Бесы превращаются… превращаются бесы… В бабочек
Самый русский из всех русских писателей, не любивший и не принимавший ничего из того, что творилось в мире за пределами России, Достоевский — какой славный и значительный парадокс — стал главным и максимально раскрученным брендом русской культуры, прежде всего, за пределами России. Его считали своим учителем Кафка и Акутагава, Воннегут и Сюарес, и только ленивый не попытался создать свой вариант ”Преступления и наказания” и ”Идиота” на экране или на бумаге, надеясь приблизиться к пониманию той самой загадочной русской души.
Но вот представить обратное — чтобы, снимая ”Бесов”, российский режиссер пошел по клише американизмов — просто невозможно! И все-таки… Самый типичный штамп американской фантастики — люди-насекомые. Человек-паук, человек-муха, человек-бабочка. Бабочка стала символом знаменитого ”Молчания ягнят” и его продолжений: убийца клал в рот своим жертвам бабочку, точнее, куколку бражника Мертвая голова, поскольку сам мечтал превратиться из мужчины (куколки) в женщину (бабочку). Откройте любой постер к этому фильму, и вы наткнетесь на пресловутую бабочку.
Для меня совершенно непостижимо, как даже не художник, а просто интеллигентный человек берет растиражированную ”маньячную” бабочку и нанизывает ее на булавку образа Николая Ставрогина. Совершенно по американскому образцу в заставке к каждой серии огромные водоплавающие бабочки рассекают мутные воды вселенской утробы.
Сам Николай Ставрогин кропотливо и ювелирно изувечивает их недолговечные тельца, он рассматривает их под микроскопом, где невинные бабочки расправляются в драконов, и в ярчайшей точке фильма у самого Николая Ставрогина (Максима Матвеева) вспыхивают за спиной огромные яркие бабочкины крылья, объявляя его сверхчеловеком и шизофреником. Зачем для этой американской мистически-сказочной белиберды нужно было трогать Достоевского?!
Ребенок Розмари
Идея рождения, вынашивания и выращивания Антихриста сатанистами — одна из самых распространенных в мистических триллерах американского кинематографа. И в сериале ”Бесы” она воспроизводится с унылой дотошностью. Дарья Шатова после самоубийства Ставрогина рожает и воспитывает красивого гордого мальчика. Возле какой-то скалы (видимо, это своевременно прикупленный Ставрогиным домик в кантоне Ури) Дарья стоит с сыном и видит, как по бескрайним снежным просторам движется к ним путник. Легко догадаться, что это — Петр Верховенский (Антон Шагин); он идет, радостно, подловато и криво улыбаясь: он нашел нового Антихриста и поможет его воспитанию на погибель человечеству.
Мрачное предгрозовое небо и круглая полная луна, тревожная музыка и длинные складные тени, обступающий мрак и расплывчатые больные видения, — все это надо бы показывать студентам первого курса операторского факультета, чтобы не смели повторять!
А где же спастись в бесовском мире православному человеку? Разумеется, в церкви, тревожно блестящие купола которой почти не сходят с экрана, указуя зрителям дорогу к храму. То есть такой триптих: грозовое небо, полнолуние, купола церквей.
А вот вымышленный Хотиненко персонаж — следователь Горемыкин (Сергей Маковецкий) хотя и харкает уже кровью и пьет для поправки здоровья горячее вино, а на предложение книгоноши купить Новый Завет отвечает: ”Потом!”
- Потом будет поздно! — предупреждает его прозорливая женщина.
И правда ведь! До изобретения пенициллина осталось еще четверть века, не говоря уже о его очень нескором внедрении в практическую медицину. Конечно, есть народное средство от туберкулеза — медвежье сало, да надежды на него все ж-таки меньше, чем на антибиотики…
Веселый Достоевский
”Бесы” — очень смешной роман. Достоевский убивал юмором, карикатурой и атеистов, и прогрессивных свободолюбивых женщин, и малоталантливых писателей либерального толка. Полагаю, ”Союз Меча и Орала” у Ильфа и Петрова в ”Двенадцати стульях”, организованный предприимчивым Остапом Бендером, есть задорная калька с тайного общества, созданного Петром Верховенским. Киса Воробьянинов, надувающий щеки, от которого млеет старая хозяйка дома, — загадочный Ставрогин, от которого млеют все женщины романа Достоевского. И там, и там — сборище обманутых идиотов.
Вот вам самый произвольный пример из собрания тайного общества у Достоевского:
- Арина Прохоровна, нет ли у вас ножниц? — спросил вдруг Петр Степанович.
- Зачем вам ножниц? — выпучила та на него глаза.
- Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, — промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.
- Кажется, я их здесь, на окне давеча видела, — встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный прием, и устыдилась своей обидчивости. Собрание переглянулось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского.
Специально перечитайте эту сцену собрания у Ильфа и Петрова, и, практически, каждому персонажу гения найдете у острословов аналог.
Но создатели американских мистических триллеров и их подражатели обычно к юмору глухи. Выстраивая образы героев, любят они советоваться с психиатрами и психоаналитиками больше, чем с текстами художественных произведений. Да и психиатров хлебом не корми — дай только проанализировать душевное состояние литературных (!) героев и поставить им верный диагноз. То есть складываются идеальные пары: и Максим Матвеев в задумчивом интервью рассказывает, как помог ему психиатр понять, что такое шубообразная шизофрения, к которой склонен его герой, склонен, заметим, по мнению не литературоведов, а как раз самих психиатров, относящихся к персонажам как к живым пациентам своей маленькой психиатрической клиники. И еще известный артист отмечает, что Достоевский любил наблюдать за скорбными духом в ”домах”, как он выразился, ”терпимости” (полагаю, что спутал он желтый дом с желтым билетом) — какая, однако, характерная фрейдистская оговорка!
…Беда, мне кажется, не в политической ангажированности или идеологической убежденности режиссера (о чем написан огромный ворох статей), а в его художественной беспомощности, в том, что он пропитан среднестатистическими штампами конвейерного кинопроизводства, которыми прошиты в той или иной степени мы все, наша эпоха.
