Вышедший недавно в Москве "Грасский дневник" Галины Кузнецовой писался с 1927 по 1934 год; в это время Кузнецова жила в семье Буниных на положении, которое никак строго не оговаривалось: ученица классика, его любовница, принятая законной женой. Дневник рассчитан не на скандал, но на литературу, и ни малейших любовных признаний не содержит.
Меж тем в предисловии к изданию Алексей Учитель, автор фильма "Дневник его жены", пишет: "…читатель, обладающий внутренним зрением, умеющий читать между строк, найдет ответы на все вопросы. Отчаяние и ревность, любовь и боль, борьба за возможность быть счастливыми — все есть в этом уникальном произведении. И именно оно стало источником вдохновения для моего фильма".
Конечно, источником вдохновения может стать что угодно, но все-таки ни малейшей связи с фильмом об эротических проблемах в семье Буниных в этой книге вы не найдете, как ни старайтесь. Галина Кузнецова, профессиональный писатель, отлично понимала, что сведение всех сложных отношений, где на вершине иерархии всегда помещалась литература, к терзаниям плоти (как это сделано в фильме Учителя) непременно сделает книгу душной от пошлости. И не то чтобы "терзаний" не было, но попытка переплавить их в литературу или кинематограф всегда обречена на провал, ибо "исследователей" в этом случае волнует не вся жизнь писателя, но та ее частность, которая писателя превращает в существо жалкое и уравненное со всеми другими существами, жалость или брезгливость вызывающими.
Итак, отложив в сторону все, что показано на экране Учителем, и преодолев чувство неловкости от того, что Галина Кузнецова все время описывает нам свои литературные старания, не понимая, что рядом с гением не пристало говорить о своих сочинениях, можно приступать к этой незаурядной книге.
Поразительны же в "Грасском дневнике" пересказы разговоров с Буниным, где по горячим дневниковым следам автор не успевает добавить от себя какой-нибудь усредненности. Всю книгу пронизывают рассказы Бунина, отмеченные именно его слогом, его видением пространства повествования. Как-то за ужином он рассказал о самой заурядной поездке в маленький город. Ничего в том городе не произошло, не было никакой истории, но вязь рассказа такова, что все мимолетные персонажи отрываются от бумаги и являются нам живыми.
"Уездный город. Гостиница. Номер первый, как всегда, самый лучший. Я, конечно, занимаю его. Пообедал, потребовал бутылку удельного 18-й номер. Сладко, слегка захмелел, спать рано, куда деваться? Выхожу. Месяц, мороз такой, что извозчики, уткнув руки в рукава и голову в грудь, спят. Окликаю одного. Сажусь в насквозь промерзшие узенькие санки. Он дико оглядывается, спрашивает: куда?
Отвечаю: не знаю куда.
- Ну, так я знаю…
И он мчит меня по спящему глубоким сном городу. Над собором блестит месяц, мы едем мимо спящих усадеб, каких-то занесенных снегом домов, пустошей… выезжаем за город, наконец он останавливается перед каким-то низким домом, извозчик слезает, звонит в колокольчик. Долго не отворяют, наконец слышим чьи-то шаги.
- Кто там?
- Да уж отворяй! Мы приехали…
Дверь отворяется, старуха впускает нас, входим в "зало", где фикусы и горит перед образом лампадка. Извозчик лезет за мной.
- Ты куда?
- Да я здесь, барин… погреюсь, посижу. Покуда вы там управитесь…
Я понимаю, куда он привез меня. "Управляться" я, конечно, не собираюсь, но все же хозяйка говорит мне:
"Пожалуйте наверх, они там…" И я иду. Иду по скрипучей тонкой лестнице, пахнет уборной, кошками… вхожу в комнату, где при прикрученной керосиновой лампочке в нестерпимой вони и духоте спят две девки… Та, что в корсете, тотчас просыпается, садится и, громко зевая, любезно обращается ко мне: "Приехали, значит… Не угостите ли пивом?.." (По голосу слышу — сифилис!)
- Отчего же, можно и пива, — говорю я.
Она предлагает "разделить с ней ложе". Я отказываюсь. Она удивляется: "Отчего же? Вы, значит, так? Вы больны или так?"
- Так, — говорю я.
Приносят пиво. Она берет, отрывает кусочек газеты, скручивает сигаретку, наклоняется над лампой. Огонь бросается вверх, вспыхивает, газета загорается зеленым огнем… Сидим разговариваем. Потом я выхожу, извозчик опять мчит меня по спящему городу, месяц уже высоко, стал бледный, маленький…
И это называется "веселый дом"!"
Во всем здесь чувствуется Бунинская повадка прозы: масса мелочей, случайностей, при этом — огромные зияющие пропуски в событиях; оказывается, что атмосфера важнее, чем то, что она окружает своим маревом, покрывает своей дымкой, пеленой. Тут и отрывистость, и плавность, и сбои ритмов, и нарастание беспричинной тоски, образуемой какой-то общей бессмысленностью мирозданья, от которого, впрочем, все время ждет автор восторга.
Вот такие кусочки прозы гения, как бы рожденные при нашем читательском участии, и составляют, на мой взгляд, главное достоинство книги. И еще — брошенные вскользь фразы Бунина: о том, что запоминает публика только стихи "эстрадных" поэтов (разговор шел о Блоке); что хотелось бы написать отменный рассказ в несколько строк; что описать жизнь, в конце концов, невозможно, хоть не пиши вовсе; что Нобелевскую премию ему нужно получить для спасения от надвигающейся нищеты и возможности встречи с публикой…
Продолжается ли его встреча с публикой? Как бы подействовал чистый и прозрачный глоток его прозы на сегодня пишущих? Но, кажется, не читающих.
