О выборе местоимения
Так как пересказывать своими словами очередной шедевр отечественного (от "Исамаа") мэтра журналистики было бы бестактно, то с оригиналом можно ознакомиться здесь. Скажу только, что Макаров вывел меня на чистую воду и раскрыл мои кровожадные замыслы по убийству Лаара.
Безусловно, все, написанное и сказанное Макаровым, заслуживает внимания. Здесь же попробую ответить на его прямой вопрос, обращенный, правда, не ко мне, а к аудитории программы "Радиус": "Но лично меня беспокоит даже не столько эта неряшливая манера выражения — мы ведь имеем дело с русскоязычным Delfi — сколько слово "нас". Кто эти "мы"? Разумеется, Середенко и весь русский народ Эстонии… Так и происходит в здешних русскоязычных СМИ постоянная промывка мозгов — почти все лица, которым разрешено писать, утверждают, что их собственные предрассудки и фобии являются воплощением настроений и интеллекта всего русскоязычного населения Эстонии" (перевод мой — С.С.).
"Лица, которым разрешено писать" — это круто! Но Макаров прямо спрашивает о выборе местоимения. Имения места. Которого для меня, безусловно, в ЭТОЙ Эстонии нет — Макаров прямо называет меня "чужим". И он прав. Но у меня нет другой Эстонии.
А теперь — собственно об употреблении "мы". И шире — о выборе местоимения. Точнее, его лица и числа.
Проблема эта, помимо чисто языкового, имеет еще и культурное, а также политическое измерение. Практически весь ХХ век прошел в перетягивании каната между "я" и "мы". Начавшись с императорского "Мы, Николай II", он перешел к "ячеству" футуристов (будетлян) и продолжился "Мы" Евгения Замятина и "Мы, пионеры, дети рабочих…". Очередное вырождение "мы" пришлось на "Мы, молодые штуцерщики, мы, ваша смена…" Михаила Жванецкого — "Собрание на ликеро-водочном заводе".
В 1990 году меня усердием правления Центра молодежной инициативы (был такой) занесло в датский Брендеруп, где в "Высшей народной школе" (как позже выяснилось, месте временного содержания безработных) меня полтора месяца отучали говорить советское "мы". На какое-то время — отучили.
Годом позже, в 1991 году, представляя своей проект конституции Конституционной Ассамблее, Юри Райдла заявил: "Развитие, согласно проекту, будет идти от коллективизма к либерализму, который был так присущ эстонскому хуторянину". Воистину, больших либералов, чем эстонские хуторяне, мир не видел… Но какое-то время я был датчанам благодарен за науку. Какое-то время мысль о том, что надо отвечать только за себя, а не прятаться за неопределенным "мы", казалась мне правильной.
Как видно из приведенного заявления Райдла, либерализм понимается эстонцами строго как индивидуализм. Лучшие же свои черты индивидуализм проявляет только в нравственно развитом обществе. Индивидуалистическая теория правительства утверждает, что государство должно выполнять исключительно защитную функцию, то есть защищать свободу каждого индивида действовать, как он хочет, с одним лишь условием, чтобы он не покушался на свободу другого. С этим, однако, никак не монтируются "лица, которым разрешено писать" Макарова.
Эстонская версия "ячества" вообще отрицает "мы". В своей книге "Русская правда об эстонской конституции" я, среди прочего, предложил новую классификацию конституций — по тому, какое местоимение в отношении себя использует "народ".
1787 год — "Мы, народ Соединенных Штатов, в целях образования более совершенного Союза…".
1947 год — "Мы убеждены, что ни одно государство не должно руководствоваться только своими интересами, игнорируя при этом интересы других государств, что принципы политической морали являются всеобщими и что следование этим принципам долг для всех государств, которые сохраняют собственный суверенитет и поддерживают равноправные отношения с другими государствами.
Мы, японский народ, честью нашей страны клянемся, что, приложив все силы, мы достигнем этих высоких идеалов и целей".
А кто принимал эстонскую конституцию? "Он". "Народ Эстонии (…) 28 июня 1992 года принял (…) следующую конституцию".
В чем принципиальная разница между "мы" и "он"? Какие-то догадки были, но за полной ясностью я обратился к своему товарищу, известному психологу Дмитрию Листопаду. Тот мне ответил образно: "Представь, что ты сидишь в темном подвале на стуле, руки за спиной, и глаза тебе слепит яркий свет настольной лампы. И голос из темноты спрашивает: "Кто принимал конституцию?!" Что тебе проще будет ответить — "мы" или "он"?" (А ведь есть совсем безликие конституции, которые вообще неизвестно кто принимал).
Мысль Листопада понятна: "он" — вариант ухода от ответственности. Или, во всяком случае, выигрыш во времени — пока по "нашей" наводке разыскивают "его", "мы" успеем сбежать. Также "он" — вариант раздутия собственного величия; вспомним, как Сталин сам себя называл "товарищ Сталин". Меня, например, коробит, когда некоторые наши общественные деятели говорят о себе в третьем лице. Но я не покушаюсь на их свободу делать это.
За ликвидацией "мы" следует, согласно Кивиряхку, "стойкая неспособность к сотрудничеству". Весь социальный капитал, накопленный в ЭССР, новейшей Эстонией пущен по ветру. Во славу либерализма, разумеется.
Отчетливое отрицание "мы" выражено в отсутствии (практически — запрете) в Эстонии actio popularis. Когда участникам прошлогодней конференции в Будапеште, организованной Еврокомиссией, порекомендовали шире использовать в правозащитной деятельности эти иски, мне пришлось встать и сказать, что в Эстонии их просто невозможно применять. Для того чтобы увидеть реакцию на это еврочиновников, стоило ехать в Будапешт…
Именно в связи с отсутствием возможности actio popularis мне довольно долгое время приходилось насильно перемалывать "мы" в конкретные "я". Кто встал за Тартускую Пушкинскую Гимназию? Понятное дело — мы. Но именно "мы" эстонский суд не понимает — ему подавай конкретные личные коды. В результате пришлось чуть ли не кастинг проводить… Ответственность за будущее гимназии, которую взяли на себя тысяча родителей, несколько сотен выпускников, полдесятка правозащитников и более двух тысяч жителей Тарту, в суде сфокусировалась на четырех. Притом, что эти четверо (Геннадий Залекешин, Роман Юхкум, Виктор Каалесте и Ангелина Акуленко)– молодцы и герои, вся искусственность этого ограничения ничего, кроме внутреннего протеста, не вызывала. А сколько этих внутренних протестов мы задавили в себе за прошедшие 20 лет?
Общество не может без "мы". Потому как на "Великий почин", в современной эстонской версии "Teeme ära!", способны только "мы". "Мы" нуждается в реабилитации. Пусть и временной, так как перетягивание каната "я" — "мы" по природе своей бесконечно.
К вопросу Макарова "Кто такие "мы"?" можно подойти с двух сторон. С одной стороны, это версия единственного обсуждаемого вопроса нашей общественной практики — "А ты кто такой? (чтобы говорить "мы"?)". Этот вопрос, как известно, у нас вобрал в себя извечные "Кто виноват?" и "Что делать?", и с успехом заменяет обоих.
На этот вопрос отвечу так: "мы" в моем исполнении — точка сборки. Потому как "мы" неизбежно начинаются с одного или нескольких "я". Покойный Владимир Студенецкий (светлая ему память!) — точка сборки "Ночного Дозора". Александр Коробов — Земского Совета. И т.д.
"Мы" в моем исполнении — призыв к выражению недовольства "чужими новостями". Точка сборки тех, кто думает, что "нам" нужны наши новости.
Для перевода коллективного бессознательного в коллективное сознательное нужны… переводчики. Труд это неблагодарный и рискованный — можно перевести неверно. И тогда случится по формуле Ричарда Баха: "Они объявили войну, а никто не пришел". Примеров таких "сборок" в нашей общественной практике — сколько угодно.
Макаров также намекает на то, что в использовании "я" как "мы" есть не только содержание "точки сборки", но и претензия на власть. Власть говорить от имени "не-я". В юриспруденции это называется "представительство без доверенности".
Это — так. Любое предложение "точки сборки" — выборы в миниатюре, знакомые с детства: "А пошлите на речку!". Согласно определению Лоис Макмастер Буджолд, "Власть — это управление воображением людей". Если воображение нарисовало клевый день на речке, то использованное "мы" акцептируется.
"Честное" "я" выглядит в этой ситуации едва ли не хуже: "Я собираюсь на речку. Кто со мной?". Тут — четкий вопрос, на который надо отвечать. Делать выбор. И — признавать лидерство зачинщика. В случае наличия конкурентного лидера ответ будет таким: "Ну и иди! А мы пойдем в лес!".
С другой стороны, макаровский вопрос можно прочитать как "Кто (такие) — "вы"?". Потому что всякие "мы" где-то заканчиваются и начинаются "они". Телевизор говорит о том, что "Евро — наши новые деньги". Так ведь и крона была "наши деньги". Но эти два "наши" не равны между собой.
Ансип — наш премьер-министр. Не наш? А чей? Не датский же… Датчане вроде нам ничего плохого не сделали… Значит — наш?
Также за всяким "я" как "мы" стоит призыв к самоопределению. Посему ответ на вопрос Макарова заключен в самом вопросе: мы — это "я" как "мы", но без Макарова, потому что он — против. В результате чего мы идем на речку, а Макаров идет в лес. У нас — солнечные брызги и веселье, у Макарова — полная банка земляники. Все счастливы.
Когда же "я" как "мы" отправляется на речку в одиночестве, впору задуматься. Потому как солнечные брызги — вот они, а веселья нет…
Пространства наполняют смыслом только группы. "Я" наполняет смыслом лишь ограниченное пространство. Из "я" нельзя создать государство. Земли назывались по имени населявших их народов, по имени "мы". Именем "я" можно назвать только хутор. "Мы" при этом обладает и реверсивным свойством: землю назвали по имени эстов — Эстония, значит все, живущие на этой земле — эстонцы. Мы ("Середенко и весь русский народ Эстонии") как-то сопротивляемся этому, и вместо Ида-Вирумаа (кстати, почему не Восточная Вирония?) употребляем безликий "северо-восток". Северо-восток от чего? Явно — не от Таллина. От "сердца Эстонии" — Пайде? А в Пайде об этом знают?
Если следовать логике "народов", логике "мы", то Ида-Вирумаа — это Наровская Русь. Даже не буду гадать, что скажет по этому поводу Макаров…
P.S. Уже закончил писать, но вдруг натолкнулся на небывалый для наших широт по искренности монолог Оття Луми, в котором он описывает последствия и ощущения от своего ухода из Рийгикогу. Вот только одна фраза из его мемуара: "Второй интересный аспект, также говорящий о том, как народ относится к политике, это переход из группы "они там" в группу "мы здесь"".
