Высокое звание изгоя. О распродаже и бунте против буржуазных ценностей
То есть, прежде всего, бросается в глаза на выставочном кубе-постаменте необыкновенно элегантное пальто с тускло-золотой, желтой звездой на груди — словно упал, растопырив желтые пальцы, лист с дерева смерти; затем — дирижерский фрак на манекене без головы; велосипедные шины и части инвалидных колясок, свисающие с потолка.
Это в концлагерь привезли евреев, и из них сейчас создадут оркестр, под звуки которого первые жертвы направятся в газовые камеры. Дизайнер использует в инсталляции старые фотографии и реальную одежду заключенных, но он эту одежду украшает кружевом и драгоценностями, придает ей винтажно-праздничный вид. Зачем? Чтобы зритель сегодня, знающий цену деньгам, успеху и победе, догадался, что изгойство — это не только гетто и смерть, но и заведомое презрение к буржуазным ценностям, к пошлости, к тому, чем обладает большинство.
Январский Милан — город распродаж. Но для того, чтобы посмотреть на ”Тайную Вечерю” — фреску Леонардо да Винчи в доминиканском монастыре Санта-Мария-делле-Грацие — билеты нужно покупать за пол года.
Возле фрески разрешается постоять ровно пятнадцать минут, но ощущение небесной благодати остается с тобой навсегда. Фигура, слева от Христа, значащаяся под именем Иоанна, кажется несомненно женской и, главное, в ней моментально узнается Мона Лиза. Все загадки, над которыми не один век бьются исследователи, сразу же встают перед тобой во всей своей академической взвешенности и аргументированности, но ты, глядя на фреску, чувствуешь себя первооткрывателем, с которым советовался сам великий мастер; люди разных стран и сословий, возрастов и достатка приосаниваются возле фрески, все без исключения в эти минуты способны объяснить слово ”духовность”, и история о том, что мытарь, сборщик податей Матфей бросил деньги на землю и пошел за Христом, чудится не притчей, но рецептом.
Мы — от Чайковского
Милан — город распродаж. Но на балет ”Щелкунчик”, поставленный в новой редакции испанским хореографом Начо Дуато, который еще недавно возглавлял Михайловский балет в Петербурге и приезжал с гастролями на фестиваль в Йыхви, — не попасть. Именно ”Щелкунчиком” Дуато попрощался с Михайловским, а сейчас спектакль украшает афишу Ла Скала. Сюжет балета выстроен на сочетании сна и яви, на танцах, которые могут только присниться, и на танцах, которые возвращают с небес на землю — взаимодействие классики и модерна.
Буквально за неделю до ”Щелкунчика” в Милане я смотрела ”Кармен-сюиту” в новом здании Мариинки в Питере: в антракте звучала все больше французская, итальянская, английская речь, зато в Ла Скала почти все говорят по-русски, и билетеры с роскошными театральными медалями на длинных цепях уважительно комментируют, привычно прислушиваясь к русской речи: ”Ваш Чайковский, мы понимаем”. Ну, и мы чувствуем свою причастность к великой родной культуре. Вот, кстати, в Ла Скала в буфете ничего не продается, кроме шампанского, к тому же отечественного — итальянского, не очень-то котирующегося на мировом рынке шипучих вин. А в Мариинском театре есть все привычное: бутерброды с каменной сырокопченой колбасой на густом слое сливочного масла, десятки сортов пирожных, шоколад и конфеты и, разумеется, коньяк для отцов семейств, силой приведенных на культурное мероприятие и пытающихся играть в электронные игры прямо во время представления.
В Питере, кстати, тоже повсюду распродажи, но люди толпятся у картинных галерей, у касс театров, у входов в концертные залы.
К чему смотреть то, что десятки и сотни раз видено на репродукциях? Что нового дает оригинал? Он дает ощущение первооткрытия, приобщенности к истокам искусства, принадлежности к племени странных, непохожих, других — сирот, изгоев, неудачников, о которых писала Цветаева:
Быть в аду нам, сестры пылкие,
Пить нам адскую смолу, —
Нам, что каждою-то жилкою
Пели Господу хвалу!
Путь наверх, и жизнь наверху
Я знаю только одного художника, который выигрывает в репродукциях и копиях — Сальвадор Дали; копии придают его изначальному кичу то достоинство и значительность, которых он был лишен от природы. Великие же живописцы, как и большие театральные режиссеры не допускают огласки своих тайн вне соприкосновения с их оригиналами.
Это как-то соприродно тому, что настоящая литература создается из собственной крови и плоти автора. Лев Николаевич Толстой писал в статье ”Так что же нам делать?”: ”То, что с первого раза сказалось мне при виде голодных и холодных у Ляпинского дома, именно то, что я виноват в этом и что так жить, как я живу, нельзя, и нельзя, и нельзя, — это одно было правда”.
То есть для Толстого самое главное — всегдашний перенос на себя, на свою моральную ответственность. Он никогда не говорит ”мы”, осуждая или негодуя. На то он и гений. Мы же всегда найдем, кого обвинить во всех наших бедах. Но искусство и только искусство (!), совершенно не беря подобные на себя обязательства, неизбежно приближает нас к тем несчастным, которым холоднее и хуже, чем нам самим. И рождает чувство неловкости за себя и свою жизнь, и чувство вины, которое есть, по сути, родник вдохновения.
Я уверена, что мы стоим на пороге нового бунта против буржуазных ценностей, мы ими объелись вместе со всем миром. И снова появятся бородатые мальчики в перемазанных краской свитерах, живущие в полуподвалах, клюющие свою воробьиную пищу вместе с верными странными подружками-натурщицами. И придут поэты-бунтари, которым будет наплевать на политику. И в моду войдут аутсайдеры — странные грустные люди, которым не везет, да они и не ищут везенья!
