1994 — "В Москву! В Москву!", 2008 — "Вон из Москвы!"
Но чаще всего эта пьеса отрезвляет.
Век нынешний и век минувший
В 1962 году, когда хрущевская оттепель еще не сменилась заморозками, великий Георгий Товстоногов поставил ее как драму крушения иллюзий: хрупкий идеалист Чацкий (Сергей Юрский) проигрывал уверенному в себе, умному и прагматичному карьеристу Молчалину (Кириллу Лаврову) не только любовь Софьи, но и будущее. Лет двадцать с хвостиком назад Яак Аллик в "Угала" поставил пьесу о том, как легковерный Чацкий, набравшийся в Москве модных перестроечных идей, приезжает в провинцию (почему бы не в Эстонию?), а там на него смотрят, как на психа: ты, мол, всерьез в это веришь? (В оформлении того спектакля доминировал мотив Кремлевской стены, как и сейчас в Русском театре, но Еремин точно не видел вильяндискую постановку, да и его сценограф Росита Рауд, скорее всего, тоже не видела.)
В 1998 году Олег Меньшиков сыграл в Чацком драму человека, не знавшего реальной жизни. Прошлое того Чацкого было как на ладони: бойкий подросток терся возле взрослых, повторял их слова, говорил какому-нибудь ретрограду: "Ты дурак!" — и окружающие восхищались: "Какой умненький мальчик!" Потом он вырос. Но и в 23 года вел себя, как в 13, — и это вызывало уже не восхищение, а совсем иные чувства.
С Грибоедовым Еремин стремится проделать то же, что 14 лет назад с Чеховым. Поставить классическую пьесу так, чтобы она не только современно звучала, но и визуальный ряд был современным. Однако с чеховским текстом он обращался очень бережно, и сквозь актуальную проблему — как жить русским в маленьком городке независимой Эстонии (конкретно: Палдиски) после того, как оттуда ушел флот и цивильные люди остались один на один с новым днем, бросающим им новые вызовы, — просвечивали драмы чеховских героев.
Сегодня Еремин идет куда дальше. Он резко сокращает текст, выбрасывает выигрышные монологи, убирает почти все упоминания о дворянском происхождении персонажей (хотя слово государь все же прозвучало). Впервые, кажется, со словом Грибоедова обращаются так жестко. Это шокирует тех, кто знает пьесу, а тех, кто не знает (боюсь, при нынешнем качестве преподавания русской литературы таких немало!), иногда сбивает с толку: сюжетные линии обрываются, смысл диалогов недостаточно прозрачен.
Режиссер, безусловно, знает, на что идет. Он бросает вызов залу, как Чацкий бросал вызов фамусовской Москве.
Хотя для Чацкого в исполнении Александра Ивашкевича вызов — вовсе не самоцель.
Чацкий на мотоцикле
Этот Чацкий появляется в проеме Кремлевской стены на мотоцикле, длинноволосый, в кожаной куртке рокера — не для того, чтобы шокировать общество (публика его появлением уже шокирована!), а потому, что ему так удобнее.
Чацкий переживает трагедию раздвоенности идеалов. Он зависает между искренней преданностью свободе и общечеловеческим ценностям и искренней же готовностью любить Россию, отдать Родине все то лучшее, что он усвоил в своих странствиях; он не так уж страстен в своей любви к Софье (Ксения Агаркова). Скорее, эта довольно бесцветная девушка, носящая очки и явно считающая себя интеллектуалкой, кажется ему воплощением России. За то и любима.
Умен ли этот Чацкий? Не слишком! Будь он поумнее, не стал бы метать бисер в неположенном месте. К пониманию своей ненужности, более того, враждебности Москве образца 1968-го (или 2008-го) он идет долго и мучительно.
– Я странен? Кто ж не странен? — говорит Чацкий.
Готов держать пари: очень многие вместо странен услышали странник.
Он и в самом деле — одинокий странник. Неприкаянный. Остро нуждается в ком-то, кто разделил бы его мысли и чувства. На очень выразительно сыгранного Александром Кучмезовым Платона Михайловича надежда плоха. Но режиссер дарит герою заинтересованного собеседника — Петрушку (Сергей Фурманюк), резко расширяя границы этой роли. Петрушка в спектакле — доверенное лицо Фамусова и вместе с тем человек, еще не испорченный и не утративший любопытства к чужой мысли. Он повторяет и записывает афоризмы и за Чацким, и за Фамусовым. Он же — вместо Молчалина — сочувственно советует Чацкому съездить к Татьяне Юрьевне, очевидно, влиятельной даме, помогающей молодым людям сделать карьеру. Странный этот Петрушка, возможно, в будущем единомышленник Чацкого и уж безусловно — один из самых неоднозначных образов в спектакле. Ведь за что-то любит его бойкая и искренняя Лиза (Наталья Дымченко)!
А вот Молчалин (Николай Бенцлер) и в самом деле старается промолчать, когда это возможно. Поединка между ним и Чацким не происходит; в ответ на монолог Чацкого он не произносит ни слова и только с холодным недоумением смотрит на героя. Еремину не нужен умный расчетливый прагматик Молчалин. Герой Бенцлера — нуль, пустое место, но в наше время именно такие и делают карьеру.
Призраки появляются из-за елок
Финал первого и весь второй акт строятся на сюрреалистическом смешении времен. Но не 1820-х и 1960-х, а 1968-го и 2008-го. Гости Фамусова появляются из-за елок, растущих вдоль Кремлевской стены. Словно из могил. Это люди прошлого, вдруг воскресшие потому, что их взгляды сегодня оказались востребованы. Гротескная старуха Хлестова (Тамара Солодникова), законодательница входящей в силу идеологии, на балу колотит клюкой по магнитофону Чацкого, играющему рок-музыку, — и она же, отбросив клюку, разухабисто пляшет Камаринского: нынче показателем благонадежности становится квасной патриотизм… Загорецкий (Олег Щигорец) — очень убедительный ловчила и доставала. По Грибоедову он еще и стукач ("При нем остерегись: переносить горазд"), но Еремин избавляет его от этой функции, передав ее мрачным, в надвинутых на лоб шляпах, господам N. и D. (Дмитрий Рейтман и Олег Рогачев), явным сотрудникам "девятки" (9-го Главного управления КГБ, которое следило за политически неблагонадежными лицами).
Хозяин дома Фамусов (Эдуард Томан) выглядит банальным партфункционером высокого ранга. Но над ним есть некто выше, полковник Скалозуб (Александр Окунев), с которым за время действия происходит занятная метаморфоза. При первом своем появлении он в лучшем случае ровня Фамусову. Но на бал полковник является очень высокопоставленным деятелем. Фамусов выстраивает гостей в шеренгу, и Скалозуб обходит их, милостиво здороваясь с каждым за руку…
Очень комична чета Тугоуховских: глуховатый и маразматичный придворный борзописец (Сергей Черкасов), не расстающийся с пишущей машинкой, и его любвеобильная и патриотичная супруга (Татьяна Маневская), дирижирующая детьми разных народов, — шестью дочерьми разных цветов кожи.
При таком раскладе сплетня о безумии Чацкого кажется не просто злым слухом, а приговором: уже действует андроповская карательная психиатрия, и Чацкому прямая дорога — в психушку. Сцена, в которой весть о безумии Чацкого ползет от одного конца длинного стола к другому, кажется цитатой из многократно описанного театроведами спектакля Мейерхольда "Горе уму" (1932). Только Еремин еще дает в руки всем персонажам по кирпичу. Зачем — узнаем в финале.
Из тупика в тупик
Уходя, каждый гость кладет на пол свой кирпич. (Строительство Берлинской стены? Восстановление железного занавеса? Понимай как хочешь, все делают это с похвальным единодушием.)
Произнеся заключительный монолог ("Вон из Москвы!.."), Чацкий бросается к занавеске, прикрывавшей выход, но выход замурован. Герой разбегается, прошибает телом стену — и утыкается в сине-черно-белый триколор. И там тупик, и тут тупик. Полная безнадега!
…Юрий Еремин поставил яркий и очень спорный спектакль. В нем много вкусовых погрешностей, есть смысловые нестыковки. Порою кажется, что под эту идею лучше подошла бы другая пьеса. Например, "Рок-н-ролл" Тома Стоппарда. Но чего у спектакля не отнимешь — смотрится он с интересом. И захватывает. Несмотря на вяловатую экспозицию и некоторую ритмическую затянутость двух-трех сцен второго акта. Для режиссера этот спектакль явно исповедальный, а исповедь горячего сердца, как мы знаем от Достоевского, чаще всего бывает сбивчивой, порою невнятной, но всегда подкупает огромной искренностью. А Александр Ивашкевич в роли Чацкого играет так эмоционально и заразительно, как не играл уже давно.
Из беседы с Юрием Ереминым до премьеры "Горя от ума" в Русском театре:
– Юрий Иванович, в 1994 году вы поставили в Таллинне "Три сестры" Чехова, назвав спектакль "В Москву! В Москву!" А сейчас ставите "Горе от ума", где ключевой фразой в последнем монологе Чацкого становится: "Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!" Тут есть внутренняя рифма?
– Я не меняю свои взгляды. Но ситуация поменялась. Тогда была растерянность: как жить, как приспособиться? Мы все желали Прибалтике свободы. Потом оказалось… Вы это знаете лучше меня. А сейчас… Буду осторожен: не все живущие за рубежом русские захотят сейчас вернуться в Россию.
Человек, живший долгое время за границей, жаждал Родины, алкал Москвы, любил Родину издали, а приехал — и оказался не нужным никому. Меня сразу шибануло: да это же судьба наших соотечественников, оказавшихся за рубежом. Они любят Родину, а она относится к ним совсем не так, как они мечтали и надеялись.
Я перенес действие в 50-е годы. Какая-то видимость свободы, железный занавес приподнят, либерализм… а на самом деле — придушивают. Чацкий привез несколько иное сознание, он — человек поколения Элвиса Пресли, рок-н-ролла, вольнолюбивых мечтаний. Здесь конфликт — между личностью, которая хочет быть свободной, считает себя свободной, и режимом, который меняется очень медленно, более того — по нему расползаются метастазы прошлого…
