В Александринский театр в Петербурге стоит сегодня зайти даже и не ради спектакля, а ради, например, капельдинеров. Капельдинеры там — все сплошь горделивые старики под восемьдесят с роскошными бакенбардами, усами, белоснежными шевелюрами и осанкой тех загадочных управителей старинных английских имений, которые дадут сто очков форы своим хозяевам по части тонкостей этикета. Они в белоснежных перчатках; они проводят вас до вашего места в зрительном зале или, если захотите, помогут найти дорогу в музей, где выставлены костюмы знаменитых артистов первого Российского регулярного театра, они же охотно расскажут о традициях и особенностях своего дома…
Думаю, набрали этих чудо капельдинеров из пенсионеров Александринки, может быть, актеров, может быть, просто служащих, но, несомненно, идея проникнута не столько благотворительностью, сколько рачительностью: белоснежные перчатки и изысканные манеры, значительные лица и любезность без холуйства побуждают и зрителей забыть об уличном сленге и том привычном и даже беззлобном хамстве, которые сопровождали их до театра.
Ну, а если к этому еще прилагается и великолепный спектакль — "Ревизор", поставленный художественным руководителем театра Валерием Фокиным на основе сценической версии Вс. Мейерхольда и М. Коренева, то настроение улучшается просто в геометрической прогрессии.
Главная особенность этого воплощения бессмертной комедии в том, что она никогда не кончается. Вот городничий и вся его камарилья узнают, что никакой Хлестаков не ревизор, а обычный самозванец, прощелыга, обманщик; вот уже прозвучало и хрестоматийное: "Чему смеетесь? — Над собой смеетесь!"; вот уже поохали о своих потерях и убытках, вот накинулись на Бобчинского и Добчинского, принесших весть о мнимом ревизоре, вот, наконец, прибыл жандарм и объявил о приезде настоящего ревизора, — тут следует немая сцена, на которую Гоголь отводит порядком сценического времени — "Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение", а дальше что же?
У Гоголя дальше занавес опускается. Но не у Мейерхольда и Фокина. У них и немая сцена длится не полторы минуты, а гораздо дольше: городничий, жена и дочь его стоят безмолвно на подставках от огромных колонн, — колонн дворца, в котором намеревались они жить в Петербурге, породнившись с Хлестаковым. Только что еще этот воображаемый дворец был, практически, осязаем, только что еще они обнимали колонны парадного подъезда, но взмыл в воздух дворец и, как ни цеплялись они за колонны, а удержать их не удалось. Итак, немая сцена продолжается: городничий начинает медленно-медленно, тщательно-тщательно застегивать свой мундир; он пока еще несколько перекошен, скособочен, дик, но, медленно застегивая мундир, он словно приводит себя в порядок после страшного длительного кошмара, привидевшегося ему в начале пьесы, когда являлись ему две необыкновенные крысы. Он и в начале спектакля вышел неодет, неумыт, неприбран и только узнав о ревизоре, кинулся одеваться и приводить себя в порядок. Так и теперь, в финале, он приводит себя в порядок, сообразуясь с обстоятельствами, и, соскочив с тумбы, произносит: "Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить пренеприятное известие: к нам едет ревизор… Смотрите, по своей части я кое-какие распоряжения сделал, советую и вам…"
И спектакль начинается сызнова. То есть не начинается, конечно, в полном смысле этого слова, а только дает нам знать, что мог бы начаться в новых обстоятельствах, с настоящим ревизором и, вполне вероятно, с настоящим-то все вышло бы совершенно так же, как с самозванцем.
Настоящие, что ли, взяток не берут? Настоящие выпить не любят? Настоящие за женщинами не волочатся? В том-то и дело, господа, что разница между настоящим и самозванцем весьма условна. Так осмелился пошутить Мейерхольд, так продолжил Фокин, а разве мы с вами можем что-то существенное противопоставить подобной версии?!
Представление идет в бешеном ритме; все происходит в полете, в фантасмагорическом пространстве сжатого времени и вылущенного смысла. Дуэт городничего и Хлестакова — Сергея Паршина и Виталия Коваленко — словно рисуется на наших глазах нашим же воображением. Хлестаков в этой трактовке — карточный игрок, ему бы опять за зеленое сукно, его волнует удача, выигрыш, но он привычный неудачник и нынешнее везение сводит его с ума своей неправдоподобностью. В спектакле участвует живой хор, он стоит в одной из лож, действующие лица подают ему разнообразные знаки, но хор не всегда может соответствовать заказу — он не может, например, жужжать, как графы и князья, что толкутся у Хлестакова, по его рассказам, в передней. Хор жужжать отказывается, поет вместо этого, тогда жужжать начинают городские начальники, да как изобретательно, как лихо!
Спектакль современный, живой, внятный, оставляющий ощущение праздника. Выходишь и думаешь: "Ах вот, оказывается, какое оно, русское театральное искусство. А то ведь на наших широтах и позабыть можно".
