Елена Скульская. Как выглядит небо в алмазах
Во всех пьесах Чехова, где жизнь героев — лихорадочная, доедаемая чахоткой и тоской автора — безнадежна и бессмысленна, есть непременная мечта о жизни прекрасной, осмысленной, которая наступит через много-много лет. В "Дяде Ване" все озарено потусторонним небом в алмазах, о котором говорит бедная, нелюбимая и некрасивая Соня: "…мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии… и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка". И доктор Астров говорит: "Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, может быть, найдут средство, как быть счастливыми…"
И при этом Чехов, как мне кажется, прекрасно знал, что именно будет в далеком будущем: осуществится пьеса Треплева из "Чайки": вокруг будет "Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно". Будет то самое "гнилое болото", которое затянуло и Астрова и дядю Ваню Войницкого…
Московский театр имени Вахтангова показал на "Золотой маске" в Таллинне "Дядю Ваню" в постановке своего нового художественного руководителя Римаса Туминаса. Так и есть: все мрачные предсказания Треплева сбылись "и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни".
Без мысли, без воли, без трепетания жизни по сцене двигаются карикатуры, маски, шаржи, монстры, похожие скорее на персонажей "Бобка" Достоевского, чем на чеховских героев. Они прыгают, танцуют, дергают ногами, словно их завели, и завод никак не кончается. Женщины высоко задирают юбки: и старая нянюшка (Галина Коновалова) и мать первой жены профессора (Людмила Максакова), и Елена Андреевна (Анна Дубровская) и заодно уж задирает полы своего халата капризный профессор Серебряков (Владимир Симонов). Мужчины на этих женщин время от времени кидаются и валят на верстак, возле которого набросана свежая стружка (художник Адомас Яцовскис).
Наперекор маскам, карикатурам, наперекор бессмыслице дядя Ваня Сергея Маковецкого живет совершенно натуральной, органичной, реальной жизнью весь спектакль, не позволяя усомниться ни в одном своем слове, ни в одном жесте. Это человек, который видит всю фальшь, всю пустоту, всю пошлость окружающих его персонажей, но пытается говорить с ними по-человечески, не обращать внимания на их мертвенные лица, прощать им их не-существование.
Его попытки оживить мертвецов требуют титанических усилий; он пробует все средства: и целует ненавистного Серебрякова, и стреляет в него, и отдает обожаемую Елену Андреевну Астрову (совершенно невнятный Артур Иванов) и пытается завлечь ее на диван, говорит всем в лицо правду, и спивается потихоньку, и хочет покончить с собой.
Если допустить, что так все и было задумано режиссером: чтобы все были масками, марионетками, а один Маковецкий — человеком, то в этом должен угадываться, просматриваться какой-то особый смысл. Ведь метафоры в спектакле очень просты: если Вафля (Юрий Красков) выливает из стаканов чай, то его просят "закрыть фонтан", а если Серебряков просит повесить уши на гвоздь внимания, то он в этот момент постукивает по огромному гвоздю, торчащему из верстака. Если Серебряков говорит "к нам едет ревизор", то преданная ему теща Мария Васильевна хохочет так долго, что ей приходится затыкать рот. Значит, можно было бы расшифровать и метафору противопоставления дяди Вани всем остальным, будь она сконструирована режиссером…
Спектакль должен был бы объяснить особую витальность именно дяди Вани, его особую правду. Но представление, состоящее из холодных этюдов и собирающееся в некую конструкцию, в которой трудно угадать абрис, на что-то похожий, ничего не хочет, а главное, не может объяснить. Для чего выламывали руки психологической пьесе, в чем заключалась новизна прочтения, чем хотели нас развлечь или утешить? Вот Аркадина, например, не поняла пьесы Треплева и говорила: "Скажите пожалуйста! Стало быть, устроил он этот спектакль и надушил серой не для шутки, а для демонстрации… Ему хотелось поучить нас… что нужно играть".
Так что же? Так как же? Не дает ответа.
