Теорема "человека играющего"
М. Делягин обозначил тип человека начала XXI века как тип "человека играющего". Предполагается, что тип "человека играющего" пришел на смену другому типу, скорее всего, типу "человека практического". Оппозиция человек "индустриальный" — "постиндустриальный" мало что разъясняет: человек со станком — человек без станка?
Однако во что играет "человек играющий" и, главное, за кого он играет?
Практичность "человека практического" позволяла определять его как эгоиста, играющего за самого себя. Противоположность эгоиста, альтруист, играл, соответственно, за всех "людей доброй воли".
Однако, по Ф. Фукуяме, альтруизм отличается от эгоизма только одним параметром — сроком оплаты. Эгоист хочет за свои товары или услуги получить оплату сразу, лучше — вперед. Альтруист готов какое-то время подождать в расчете на то, что общество или конкретные люди в итоге все-таки оценят его усилия и сами найдут адекватный способ и размер возмещения.
Так, во всяком случае, было. Однако вхождение в XXI век ознаменовалось объективной гибелью альтруизма. И причину этого долго искать не надо — глобализация.
Альтруизм предполагает наличие некой конечной по объему общественной памяти, ведущей летопись "добрых дел" индивидуумов. Чем меньше общество, тем меньше памятных событий в нем происходит, тем протяженнее во времени память. Глобализация включила все малые информационные сообщества в одно большое, кроме тех, которые приняли решение об информационной самоизоляции (монастыри, например). Согласно практическим наблюдениям, "большая" общественная память сократилась до двух месяцев и "добрые дела" сверх этого срока уже просто не удерживает.
По сформулированному Г. Саймоном закону, быстрый рост количества информации вызывает нехватку внимания. В результате альтруист теряет свою связь с обществом, основанную на контракте признания "доброго дела", а, следовательно, должен потерять и интерес к "добрым делам".
В этом смысле "человек играющий" — эволюция именно альтруиста, потому что для "человека практического" мало что изменилось. "Человек играющий" играет за онтологию, а контракты заключает напрямую с эгрегором. В общественной жизни человек играющий проявляется прежде всего своим "публичным одиночеством" — это несменяемые президенты гуманитарных фондов, директоры институтов без персонала и т.п.
Рабочее определение: глобализация — растворение информационных оболочек. Глобализация — это широко и мелко.
Изменение биологического летосчисления
Летосчисление через конфликт и смену поколений перестало быть.
Само "поколение", по практическим наблюдениям, перестало быть понятием исключительно биологическим еще лет тридцать тому назад. Новые поколения компьютеров, самолетов, кофеварок и мобильных телефонов сменяют предыдущие куда быстрее, чем дети "сменяют" отцов. Уже в начале восьмидесятых в IBM говорили: "Те, кто родились после 1974 года, опоздали".
В США уже давно разработали "прибор", нивелирующий смену технологических поколений: потребительскую корзину. Вернее, ее набор. Видеомагнитофоны "плавно" сменяются лазерными проигрывателями и т.п. Набор потребительской корзины специальная правительственная комиссия обновляет ежегодно. Однако даже такое сглаживание не снимает проблемы: на срок одного человеческого поколения приходится два-три технологических, и это количество неизбежно увеличивается. "Век пара" сокращается до декады mp3-плейера. Причем речь идет уже даже не столько об инженерных, сколько об информационных технологиях.
Однако нынешние когнитивные способности человека конечны. Знакомая говорит, что когда у них в фирме "что-то с компьютером", то зовут "кого-нибудь посопливее". У нас на глазах формула "старый = мудрый" заменяется на "молодой = знающий", и эта замена необратима.
Видел на почте семидесятилетнего старца, который минут десять водил языком по конверту, пока кто-то сердобольный не подошел и не оторвал клейкую ленточку. Летосчисление поколениями перестает быть.
Об общественном времени
М. Ферро исследовал, как преподают историю детям в разных странах. Выяснил, что одни и те же исторические события и факты различные национальные учебники истории подают совершенно по-разному. Цель такого подхода совершенно прозрачна — возвеличивание собственной нации, укрепление национального единства и духа. Так было.
Критическое сокращение общественной памяти и пропорциональное сокращение общественного предвиденья фактически урезали общественный формат времени до общественного настоящего. Соответственно, общественное прошлое практически перестало быть и общественное будущее перестает быть.
Показателем первого являются многочисленные литературные произведения в жанре "альтернативной истории". Поддержанный государственными ресурсами, как это произошло, например, в Эстонии, этот феномен обнаружил в себе все черты закона сохранения энергии: индуктивная "память об оккупации" обошлась эстонцам в забвение полувека советской власти.
О втором говорит следующая связка с первым: как можно планировать на пять лет вперед, если мы уже через месяц не помним, что запланировали? В результате у общества пропадает чувство историзма. О. Шпенглер описывал историзм древних греков так: заключая международные договоры, они ставили следующий срок: "договор действителен сто лет, начиная с сегодняшнего дня". Через месяц уже никто не помнил, когда был этот "сегодняшний день".
О закате карьеры
Карьеры перестали быть. При едином работодателе — государстве, последнее пристально за своими работниками приглядывало и, по мере надобности, продвигало. В принципе, каждый понимал, как стать генеральным секретарем КПСС…
Спустившийся с небес либерализм вкупе с глобализацией разобщили работодателей, сделав их коммерсантами. Из отношений работника и работодателя исчезла моральная составляющая. Быстрая смена коммерсантами не только форм, но и видов деятельности привела к тому, что срочный трудовой договор стал нормой. Если работодателю требуется работник, то он в последнюю очередь думает о продвижении уже имеющегося: к его услугам весь рынок труда. Исключениями остаются такие традиционно карьерно-структурированные системы, как церковь и армия.
Карьера уступила место проекту. Работник теперь прикладывает усилия не для того, чтобы продвинуться, а для того, чтобы сохранить свое место и одновременно найти новое, лучшее. Так как результат усилий по сохранению места в лучшем случае нулевой, то характерный для карьеризма трудовой альтруизм также перестал быть. Для продвижения вверх посредством "социального лифта" он также совершенно не принципиален.
Парадокс информационных войн
Каждый, планирующий традиционную войну, полагает, за редким исключением, ее последствия обратимыми. Город разбомбили? Отстроим… Людей поубивали? "Бабы новых нарожают", — как сказал один из персонажей "Операции "Трест"".
Особенность современных информационных войн в том, что их последствия необратимы. Если "традиционная" информационная война была частью общей войны и ставила целью введение противника в заблуждение ("Война — это путь обмана"), то современная информационная война ставит целью изменение идентичности человека, в идеале — создание установочного социума.
Однако такая цель имеет две неприятные особенности.
Первая — изменение сознания "противника" носит не временный, а постоянный, т.е. необратимый характер.
Вторая — "противником" прежде всего оказываются "свои". Они же "жертвы". Поэтому современные информационные войны плохо делимы на традиционные и гражданские. (К последним, несомненно, относятся выборы).
В результате информационные войны крайне непродуктивны. В мире, где нет ничего неизменного, неизменяемое (больше) человеческое сознание — это отходы. Так как "у меня нет для вас других писателей", то "вся надежда на молодежь". Количество шлаковых "поколений", социальных групп и целых народов становится угрожающим.
Информационно-технологический прогресс требует все больше человеческого материала для обработки, а его нет. Человек с жесткими социально-политическими или иными установками когнитивно и креативно неконкурентоспособен, поэтому формат современных информационных войн бесперспективен. Однако (см. выше) само понятие перспективы уже свернулось до общественного настоящего.
Дополнительной проблемой здесь становится всеобщий рост продолжительности жизни. В США количество людей, возраст которых перевалил за сто лет, исчисляется уже десятыми долями процента. Человек с брендом "За Сталина!" может вменяемо жить только в темпоральной резервации — в Белоруссии, например. При этом определение "точки современности", от которой идет отсчет, представляется философски неразрешимой задачей.
О кризисе аналитической стратегии политтехнологий
Потенциал современных гражданских войн в цивилизованном виде утилизируется выборами.
Кризис аналитической стратегии становится все более отчетливым при рассмотрении итогов демократических выборов, взявших за правило заканчиваться с результатом 50:50. В ситуации, когда политтехнологи обеих сторон владеют одинаковым инструментарием и равными ресурсами, такие результаты скорее правило, чем исключение.
В результате совершенно исключительную роль приобретают высшие суды: на их плечи ложится церковная функция миропомазания, или легитимизации власти. Просто "избранный народом" уже не катит: нужен "избранный со справкой", т.е. с решением суда.
С учетом вышеизложенного, политтехнологи вынуждены отступать от аналитической стратегии и переходить к стратегии риска: "как бы революции" при отсутствии "верховенства закона" становятся нормой, а не исключением.
О безнадежности законодательства и гибели юриспруденции
М. Делягин начинает свою общую теорию глобализации со справедливого утверждения о смерти логики. Смерть логики объективно влечет за собой гибель построенной на формальной логике юриспруденции.
Показательным в этом смысле является проект российских политтехнологов с говорящим названием "PRаво". Ребята, оставшись без рынка губернаторских выборов, ищут себе новую нишу и полагают, что таковой может стать юриспруденция XXI века, когда давление на суд из-за стен зала суда перевешивает все, сказанное в самом зале. Цель — управляемость судов. Отсюда — изначальная ошибочность в наше время общественных концепций, построенных на "верховенстве закона".
О параллельной безнадежности законодательства говорит тот факт, что сами темпы законодательства неизменны уже на протяжении веков, а темп инноваций критически увеличился. Инновации возникают и исчезают быстрее, чем проходит законодательный цикл, что делает законодательную реакцию на них бессмысленной.
Еще одним существенным фактором безнадежности законодательства стало стремительное развитие наднационального законодательства. Последнее накладывает на национального законодателя изрядный груз ответственности по выработке соответствующих национальных актов, с которыми национальный законодатель может, однако, тянуть десятилетиями. Возникает фактор "национальной вины" тем больший, чем дальше национальная элита от центра принятия наднациональных решений.
Все более драматичным становится конфликт между суверенитетом и наднациональным правом. Национальная задача законодательного планирования подменяется задачей "приведения национального законодательства в соответствие…"
Малые страны объективно подпадают под влияние законодательства больших стран в силу того, что элементарно не хватает интеллектуальных ресурсов для выработки соответствующих законопроектов, а минимальная судебная практика вынуждает при рассмотрении прецедентных дел обращаться к опыту зарубежных и наднациональных судов.
Продолжение — честь и репутация. Вместо практикума
Именно продолжение, а не заключение, так как продемонстрированный способ мышления транспонируется на многие сферы общественной жизни. Такие глубоко частные категории, как честь и репутация, например, вошли в совершенно новую конфликтную фазу. Если воспользоваться упрощенным определением Л.М. Буджолд, то "Честь — это то, что ты знаешь про себя сам, а репутация — это то, что знают про тебя другие".
Например, оскорбленный на страницах газеты политик. Типичное явление, и схема общения с ним неизбежно одна и та же. Сначала он хочет просто убить журналиста, редакцию, хозяина газеты и "эту сволочь, которая все заказала". Потом он согласен на "порвать". Потом его фантазии переходят в более мирное русло, и он хочет извинений, опровержений, компенсации морального ущерба и вылизывания ботинок. В судебном порядке.
Однако, поразмыслив вместе с юристом (иногда — автором этих заметок), он и от этих планов отказывается. Действительно, судебное разбирательство со всеми инстанциями займет года два-три, а то и больше. Даже если удастся добиться решения в его пользу, то публикация извинения / опровержения вызовет у общественности только изумление: о чем это? Общественность уже ничего не помнит. В результате политик добьется того, что своими собственными усилиями снова расскажет публике компромат про себя, в конце которого будут стоять только два слова судебного решения: это неправда. Повторенное через годы опровержение негатива не даст позитива, а наоборот, переведет негатив в негативный бренд. Оно политику надо?
И опять поражаешься народной мудрости. Воистину: "Береги честь смолоду". О репутации позаботятся профессионалы.
Силовой подход к проблеме двойных стандартов
Согласно любимому мной определению, "международное право — это то, что нарушают другие". Тягомотина обвинений в применении "двойных стандартов" стала общим местом новостийных блоков, ничего, кроме раздражения, не вызывает, и, главное, непонятно, когда все это закончится.
Недовольство международным правом возникает вследствие неверного переноса национального дискурса прав и обязанностей в плоскость международных отношений. Сила редко используется как правовой термин, однако в национальном контексте дискурс прав и обязанностей существует именно благодаря равновесному давлению силы государственного принуждения как на кредитора, так и на должника. При этом в национальном контексте сила государственного принуждения неощутима, как и атмосферное давление.
В международном праве равновесное принуждение отсутствует; принуждение обеспечивается результирующим силовым вектором концертов держав. Концерты могут быть как условно-постоянными (НАТО, ЕС), так и разовыми. Показательно в этом смысле уложение Совета Европы о Европейском суде по правам человека: его решения не исполняются, но признаются. Поэтому в международном праве следует оперировать не логикой прав и обязанностей, а логикой сил, интересов и ценностей.
Интересы (даю определение) — средство актуализации ценностей. Интерес может быть выражен в виде вектора, в котором отправная точка — субъект, а направление — в сторону ценности. В зависимости от ценностей, можем различать государственные, общественные, личные интересы и т.д.
При этом, когда вы слышите, что нечто обосновано "государственными (например) интересами", вы можете быть сразу уверены в том, что вам врут. Потому что обозначается только субъект интереса — государство Х, но не обозначается объект, ценность — в чем именно заинтересовано государство Х. Обоснование чего-либо государственными интересами всегда дает фору во времени: найдем химическое оружие — скажем, что предотвращали теракт. Не найдем — скажем, что устанавливали демократию. А нефть здесь вообще не при чем…
Права могут обретать собственную ценность и становиться самоценными. Классический пример — избирательное право: право избирать и быть избранным (в депутаты, например) не делает вас депутатом, однако очевидно чего-то стоит. При этом вся конструкция как бы спускается на порядок ниже: право, ставшее ценностью, тут же обрастает своими правами и обязанностями.
С "общеевропейскими ценностями" и европейским же правом требования, например, к России, дело обстоит гораздо хуже. Право (как юриспруденция) в целом призвано обеспечить защиту ценностей, удержание их в руках собственника и возвращение в случае противоправного их отчуждения. Право (как юриспруденция) тушуется, когда возникает идея навязать кому-то ценности — ведь даже от наследства можно отказаться.
