- Как Вы оказались в проекте „Восточный фонт“, основой которого стали военные съёмки режиссёра-госпитальера Евгения Титаренко?

- С Евгением мы были знакомы с 2017-го года, когда он прислал на „Артдокфест“ ленту „Война ради мира“, фильм о войне, который в 2014-м многие не хотели видеть, принимать, признавать как войну. И для нас было очень важно эту картину представить, потому что в ней был очень честный внутренний погружённый взгляд на эту зародившуюся трагедию, которая сегодня материализовалась в глобальную войну. Это был один из первых жёстких моментов противостояния с российской идеологической, цензурной машиной. Нам не дали показать этот фильм в Москве.

Нам не дали показать этот фильм в Москве.

Более того, вице-спикер Госдумы делал запрос в прокуратуру, заводились уголовные дела, на различных пропагандистских шоу на Первом канале, на ТК „Россия 1“ были судилища с жёсткими обвинениями в адрес фестиваля и в мой персональный адрес, а Женю на этих сборищах вообще называли нацистом и фашистом. Но это всё нас как-то свело. Мы тогда обратились к Жене и его продюсеру Наталии Хазан с просьбой, чтобы они разрешили нам открыть фильм в Интернете на сайте фестиваля. Они пошли навстречу. И дальше мы время от времени обменивались какой-то информацией.

Когда началась война, Женя опять на неё пошёл - снимал сам и раздал камеры своим сослуживцам. Летом он с гуманитарной миссией приехал в Ригу. Мы встретились, пообщались, он показал материал, и я дал ему какие-то рекомендации как этот материал преобразовывать в фильм. В результате этого общения стало понятно, даже не столько мне, сколько Жене, что этому материалу нужна точка некоего отстранения, внешнего наблюдения, когда Женя сам может быть вовлечён в историю, потому что Женя должен был стать полноправным героем этого фильма. Соответственно, кто-то должен был его оформить в этом кинематографическом пространстве. И вскоре стало понятно, что этим „кем-то“ по сути вхождения в этот процесс построения должен был стать я. Мы провели кастинг операторов, придумали эту конструкцию и я поехал в Украину снимать.

Для меня было принципиально важным, чтобы Женя принимал участие в монтаже картины. Мы совместно преодолели немалые трудности для того, чтобы Женя смог выехать из Украины, приехать в Ригу и находиться с нами почти весь монтажный период. Затем мы вместе поехали в Прагу, где делали цветокоррекцию, а она в этой картине очень непростая, поскольку нужно было построить это кинематографическое пространство почвы, из которой их вырвала война. С другой стороны нужно было саму войну привести из этого технически-грязного материала к некоему единому визуальному знаменателю. И это потребовало больших усилий и от специалистов. Потом была не менее сложная работа со звуком. В итоге мы провели в Праге несколько месяцев, работая над фильмом.

- В Вашей картине потрясающий финал - герой идёт тяжело дыша по местам, где только что проходили бои. Мы не видим его, так как камера закреплена на его каске - мы видим это страшное место его глазами. Этот финал родился на монтаже или в процессе съёмок?

- Он родился на монтаже. Это и есть та самая Херсонская кампания, о которой Женя говорит с такой бравадой и лёгкостью, когда едет на машине. Он едет и ещё не знает, что его ждёт впереди. Я помню прекрасно наши разговоры по телефону с обрывающейся связью. И он говорил, что ему нужно время чтобы психологически вернуться в какое-то адекватное состояние. И я тогда, разговаривая с ним, не до конца понимал, что там такого, что нужно приходить в это состояние. А потом он приехал с этим материалом и я понял, что этот материал и по правде жизни является финальным, так как был снят позже всего остального, и эмоционально он мог бы стать финальным.

Он едет и ещё не знает, что его ждёт впереди.

Я помню как Женя мне показывал этот материал впервые, и смотрел на меня, на мою реакцию. Он спрашивал: „Это можно показать?“. У Жени не было уверенности в том, что это можно показывать в кино. У меня тоже были некие сомнения. Но, когда картина стала набухать как почка, готовая к вскрытию, стало понятно, что она имеет право выйти к такому откровению, к такому взрыву, вскрытию некоей внутренней вонючей, отвратительной правде вот этого месива, которым является война. Потому что вместе с той жизнью, котоую проживали герои фильма, параллельно в медиа-пространстве, уже начало возникать какое-то привыкание.

Я стал обращать внимание на то, что война сползает с первых строчек в новостях, с первых сюжетов в текущей новостной повестке телеканалов. А в этот самый момент ТАМ продолжают погибать люди. Что такое по сути „Восточный фронт“? Это же не фильм о пяти обычных парнях, которые пошли на войну. Это о фронте, который защищает Европу и мир в целом от агрессии, от того, что война пришла бы в наши дома, в дома тех обывателей, которые, пройдя ощущение первого шока, вполне себе комфортно попивают утренний кофе, поглядывая через плечо в телевизор на события в Украине. Они уже стали какой-то обыденностью.

Мы не делали фильм по принципу аттракциона Кунсткамеры - демонстрации чудовищ в заспиртованных банках.

Поэтому я понимал, что эту обыденность нужно взорвать, прекратить. И для этого нужны очень жёсткие инструменты. И этот материал - именно тот инструмент, который мы хотели предъявить. Мы не делали фильм по принципу аттракциона Кунсткамеры - демонстрации чудовищ в заспиртованных банках. Учитывая то, что сама суть работы Жени и его команды - это медицина, помощь раненым, спасение жизней, по определению понятно, что они каждый раз сталкиваются с подобными вещами. Мы не выбирали материал по уровню трэша - мы выбирали материал по уровню эмоционального воздействия. На мой взгляд сцена, где коровы увязают в болоте, куда более жёсткая, и философски она более объёмна, чем очередная человеческая жертва. Я обратил внимание, что зрители на сцену с коровами реагируют более эмоционально, чем на сцены с ранеными людьми. Когда мы работали над фильмом, я вспоминал некогда читанный роман Ремарка „На Западном фронте без перемен“. И мы в каком-то смысле отталкивались от истории парней вырванных из мирной жизни. У него правда другая мотивация, но тем не менее этот роман был определённым референсом для нас.

- Сцены, снятые на войне - пронзительны и они работают на меня как на зрителя. Но затем встык Вы даёте несколько сцен с этими людьми в бытовом пространстве - и я ломаюсь. Эпизод, где один из парней мочится на руины разбомбленного дома меня буквально раздавил. Что это - режиссёрская провокация с вашей стороны или желание быть честным до конца, чтобы не дать зрителю возможности романтизировать образы героев?

- Я не понимаю, что такое быть честным до конца, но понимаю, что такое искусственно созданный на экране герой без страха и упрёка, без сучка и задоринки, некий такой киборг который идёт сквозь время и пространство и крушит всё на своём пути и никоим образом не рефлексирует и ни одна мускула лицевая не дёрнется у него - и это ложь. А что такое ложь до конца я точно знаю. Мне было очень важно предъявить людей в их диапазоне характеров, культуры, привычек, страхов, реакций, может быть даже культурной неидеальности языковой, использовании ненормативной лексики и так далее.

Я не понимаю, что такое - быть честным до конца.

На этой войне воюют и, что очень важно понимать - ПОГИБАЮТ - живые люди. Не роботы, не персонажи с лубочных картинок, а живые люди, которые никогда не должны были воевать, никогда не стремились к тому чтобы воевать и вообще может быть в своей мирной жизни были бы абсолютно не героями.

- Сегодня с обеих сторон фронта звучит призыв биться „до победного конца“. Что для Вас в этой странной и страшной войне означают понятия „победа Украины“, „победа России“ и может ли быть победитель в такой войне?

- Более чем очевидно, что победа в этой войне - это поражение России. Притом поражение такое, которое будет залогом ненападения России в дальнейшем. Изъятие из российской государственной ментальности самой идеи агрессии и самой технологической возможности этой агрессии. И здесь можно рассматривать только диапазон этого поражения. Мне кажется, чем более глобальным будет это поражение, чем более глобальным будет изъятие у России ментального, морального, материального технологического инструментария для дальнейшего репродуцирования агрессии, тем более ценной будет эта победа для всего мира.

Более чем очевидно, что победа в этой войне - это поражение России.

- Чем победа Украины, на Ваш взгляд, может обернуться для мирного населения России?

- Ничем таким страшным, чего нужно бояться. Потому что даже победа коалиции во Второй Мировой войне не обернулась для населения Германии теми фабриками смерти, которые Германия устраивала для евреев.

- Однако, мы видели хронику и знаем, каким был Берлин в мае 1945-го. Даже по тому огромному количеству современных зданий в центре Берлина мы понимаем, сколь серьёзно он был разрушен. Может ли победа Украины обернуться такими же страшными разрушениями для Москвы, Санкт-Петербурга, Казани, может ли грозить гибелью мирного населения?

- Когда я вижу разрушенный Мариуполь, Харьков, я задаюсь вопросом, а почему не может быть разрушена Москва, Санкт-Петербург или Челябинск, который разрушен и без войны достаточно серьёзно. В этом смысле - да, ответственность России должна быть. Я не то чтобы призываю разбомбить Москву. Но я держу очень плотно связь с Москвой, я вижу документальные фильмы, которые там делают люди сегодня, и для меня очевидно, что они не понимают, не чувствуют что идёт война. И может быть что-то должно произойти, чтобы они это почувствовали. Они ничего не чувствуют даже тогда, когда хоронят своих ребят.

Победить Украину невозможно.

Я посмотрел целый ряд телевизионных сюжетов об этом, где погибли дети, братья, мужья, и это какое-то рабское подчинение власти потрясает меня до глубины души. Я видел как хоронят в Украине. Мы понимаем, что жертв там много, но они не скрываются. Этих ребят несут на руках на кладбище. Я помню как весь город хоронил двух парней, когда я снимал картину „Родные“. И сейчас я был во Львове и видел как эмоционально и открыто это происходит. В России сегодня формально хоронят людей, которые ещё вчера дышали. Настолько Украина не Россия, настолько для них это своя война - за свою страну, за свой дом, за своё будущее. При этом я никого не героизирую. Я знаю, что в Украине есть уклонисты, есть мужчины которые за деньги выезжают из страны - это всё есть, но в целом, всё равно это две разные планеты. Победить Украину невозможно. Её можно оккупировать, повесить Российские флаги, но сделать её Россией - невозможно.

- Название Вашего фильма совпадает с документальной лентой Андрея Осипова, сотканного из хроники времён Второй Мировой войны. Вы намеренно назвали картину так, чтобы у зрителя возникали аллюзии с крахом фашистской Германии?

- Кстати, премьера одноимённой картины Андрея Осипова была у нас на „Артдокфесте“. Конечно же, когда мы называли картину „Восточный фронт“, мы глобально понимали что подчёркиваем эту историческую аллюзию. Внутри этой картины можно находить параллели, темы, замыкающиеся циклы - она разложена на большое количество уровней для людей, по-разному умеющих считывать смыслы. Делать её было очень легко, монтаж прошёл очень быстро. Потому что она сама открывалась, вела за собой, нам было нужно только не мешать ей формироваться.

- Может ли сегодня интеллигентный, порядочный человек, считать себя честным, живя и работая в России, особенно, если он так или иначе имеет дело с государственными деньгами, работает „лицом“ на государственных каналах, пусть даже и не занимаясь напрямую пропагандой?

- Конечно не может. Является ли кассирша в публичном доме проституткой? Она сама даже может быть девственницей, но при этом она - часть этой индустрии и она работает на неё. Не говоря о том, если она вдруг мамочка. А у нас очень много мамочек в России. Вот я при том, что не считаю себя в данный момент частью России, по прежнему говорю „у нас“. У нас много мамочек в эфире. Я бы даже сказал - одни мамочки.

- Каково сегодня в Латвии россиянам, бежавшим из России в начале войны? Есть ли сложности со статусом (говорили, что у обладателей российских паспортов будут отбирать выданные ранее ВНЖ)? Изменилось ли в худшую сторону отношение к русским в странах Балтии?

- Развязанная Путиным война, в том числе, ударила в Латвии по русским, чьи интересы он якобы защищает этой войной. Русский язык становится почти не приемлемым в публичном пространстве общения. Я родился и вырос в Украине и могу говорить по-украински. Не с той же лёгкостью, с которой по-русски, но могу. И, если раньше я давал интервью для латвийских электронных медиа на русском, и это не вызывало никаких проблем, то вчера я давал интервью для Латвийского ТВ и меня попросили говорить на украинском, при том, что журналист украинского языка не понимает и меня в итоге всё равно будут переводить на латышский.

Когда началась война наш „Артдокфест“ был первым крупным международным фестивалем, который проходил в момент войны. Война началась 24 февраля, а открытие фестиваля было 1 марта. За 4 дня мы выработали некие решения которые потом вся фестивальная индустрия на себя примеряла и формулировала в течение долгого времени. Мы перебрендировали цвета фестиваля в жёлто-голубые, ввели украинскую спецпрограмму, исключили российские фильмы, снятые при участи государственных денег. И это в тот момент, когда каталог уже на руках.

На открытии мне нужно было выйти на сцену, я вдруг понял, что не могу чисто физически говорить по-русски. У нас всегда есть перевод на латвийский, английский, но для себя эмоционально я говорить по-русски не мог. И я начал говорить по-украински, а переводчик украинского не знал. Но все равно зал это принял настолько тепло, с пониманием, не понимая того, что я говорю. Да эта война лично меня привела к тому что я в публичном пространстве стараюсь не говорить на русском языке. И в Украине больше люди не будут говорить на русском языке. И это нормально, что Украина будет говорить только на украинском языке.

- Но ведь это несправедливо по отношению к тем регионам Украины, которые традиционно были русскоязычными. В конце концов, есть же билингвальные страны - Канада, Швейцария, где официально в стране имеют хождение несколько языков?

- Ровно всё не так. Речь не идёт о билингвальных странах. В Канаде есть Квебек, где национальным языком является французский. В Швейцарии три языка, три кантона и каждый кантон говорит на своём госязыке. Но я не считаю правильным в Украине создавать Квебек с русским языком. Потому что когда в Квебеке говорят на французском языке, они точно знают, что у континентальной Франции нет никаких притязаний на территорию Канады. И они не засылают туда свою резидентуру, и у них нет этой парадигмы. Это лёгкое право выбора. Если не будет той России, которая развязала эту войну, тогда возможно, когда-нибудь возникнет потребность в определённых Украинских регионах вводить русский язык наравне с государственным. Но сейчас в этих геополитических обстоятельствах никакого кантона русскоязычного на территории Украины не должно быть. Потому что это опасно для самой Украины.

- Каким вы видите лучшее будущее для России? Допустим, завтра падёт путинский режим. Есть ли конкретный человек, или политическое движение, которое может прийти во власть и выстроить нормальное правовое демократическое общество в России?

- Я думаю, что прежде всего, минимальным условием для какого-то изменения в России должна стать настоящая федерализация. С полной передачей прав в эти территории, бюджетами, которые будут оставаться в этих территориях, с созданием правовой базы, регулирующей жизнь в этих территориях. Может быть даже с прицелом на будущее разделение этих территорий. Это та минимальная база, которая может обещать некую надежду на будущее России или нескольких Россий.

Читайте RusDelfi там, где вам удобно. Подписывайтесь на нас в Facebook, Telegram, Instagram или TikTok.

Поделиться
Комментарии