущим дискуссии. Мне кажется, это мой плюс. А минусы можно обсудить.
- Вы хорошо держали аудиторию, поскольку чувствуете себя свободно, не думаете, как лучше встать, куда посмотреть, в какую сторону повернуться: вы это знаете в силу профессии. Но иной раз были не очень понятны ваши симпатии и антипатии.
- Я ведущий и должен скрывать свое отношение, потому что человек, который пришел в студию, должен высказать то, ради чего он пришел. И я должен помочь ему это сделать. Естественно, есть люди приятные и неприятные, симпатичные мне и не симпатичные, но я стараюсь это не показывать. Мое дело — вести программу, а симпатии или антипатии пусть возникают по ту сторону экрана.
- А вы не замечали, что из уст малосимпатичных людей, как правило, льются гладкие, но бестолковые речи, а люди думающие часто теряются, не могут внутренне собраться. И от этого дискуссия проигрывает.
- Замечал. Но что поделаешь: правды, истины, просто какой-то однозначности вообще очень мало в жизни. Поэтому найти правду или истину в какой-то программе очень сложно, и попытки часто безуспешны. Но иногда, кстати, она высвечивается, и человек у экрана все понимает — и про этих людей, которые пришли в студию, и про вопрос, который обсуждается.
Процесс нормальный: жизнь идет вперед
- Актер — человек публичный. Он должен быть пьющий, курящий, гулящий — в этом есть определенный вызов. Или очень положительный: пороков у меня нет, недостатков нет, все на меня равняйтесь!
- Нет, я не положительный, хотя и не курю. Но в свое время курил много, безостановочно. И мне это не мешало, даже нравилось, пока в силу состояния здоровья не понял: либо жить, либо курить. Что же касается алкоголя, естественно, как каждый нормальный человек выпиваю, но с годами все меньше и меньше. Мне это не доставляет удовольствия. Но у меня есть другие пороки, о которых сейчас рассказывать не буду. Когда я служил театру беззаветно, ходил в дырявых носках, и меня это совершенно не заботило. Потом понял, что надо думать и о себе, о семье, думать, как жить и на что жить. И пересмотрел свои взгляды.
- Взгляды на дырявые носки или на беззаветность служения театру?
- Во всяком случае, беззаветное служение театру ушло. Эдуард Янович Томан очень любит это выражение: служить театру. О себе могу сказать точно: я не служу театру, хотя первые годы служил самозабвенно. Я даже ночевал в театре, тайком от всех. Это не разрешалось, но если ты не бегал по театру с факелом, за тобой никто особенно не следил. Репетиций было много, работы было много, и я действительно очень серьезно ей отдавался: до конца, без остатка! Больше ничего не существовало. И были очень интересные работы, тот же спектакль "Эмигранты". Потом все ушло. И это нормальный процесс: жизнь идет вперед.
Театр — жестокая история
- А в какой момент вы поняли, что уже не служите театру беззаветно, не хотите это делать? Был какой-то побудительный мотив?
- Я очень серьезно заболел. Наверное, с этого момента все в жизни переменилось.
- Стало быть, не театр виноват?
- Нет, конечно. Но театральные ценности ушли. Я понял, что там так мало правды. Правда в театре может быть только в одном месте: на сцене, и то редко, а все остальное — жуткая неправда и жуткие манипуляции. Наверное, когда заболел, тогда и понял, что есть другие ценности в жизни и что нельзя так беззаветно отдаваться театру. А я действительно был ему предан. Просто это уже все забылось. Так устроен театр. Когда я пришел, видел таких артистов, как Трошкин — он блистал в каждом спектакле. Кто сейчас о нем помнит? Контрерас только недавно ушел — практически забыли.
Как можно быть преданным театру? Это все равно что ты живешь с каким-то человеком, он тебя постоянно предает, об тебя ноги вытирает, а ты все равно его любишь. Наверное, спустя какое-то время эта любовь проходит. Но когда я говорю эти вещи, это не означает, что я не люблю театр и ему не предан. Просто относиться к нему стал намного легче. И с большой настороженностью отношусь к людям, которые на каждом шагу кричат: ах, как мы любим театр, ах, давайте придем в театр и там умрем! Мне кажется, это очень нелепо, и глупо, и неискренне. Иногда я не люблю театр, любя его так, как другим, тем, кто кричит о своей преданности, и не снилось. Сам не понимаю, что сказал…
- Очень хорошо сказали: не любя его — люблю. Лучше не скажешь.
