…Недавно мне довелось выступать перед учителями русского языка и литературы в маленькой библиотеке маленького городка. Одна из учительниц горько пожаловалась и попутно попросила совета: "Хотели с мужем отправить дочку учиться в Париж, да кризис отнял мечту. Что теперь делать? Как пережить беду? Что вы сами, как писатель, предпринимаете в моменты трагические?"
Говорить в ответ, что я не вижу состава трагедии в не-поездке в Париж, а вижу за выдуманным несчастьем обычного обывателя, убежденного в том, что именно ему должно быть хорошо, — было бессмысленно. И я сказала совершенно честно, что в трудные минуты напоминаю себе слова Мандельштама, обращенные к жене: "С чего ты взяла, что обязана быть счастливой?!"
Доверительной беседы, как легко догадаться, в результате не получилось, остался неприятный осадок, время от времени напоминающий о себе душевной мутью. Было нелепо с моей стороны рекомендовать одну, вырванную из контекста, цитату, как руководство к действию. Тем больше обрадовал меня только что вышедший труд замечательного литературоведа и писателя Натальи Громовой, названный по строчке Владимира Луговского "Эвакуация идет…"; книга дает всю палитру возможного поведения человека в годину истинных несчастий; она построена на документах, письмах, серьезных исследованиях, которые действуют на читателя неопровержимо и убедительно.
Конечно, соблазнительно (и оптимистично) было бы написать, что в писательских колониях в Чистополе, Елабуге, Ташкенте и Алма-Ате в 1942-1944 годах самые достойные и талантливые люди просто не замечали невыносимого быта, голода и холода. Пастернак всей душой радовался свободе, удаленности от центра, возможности переводить "Ромео и Джульетту" и заниматься здоровым физическим трудом. И в какой-то мере это было бы правдой, гении спасались вдохновением и внутренней стойкостью; Ахматова вовсе не заботилась о хлебе насущном — ей почитали за честь приносить еду поклонники и поклонницы, а она почти все раздавала соседям.
Но все-таки несколько примеров не позволяют выстроить линию. Именно тогда покончила с собой гениальная Цветаева, надеясь, что без нее о ее сыне Муре позаботятся и не дадут ему умереть с голоду, а Муру предстоял именно голод, отчаяние и одиночество до скорой гибели в бою. Цветаева просила в предсмертной записке бездетную семью Николая Асеева усыновить шестнадцатилетнего Мура, но жившие роскошно Асеевы не сочли нужным тратиться на осиротевшего подростка и поспешили от него избавиться. Сюжет из простой сказки для самых маленьких — богатые и бедные, черствые и несчастные, бессердечные и беззащитные.
Нет, прелесть и замечательный объем книги Натальи Громовой в том, что она не выстраивает закономерности и не делает категоричных выводов. Но все ее герои — от знаменитых Пастернака, Ахматовой, Луговского, Булгаковой, Алексея Толстого, Марии Петровых до писателей и публицистов полу- или совсем забытых — вылеплены подробно и цельно, и в каждом — неповторимость человеческой судьбы, усилия борьбы и торжество рока, жажда счастья, надежда и черная стена неизвестности.
"Уехать из Елабуги, это так же фантастично, как в рассказе Уэллса, где автомобиль пересекает черту и оказывается в будущем. Уехать из Елабуги, — это не только пересечь пространство в 700 км, преодолеть бумажные и иное препятствие, это вырваться из другого времени, сохранившего запах деревянной Руси Александра Михайловича. Люди медленных пространств, мы только сейчас по-настоящему начинаем различать сорта времени. Один и тот же час может быть наполнен событиями и пролежит, как мертвый, в сонной неизменности. Есть места, где время гниет и пахнет, как застоявшаяся вода", — пишет Фадееву в ноябре 1942 года Марика Гонта.
"… по дороге в отогретую дырку в окне смотришь на уличные баррикады, как на декорацию не пропущенного реперткомом спектакля. Дни короткие, домой возвращаешься в полной темноте. Над темным, кажущимся необитаемым городом, как покровом, ложатся мелодии шопеновских баллад, или вдруг этот фантастический город запоет голосом Обуховой под аккомпанемент виолончели "Сомнения", — пишет из Москвы Луговскому в декабре 1941 года Тамара Груберт.
Поражает меня в этих письмах литературная подтянутость, прибранность, грамматическая чистоплотность и забота о стиле. Внутренняя связь пишущего с мировой культурой, о которой люди сами себе постоянно напоминали, берясь за перо или вступая в разговор. Может быть, это и есть самое главное? То, о чем мы можем позаботиться сами и чему не может воспрепятствовать ни рок, ни судьба, ни кризис?
