Об изучении эстонского: история одного овладения

Когда мне говорят, что я двуязычный, это мне, конечно, льстит, но я понимаю, что это сильное преувеличение. Как бы там ни было, я чувствую, что эстонским языком я не владею на таком же уровне, как русским, наш государственный язык для меня является выученным, и бегло иронично шутить я на нём, во всяком случае, в ближайшее время буду только по очень большим праздникам.

Иногда я прямо своим ухом слышу, как делаю ошибки в разговорной речи, и меня это прежде всего дико злит. Впрочем, пока ещё есть немного работающих частей мозга, и Альцгеймер ожидает где-то в неясной туманной дали, буду стараться ещё и ещё улучшать своё владение эстонским языком. Потому что хочется. Потому что лучше себя чувствую, будучи в состоянии не просто изъясняться, а, скажем, писать на неродном языке в том числе и художественные тексты. Потому что от каждого нового языка, которым удаётся овладеть человеку, его мозг развивается и выдаёт на-гора какие-то новые смыслы, его кругозор расширяется, а ксенофобные клетки отмирают. Потому что мы, записные либерасты, интеграсты и дорвавшиеся до государственной кормушки русофобы, иначе не можем.

Собственно, язык мной не совсем даже выучен. В английском эта разница между ”learn a language” и ”pick up a language” прослеживается чётко, в русском мне придётся потратить несколько предложений на объяснение. Что не означает, что русский язык беднее или не такой точный, просто все они — языки — разные, и мысль по-разному в каждом из них стремится к своему выражению. Так вот, ”learn a language” — означает его сознательное изучение, сидение за учебниками, посещение уроков и вникание в то, что говорит учитель, вовлечённость в процесс, из которой может проистечь знание языка. Так произошло у меня с английским. С эстонским же было именно что ”pick up”, то есть изучение языка путём вращения в среде его носителей, будучи поставленным в ситуацию необходимости общаться.

Потому что, я не знаю, как у вас, а мои учителя эстонского в школе были чудовищны и, по всей видимости, малокомпетентны. Чему-то, конечно, они меня всё-таки научили, совсем уж чистым листом на выходе из школы я не был, но в девятом, если мне не изменяет память, классе, мы пели на уроке какие-то детские песенки класса для третьего — то есть, пела учительница, мы, разумеется, ржали и занимались своими делами. Это в целом описывает клиническую картину.

После школы я поступил в университет, в эстонскую группу. Не могу сказать, что это было сознательным решением, что я решил так самостоятельно и по-взрослому, чтобы выучить язык. Честно говоря, тогда я об этом вообще не думал. Я думал о том, справлюсь ли я, да и других вариантов тупо не было. Первые три курса было дико тяжело. Учился я на английской филологии, и переводить, например, всё то, что надо было переводить, мне приходилось на два языка — на русский, чтобы понять, а потом ещё на эстонский, чтобы иметь возможность понимать ещё и то, что говорят преподаватель и одногруппники. Соответственно, на это уходило в два раза больше времени. Тем не менее, я всё равно делал глупые ошибки, одногруппники не раз надо мной потешались, чем немало способствовали погружению моей нежной психики в тёмные глубины стресса. В свободное же от лекций и уроков время я первые три года с ними не общался вовсе. То есть, я был что та собака, всё понимал, улыбался, дружелюбно махал хвостом и иногда к месту кивал или мотал головой, но ничего не говорил. Во всяком случае, почему-то сейчас так помнится, может быть, на самом деле было не так, не знаю.

Курсе на четвёртом произошло, наконец, преобразование количества в качество, и я худо-бедно заговорил. Сначала, конечно, худо, потом бедно, потом чуть лучше, потом ещё чуть лучше. После университета злой рок закинул меня на работу в русскую фирму — что по многим причинам, пожалуй, было самой гигантской ошибкой моей молодости. Иначе как потерянным, это время теперь и не назовёшь, хотя тогда так не казалось. Не знаю, существуют ли такие фирмы ещё и сейчас, мне, во всяком случае, они на жизненном пути не попадаются. А если бы вдруг попались, я, надеюсь, ещё не разучился их распознавать, и смог бы вовремя бежать.

Из положительных моментов — в той русской фирме нас было всего двое сотрудников, которые могли говорить по-эстонски. Соответственно, все попытки выхода на коренное население страны, плюс всё общение с властными структурами ложилось на наши плечи. И отмолчаться уже было нельзя. Пришлось преодолеть в себе всевозможные языковые барьеры — и окончательно прыгнуть в это море.

Так с тех пор и плыву. И, в общем, подобно многим, считаю, что это и есть самое главное — преодолеть в себе страх. Страх того, что ты скажешь неправильно, страх того, что над тобой будут потешаться твои задорные одногруппницы из славного города Рапла, снобистскую склонность делить языки на ”большие” и ”маленькие”, собственную лень и инертность. И заговорить. Это будет не выходом из зоны комфорта, а, вовсе даже наоборот, входом в неё. Потому что, вполне логично, самоизоляция — это плохо. И никакими философскими построениями эту истину наизнанку не вывернешь.