Собственно, все боятся Вирджинии Вульф. Главные режиссеры театров, как правило, стараются либо никого не приглашать на постановки, либо приглашать тех, кто ставит чуть-чуть хуже, чем они сами. Это дает ощущение стабильности и личной непогрешимости.
Руководитель Городского театра Эльмо Нюганен с безумной одержимостью идет иным путем: приглашенные постановщики открывают в его театре те ходы и пространства, которые находятся вне его личных пристрастий. Так много лет ставит у него Адольф Шапиро, чья последняя постановка Пиранделло "Это так, если вам так кажется" является верхом изысканности и аристократизма, пренебрегающего демократическими азами театрального искусства. Нюганен играет и в этом спектакле, и в спектакле Шапиро в Москве "451 градус по Фаренгейту", где режиссер как бы противопоставляет его знаменитым российским артистам, "растасканным" по телевизионным сериалам.
Совсем недавно Эльмо Нюганен поставил литературный камерный спектакль "Я любил немку" по Таммсааре. Там главный акцент сделан на прозу, на психологическую ее глубину, на возможность именно словами выразить душу, рассказать все до самого дна. Минималистский спектакль; три артиста, три стула на сцене, больше ничего, одни разговоры, но текст осознан так глубоко и многогранно, что у зрителя возникает сладостное, мечтательное ощущение: герои оторвались от страниц, ожили и задвигались.
И тут же, практически параллельно, Эльмо Нюганен приглашает поставить в Камерном зале театра самую знаменитую и самую загадочную пьесу Эдварда Олби "Кто боится Вирджинии Вульф?" Младена Киселова — прекрасного режиссера, которого ценят в России и Америке, и который волею судеб переехал в Таллинн. То есть, приглашает опять создать спектакль интимный, построенный на одних разговорах, на одних, как говорил Гамлет, словах. И происходит открытие!
"Шведский синдром" заложников
Говорят, заложники, достаточно долго пробыв с захватчиками, начинают испытывать к ним чувство приязни и даже любви. Младен Киселов в этом спектакле, несомненно, террорист и захватчик, зритель становится его заложником, лишенным своей воли и возможности вырваться на свободу, но, пройдя испытание заточением, выходит с чувством любви к постановщику и исполнителям.
Младен Киселов доказывает, что лозунг: искусство должно быть ближе к смерти, — устарел. Что самое страшное, самое потрясающее, самое зловещее и самое прекрасное находится как раз в пространстве реальной, обычной жизни, просто не каждому дано с ней справиться. Не каждый смеет, отвернувшись от экрана телевизора, от политических новостей, от газетных статей, от всего месива чужой жизни, выразить готовность разобраться в своем существовании. Выбрать время, чтобы поговорить о себе.
Мы все время занимаемся чужой жизнью — читаем книги не о себе, смотрим фильмы не о себе, рассуждаем о международном положении и перспективах разных партий; в нас умирает наша неповторимость, наша исключительность, мы обросли водорослями и ракушками, мы закутаны в шубы…
Не угодно ли раздеться до души?
Давайте закроем двери, окна, забудем о том, какое тысячелетие на дворе, зажжем настольную лампу, чтобы озарить ночь, и поговорим только о нас самих. О нашей человеческой сущности, о нашей способности любить, то есть о нашем праве называться людьми.
И вот зритель оказывается в гостиной дома Марты и Джорджа, к которым приходят в гости Хани и Ник, чтобы до самого утра терзать друг друга. Зрители в этом крохотном пространстве (художник Иир Хермелийн) рассажены так, что и они как бы пришли в гости, вот только им не разрешено вступать в разговор. Но это полбеды. Ужас заключается в том, что нельзя ни отвернуться, ни выйти, ни прекратить безобразие. Сиди и смотри. Видимо, с нами по-другому уже нельзя, видимо, мы по-другому уже не понимаем, по-хорошему с нами уже не получилось, будет теперь по-плохому.
Архитектурный расчет пространства таков, что артисты почти натыкаются на вас; пьяная Хани танцует, чуть ли не наступая на ваши ноги, рассвирепевший Джордж кидается на Марту, чуть не сваливая вас со стула. Но в том-то и дело, что зазор этого "чуть-чуть" всегда гениально точен, четвертая стена незыблема; вас, на самом деле, никто не замечает, как если бы вас вовсе не было в комнате, как если бы вас вовсе не существовало. И вот это ваше "несуществование" тоже действует на вас неким приговором, словно вы какие-то персонажи "Приглашения на казнь" Набокова, пришедшие из картонного мира посмотреть на настоящую жизнь.
Редко бывает представление "Вирджинии…", где все четыре персонажа равны по силе актерского воплощения; где есть четыре разрушенных судьбы, четыре груды обломков кораблекрушения, мечтающих о возрождении. Законы драматургии запрещают двум парам быть равными по драматизму. Пусть одна пара несет лиризм, вторая — иронию, пусть в одной паре будет гибельность и трагедия, а во второй лишь пародия на нее.
Можно спорить о том, как написал эти пары Олби, но Киселов сделал эти четыре судьбы равноправными. Он отменил лестницу, по которой обычно спускается Марта, вслед за ней Джордж, затем Ник и замыкает Хани. В этом спектакле игровое поле расчерчено на четыре равные квадрата, и четыре артиста — Эпп Ээспяев (Марта), Андрус Ваарик (Джордж), студентка Театральной Академии Кристина-Хортенсиа Порт (Хани) и Арго Аадли (Ник) так по ним перемещаются, что ни один не может существовать без трех остальных.
Иллюзия игры
Актеры играют так, словно только делают вид, что они на сцене, а на самом деле действие происходит в реальности. Когда спектакль кончается, медленно гасится свет, и Марта, повторявшая: "Я боюсь, Джордж, я боюсь", замолкает, то уже не Джордж, а Андрус Ваарик целует руку не Марте, но Эпп Ээспяев в благодарность за совместно пройденный путь по лабиринту представления. Но! На какое-то мгновение возникает ощущение, что ничего не кончено, что вирус спектакля поселился и в них, и в нас, и не так-то просто будет от него освободиться.
Особенность режиссерского решения всех четырех характеров — в изощренной попытке представить их зрителю поначалу совершенно заурядными людьми из толпы. Марта и Джордж — самая обычная пара, возвращающаяся ночью после вечеринки домой. Эту традиционную вечеринку устраивает отец Марты, ректор университета. А Джордж работает много лет в университете у своего тестя и, естественно, обязан на этих вечеринках бывать. Все как всегда, как у всех, привычные семейные обязанности, привычное семейное раздражение, привычные попреки длинною в двадцать с лишним лет брака.
А Ник — молодой преподаватель, недавно поступивший сюда на службу, и им с женой нельзя было не принять предложения дочери ректора продолжить веселье у нее на дому; визит вежливости, налаживание отношений на новом месте.
Редкий постановщик, обращающийся к "Вирджинии", решается на такой ход, чаще эксцентричность, страсть к разрушению, желание содрать с собеседника кожу выявляется в Марте с первых шагов на сцене, но в этом спектакле режиссеру важнее не отстранить нас от персонажей, но сблизить с ними, дразня совпадениями. И Джордж не сразу выглядит фигурой страдательной, терпящей; и Ник не столько комичен и жалок, сколько сдержан и по-американски вежлив; и Хани не сразу напивается и засыпает на кафельном полу…
Младен Киселов вместе с актерами работает ювелирно: история начинается с перебрасывания невинными фразами, потом возникают некие шероховатости, потом малоудачные шутки, потом следуют серьезные провокации и, наконец, лавина ненависти и кошмаров, диких откровений и страшных признаний. Выплевываются непрожеванные куски жизни, словно только в монологах, в процессе "выговаривания" люди осознают, что именно с ними произошло.
Две пары, скрепленные любовью и ненавистью, привычкой и нетерпимостью, трагическими неудачами и сознательными компромиссами. Одна пара выдумала себе ребенка, растила его в своих разговорах, ссорилась из-за его воспитания, а потом — в поисках катарсиса — убила его. Вторая пара построила тот же сюжет на ложной беременности, на страхе иметь детей и на невозможности жить без будущего. Дети здесь — воображаемые или симулируемые — не надежда на биологическое продолжение рода, но знак недовоплощенности героев, их аморфности, расплывчатости, недочеловечности.
Можно пить, кричать, оскорблять друг друга, переспать со случайным гостем, вывернуть себя наизнанку: Хани еле держится на ногах, тушь размазана по лицу, Ника шатает от усталости и выпитого, Марта потеряла весь свой шарм, изрыгая проклятья, Джордж выпотрошен, как рыба на разделочной доске. Похожи ли они по-прежнему на нас? Еще как!
А ведь и нам надо выйти из театра и — жить, жить, жить, и никакие мысли о смерти не могут освободить от этой обязанности, вмененной Богом. Кажется, от полного краха, от непереносимого страха перед жизнью персонажей спасает любовь. Растоптанная, униженная, опозоренная, но и очищенная от коросты привычки, расцарапанная до живой крови.
Любовь и слова, слова и любовь. Вот и весь сюжет драматурга, режиссера и артистов. Есть еще, конечно, на свете дела, но ими не стоит портить сегодняшний вечер.
