Диктатор не у дел
В детстве я долго наблюдал за играми детей, не принимая в них участия. В такие моменты мне казалось, что приятнее всего наблюдать, а не бегать. Меня, если не хватало игроков, звали раз, звали два, на третий я соглашался, и, о чудо, у меня уже присутствовала идея о том, как правильно играть. Такое частенько со мной случалось.
Я мог долго смотреть на то, как у дяди Жени не получается приладить дверцу к фанерной кладовке у потолка. Он матерился и называл задачу нестандартной. В результате я брал все в свои руки, и на удивление дяди, быстро находил верное решение. Тут все дело в том, что глядя со стороны, виднее, в чем человек ошибается. То есть я тем лучше решаю проблемы, чем дольше и выразительнее другие ошибаются.
В играх, если они были не слишком изнурительны, я быстро входил во вкус. И тут со мной начинало происходить что-то необычное, что было в разы сильнее меня самого. У меня делалась заразительная горячка. Я принимал такое участие в игре, что смущал других участников. Полбеды еще, если это были не "Казаки-Разбойники". Иначе я допрашивал с пристрастием, причинял боль, радовался, если ее причинили мне, устанавливал новые правила, не терпел неподчинение и действительными угрозами вербовал шпионов во вражеском лагере.
Я подлинно страдал, видя, как нисходит воля к сопротивлению у моих противников и еще хуже страдал, видя, как иссякает энтузиазм разделять и властвовать у моих сподвижников. Еще три дня я бегал от дома к дому, стучался в двери, силясь собрать великую игру, но все отговаривались. Были и такие, что прямо мне заявляли: "Ты псих, с тобой играть себе дороже".
Я был так нежен в душе, что немедленно уходил в лесополосу за гречневым полем. Там я усердно работал над ошибками или играл в одиночестве. Я всему лесу распахивал душу нараспашку и горевал. Я даже корил себя, что вмешался в вещи, которые были хороши сами по себе, и я, взявшись их переделывать, немедленно погубил, пожалуй, самое ценное в них.
Я не знаю, что это. Но это имеет какое-то отношение к тому обстоятельству, что, прежде всего ты убиваешь любимую вещь и щадишь нелюбимую, так как не пользуешься ей. И еще, как говорят на востоке, есть большое счастье в том, что трава растет сама по себе. Однако никакие такие мудрые размышления мне не несли утешения, и если я видел молодых мужчин, то прямо чесался от удовольствия, воображая себе, какой замечательный из них вышел бы отряд.
По правде сказать, я тихий и бываю очень застенчивым.
Несмотря на долгое мое одиночество, я так и не полюбил компьютер, мне все-таки нужны были люди. Была мимолетная компьютерная игра, – стратегия, завоюй и владей, — но в ней крылось глубочайшее неудовлетворение по двум разным причинам. Во-первых, компьютер был всегда сильнее, если надо, поэтому на сложном уровне его было не одолеть, а на более легких уровнях он играл в поддавки и боролся не до конца. Во-вторых, и это главное, компьютерный враг не чувствовал страха и боли. То есть в плане войны я сущий мракобес.
Следует вам рассказать также о моих друзьях. Их у меня мало, у меня их почти нет. Есть только одно условие, чтобы стать моим другом — вы должны меня обожать и терпеть изо всех сил. Я же вас легко оставлю ранеными на поле боя, я это чувствую — жертвовать я готов только ради себя. Следовательно, мои друзья все сущие идиоты, не в греческом переводе этого слова. Самым значительным был из них Костик — громадное существо недюжей силы. Он был пьяница, урод и бес, но почитал меня выше всякого живого, непонятно за что, и это было решающим. Однажды его избили железными трубами за выходки, порвали ухо и выбили зубы. Он же всех их простил. Он часто прощал и наказывал по невнятным причинам, только ему одному понятным. Моих обид он никогда никому не прощал. У нас с ним есть одна общая фотография, где я сижу у него на плече и сияю от счастья.
Я, по правде сказать, совсем невысокого роста.
Куда сложнее, чем с дружбой, дела у меня обстояли на любовном фронте. Так сказать, сексуально я довольно поздно развился. Может быть, я еще не развился как следует. Мне, кстати, двадцать пять, скоро будет 26. Я никогда не вступал в близкие отношения с недолговременными женщинами. Долговременная до сих пор была у меня одна. Ее нежно звали Настенькой. Я очень люблю это имя после нее, и многие красивые женщины так или иначе напоминают мне мою возлюбленную, если у них тот же цвет волос — Настенька была шатенкой.
Я встретил ее летом три года назад. Мне тогда было 22 года. В тот год меня отчислили из университета за прогулы и неуспеваемость. В университете я не могу учиться по тем же причинам, почему не могу быть, скажем, разнорабочим — все не по мне! Торгаш из меня тоже никудышный, поскольку я умею только втридорога купить и дешево продать. Я мог бы быть художником или диктатором, потому как в этих случаях я мог бы оставаться собой.
В тот день я прогуливался в одиночестве и спорил. Я всегда спорю на различные темы с внутренним оппонентом, очень глупым и наглым существом. Он умеет меня сильно раздражить. Он не умеет понять простейшие вещи и мне все приходиться ему разжевывать. Иногда я вслух выкрикиваю бранные слова, и на меня оборачиваются прохожие. Я встречаю их взгляды с ненавистью и вызовом.
Настенька работала продавщицей цветов в лавке одних старых и добрых армян, и в жаркую пору, когда цветов покупают мало, она выходила из спертого помещения и садилась на ступеньки. Там она щурилась от света, ставила ножки так, чтобы было не видно под юбкой, и взглядом провожала прохожих. В тот день мы увиделись впервые, как взрослые, потому что виделись в детстве, и тут же увидели одного типа, который и свел нас вместе. Это было недоразвитое человекообразное неопределенного возраста, с плохими зубами и сексуально озабоченное. Он похотливо осмотрел ноги совсем юной девочки, потом заметил Настеньку и направился к ней, осклабившись. Настенька, уже зная его, вскочила и юркнула внутрь. В магазине она спряталась за прилавком, отвернула лицо к окну, чтобы не видеть этих похотливых глаз, и приготовилась, что тот войдет. Вместо него вошел я и сказал ей, что тот тип более ее не побеспокоит. Я помню, как забавно у нее приподнялась бровь и как долго она не могла понять, что ей на это ответить.
Я, по правде сказать, и сам смутился.
Я знал, что нравлюсь ей как человек незаурядный и, как она подозревала, во многом одаренный, но я безоглядно в ее чувства не верил. Кроме того, я подолгу не появлялся, совершал странные поступки и бывал раздражен по двум причинам — я испытывал ее чувства и еще потому, что у меня не было денег. Большую часть своей жизни я живу без работы. Денег у меня никогда не бывает достаточно. И те развлечения, что мы с Настенькой могли себе позволить, были очень скромны. Бывало, например, мы ходили в большой зоомагазин и дули на сонных зверей в клетках, чтобы те пошевелились.
Если я все-таки работал, то работником я был отличным: не привередливым и неприхотливым, сообразительным и ловким, главное же понятия не имел ни о своих правах, ни о подлинной цене своего труда. В отличие от мужиков, что всю жизнь жалуются и всю жизнь работают, я несколько недель и даже месяцев страдал скрытно. Что я пережил и что я перечувствовал, то знаю лишь я сам. В какое-нибудь холодное утро в комнате раздавался пронизывающий писк: "пи-пи-пи-пип, пи-пи-пи-пип". Спросонья, в неповоротливом еще воображении, возникали, прежде всего, вонючие засохшие за ночь носки, которые мне, трудящемуся человеку, некогда было постирать, затем холод, заскорузлая роба и пошлый трудовой коллектив. И как помилование на меня вдруг снисходила простая, как ничего не делать, радость. Я без колебаний отключал будильник и с головой забирался под одеяло. Однако от праздничного возбуждения улетучивался сон, и я хладнокровно запечатлевал проходящие моменты: "А вот уже и автобус отошел…" И только издалека до меня доносилось неразборчивое — то ли шум с улицы, то ли угрызения…
…Работодатель в строительном вагоне, в чуть замаранном джемпере по старой привычке пачкаться, выстукивал пальцами дробь и говорил:
– Как это так? Не пойму чего-то…
– Мне нужен расчет, — повторял я, и вид у меня был свежий, нарядный и бодрый.
В мелких глазках работодателя вспыхивало что-то мстительное и зловредное, и он было начинал:
– Но по закону у меня есть право… — И вдруг осекался на полуслове и говорил примирительно: — Ну что случилось-то, не понравилось что? Платят мало? А?
– Был испытательный срок, — сияя, отвечал я, — вы его не прошли.
– Мы? — удивлялся тот…
С деньгами в треть ползарплаты, ощущая все свое социальное величие, я посещал собеседование по трудоустройству в каком-нибудь кабинете какого-нибудь делового предприятия. Там меня расспрашивали взыскательно, я отвечал по делу, умненько и хвастался бессовестно привирая. Утверждал, что имею баснословный заграничный опыт и образование, заверенное какими угодно дипломами, находящимися, к сожалению, в стирке, но в следующий раз я обязался предъявить их всенепременно… И поскольку одет я был изящно, выражался изысканно и был в меру нагл, отчего казался перспективным, меня брали на испытательный срок. В назначенный день я не выходил, однако настроение имел отменное, как жених: всем я нужен и все меня хотят.
Мечтал я ночи напролет, и бессонница была мне всласть, не то, что трудящемуся человечеству. Не бывал я в мечтах ни футболистом, ни пилотом формулы один, был я гениальным бардом, чьи песни были так мудры и красивы, что тотчас же становились первейшей потребностью всех чистых душ. Был бы я тогда бескорыстным, денег бы за концерты не брал, а на дисках писал бы, как у группы Sepultura: "Выражаем благодарность всем этим неугомонным пиратам, которые занесли нашу музыку так далеко". И мне непременно попытались бы дать премию Грэмми за мой недюжинный дар, однако я бы отказался, недоумевая. Жил бы и кормился я у сотен своих друзей, которые считали бы доброй приметой меня приютить: "Был у нас намедни Медин — это к добру"…
Несмотря на мою бескорыстную сущность, я бывал с Настей черств и даже жесток опять-таки, потому что у меня не было денег быть добрым. Я искренне презираю этот мир, раз в нем возможно такими гадостями навредить важнейшему чувству. Именно потому, что меня окружающий мир порочен, я желал, чтобы наш внутренний мир с Настенькой был чистым. В конце концов, я простил ей обстоятельство, что я не был первый ее мужчина, но взамен кое-что потребовал. Я хотел, чтобы она меня любила тем сильнее, чем гаже я с ней был. Это бы мне каждую секунду доказывало, что ее любовь подлинная. Иную любовь или тень расчета я ни за что не потерплю в отношении к себе. Настенька чаще стала плакать и скрытничать. Слезам я не верил, думая, что все это женские уловки, а за ее скрытностью стал усматривать нечистоту. И это было не далеко от истины, хотя и в такую истину я тоже ни за что не хотел верить. Я не верил, что меня можно предать и бросить. Именно потому, что я был беспредельно самоуверен, я наказывал Настеньку тем, что надолго оставлял ее в одиночестве, так как она этого не любила.
Я сберег ее сообщение, где она предупреждала меня, что будет с Максимом, если я к ней не вернусь. Я был вне себя от возмущения! Что это за Максим! Что это за ультиматум! Как она смеет меня шантажировать! Я дважды крикнул своей больной старой матери, что меня нет дома, когда она пришла ко мне в комнату, неся телефонную трубку с Настенькой на том конце провода. Мать постояла, горько вздохнула и перед тем, как положить трубку, сказала Настеньке что-то теплое.
Я оставался спокоен, дышал свободно и чувствовал, что мои движения ничто не сковывает. Через две недели, едва понимая зачем, я ночью влез через балкон в комнату Настеньки, где насмерть перепугал ее младшую сестру. Она-то мне и сообщила, что у Настеньки все хорошо, она переехала к какому-то замечательному человеку в его собственный дом, и они уже смело смотрят дальше в будущее. Еще сестра долго перечисляла все подарки, какие своими глазами видела у Настеньки.
…я искал ее более трех дней. Ее номер был отключен, с работы она ушла. Я выловил ее у Ольги, ее необходимой подружки, злословной стервы, люто меня ненавидевшей. Настенька была сильно взволнована, но держалась с некоторым вызовом, чего прежде с ней никогда не бывало. Мы вышли в кухню, где я, стоя к ней спиной у окна, нервно стал курить.
– Тебе не надо было приходить, — сказала она.
– Мне… — усмехнулся я, потому как мне это показалось смешным.
– Ты слишком поздно пришел.
– Поздно… — усмехнулся я…
– Мне не о чем с тобой говорить, ты понимаешь? — повышая голос, сказала она.
– Это блять я сам решу! — не стерпел я.
Настенька, стоявшая прислонившись к холодильнику, вся спряталась, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу. Лицо она отвратила от меня в сторону, как от того сексуального маньяка в цветочном магазине. На ней были новые, хорошие вещи…
– Позвони ему и скажи, что между вами все кончено, — скомандовал я.
– Ты сумасшедший? — бросила мне Настенька, потому что ей на самом деле показалось, что я сказал что-то неприемлемое. — Я не хочу тебя, Альберт! — произнесла она мое имя, наверное, для того, чтобы я не сомневался, что это относится ко мне…
– Ладно, тогда я сам ему позвоню, — не услышал я ее, так как теперь не верил в то, что она меня не любит, точно так же как я прежде не верил в то, что она меня любит.
– Я тебе не советую, — усмехнувшись, сказала Настенька.
– Что это значит?
– Не надо тебе знать…
– Он у тебя крутой какой-нибудь?
– За себя сумеет постоять!
– Сумеет?
– Не беспокойся… — сказав это, Настенька пробежала взглядом по всему моему лицу.
Взгляд у нее был нежно кофейный, а лицо трогательным и бледным.
– Номер, — сказал я.
– Сам найдешь…
Я нашел сам — у нее в телефоне.
Я чертовски смелый, и я не знаю, откуда это во мне. Должно быть это от того, что на меня смотрят и, что главное, я не верю, что со мной может случиться плохое. Не последнее место занимает моя любовь, которая, как говорят, окрыляет…
Я вызвонил его, не смотря на все попытки Настеньки его сберечь. Я ему по телефону сказал, чтобы брал себе в подмогу друзей и армию — я за ним еду. Тот в ответ здорово мне нагрубил, как та собака, что на всех без злости лает или всем виляет хвостом.
Он стоял среди четверых друзей у машины во дворе какой-то пятиэтажки в вечернюю пору, и я еще издали подивился, как слепы очарованные женщины. И на что понадеялась моя бедная Настенька! Я напрямик подошел к ним, уточнил, кто есть кто, и сразу стал избивать типа с тонкой шеей, кадыком и скошенным подбородком. Мой идиот Костик еще не появился с винтовкой из машины, нет — друзья Максима просто не смели за него вступиться. Никто ни не посмел сказать и слова. Они должно быть судорожно себя вопрошали: "Но что с нами происходит? Чего же мы стоим?" Да и то так делали самые смелые. Иные же пришли в ужас и пожелали пропасть — тем просто очень захотелось домой. Это овцы, я же всегда говорил!
Уверенность в себе развеивает стадные сомненья! Я бил его руками, коленами, локтями, ногами. Максим не сопротивлялся, он только мало-помалу лез под свою машину. Мой друг идиот с оптикой на отцовской охотничьей винтовке не обращал внимания на действие. Он танцевал около машины под песню Pumped up Kicks. Веселая глупая песня, теперь, должно быть, приводит мою жертву в ассоциативный ужас.
По правде сказать, помощь четверых друзей очень ему пригодилась, когда они вытаскивали его из-под машины.
Моя Настенька переменилась. Она уже никогда не была такой, как прежде. Теперь она, бывало, вздрагивала, если я ее обнимал, и никак не отвечала — даже не клала на меня рук. Поэтому у меня складывалось ощущение, что она в обмороке, а я ее держу, чтобы не упала. Иногда после близости она долго и пристально на меня смотрела и молчала. Она больше не звонила мне первой, не шутила, не перечила. На единственной нашей фотографии той поры она бледно смотрит в кадр, а я сильно ее обнимаю и сиятельно улыбаюсь во все свои зубы, крепкие и здоровые. Она перестала быть привлекательной. Она не красилась, не приводила в порядок волосы в интимных местах, носила только такое белье, что дешево, и что носят немолодые женщины. Когда я, линейкой вымерив все ее размеры, накупил ей красивых вещей, она, надев их только раз, все отдала младшей сестре. Наконец не выдержав, я закричал:
– Я хочу знать, о чем ты думаешь, что чувствуешь, мне надоела в тебе эта поза священной коровы!
Он вздрогнула и жалко проговорила:
– Отпусти меня, пожалуйста, я тебя совсем не люблю…
Я много думаю. Я почти ничего более не делаю. Еще смотрю новости и читаю историю, больше ничего не хочу. По любому политическому или историческому делу у меня есть мнение. Большинство из сегодняшних политиков — жалкие проходимцы и уголовники. Они столько болтают, что я не понимаю, когда они думают! Я бы создал идеальное общество, я знаю как. В своем бесплодном и безудержном воображении я уже озеленил пустыни, в мельчайших подробностях возвел великие города, остроумно одержал победу в политических полемиках. Иногда я выхожу на сцену перед своим народом и начинаю исполнять песни, которые сам написал (тоже в воображении), тем самым пленяя своих подданных чистотой своего дара и мудростью. Когда исходит время моих президентских полномочий, народы мира в страхе и любви выходят на улицы и площади с требованиями ко мне остаться у власти. Еще бы! Я единственный, кто сумел упразднить кровавые войны и создал приемлемые условие бытия не только в северо-западном мире, но и в самой Африке, позволив людям оставаться на родине и не бежать на чужбину от нищеты.
Однако после разрыва с Настенькой я все чаще стал придаваться душевным слабостям. В такие моменты я почему-то вспоминаю о малолетних преступниках, о которых нам любил рассказывать старый профессор-юрист. Интересно то, что эти дети в камере обретают состояние вседозволенности — им все становится можно. И это напрямую проистекает из того, что их можно посадить в тюрьму. В результате они калечат себя телесно и духовно. Это наводит меня на мысли о двух путях к осуществлению своих хотений — об усмирении оных и воплощении в жизнь. Бытие в сущности здравая и неподатливая действительность. И несчастен тот, кто обретет власть воплотить все свои сиюминутные желания, ибо в слабости своей были бы изменены облик, возраст и отношение к себе людей. И последнее — худшее из возможных несчастий. Ибо не существует ужасней одиночества! Это суть заболевание души. Мне же порой невыносимо неудобно именно в том кресле, что всесторонне регулируется и под меня подстраивается. Ни один из смертных не вынесет выбора! Его мир тотчас обратится в ад! Ибо ад — это бытие, где есть все, кроме счастья, тогда как рай — ничего, кроме счастья.
Конец
23.02.2012
