Черезвычайное положение

Чрезвычайное положение отличается от ситуации полного беззакония тем, что закон формально остается в силе, но действие его приостанавливается. Такая "остановка" может принимать две формы: неслучайно Фемида традиционно изображается с двумя инструментами, мечом и весами. Либо закон обнажает свой меч, отбрасывая весы (например, комендантский час или трибуналы военного времени), либо впадает в полулетаргическое взвешивание "за" и "против", утратив способность решать.

Каждому из этих идеальных типов соответствует известный художественный образ. Закон, остающийся "в силе", но перестающий быть основой осмысленного порядка, описан в "Двенадцати" Блока. Грозящие разрушить старый мир революционные гвардейцы, так и не могут вырваться из замкнутого круга, в котором старый мир не только преследует их голодным псом, но манит за собой в образе Христа. (Блок пишет в своих записных книжках о том, что во главе настоящей революции должен бы быть Другой.) Ситуация, в которой закон превращается в неразрешимую шараду и потому может в любой момент и по любому поводу обрушиться на каждого, описана в романах Кафки.


Закон и справедливость

Оба эти состояния возможны потому, что право и справедливость — две разные категории. Об, кстати, напомнил в своем выступлении по поводу скандала с футболками Рейн Ланг и, что характерно, со ссылкой на Конституцию. С одной стороны, право безразлично к вопросам справедливости. В этом, а не только в беспристрастности закона, смысл повязки на глазах Фемиды. С другой, ни одно общество не согласится с формальной "диктатурой закона", утратившегося всякую связь с представлениями данного общества о справедливости.

Особенностью современного общества является то, что государство подспудно регулирует не столько то, какая именно концепция справедливости должна поддерживать единый для всех закон, сколько то, каким образом мы формируем свои представления о справедливости. Это более тонкий, более глубинный уровень контроля и насилия, на котором за формальным безразличием к нашим частным убеждениям скрывается стремление (для нашего же блага — "лишь бы не было войны") лишить нас любых убеждений.

Это положение можно проиллюстрировать конкретным примером. Несколько лет назад Рейн Таагепера выступил с полемическим предложением относительно натурализационной политики государства. Если целью этой политики является производство лояльных граждан, то следует признать, что владение эстонским языком не может служить критерием лояльности, а значит, и не должно являться условием для получения гражданства. Подлинным критерием лояльности в наших условиях является отношение потенциальных граждан к основам легитимности нынешнего эстонского государства. Как следствие, вместо того, чтобы сдавать экзамен на знание языка, желающие получить гражданство должны засвидетельствовать свое признание официальной версии событий 39-40 гг.

На первый взгляд, предложение это радикально меняет процедуру натурализации. Вместо того, чтобы требовать формального следования установленным в общественной сфере процедурам, государство вторгалось бы в сферу частных убеждений потенциальных граждан. Вместо технического требования "говори вот так и верь во что хочешь" оно выдвигало бы другое: "говори, как хочешь, но верь вот во что".


Язык и норма

На поверку все значительно сложнее. То, во что мы верим, не в последнюю очередь определяется тем, как мы говорим. Пару лет назад писатель Елена Скульская четко ухватила это в одной из своих публикаций: ""Все продается и все покупается",- говорит мне с апломбом пятнадцатилетний мальчик. "А что все-таки не продается?" — спрашиваю я у него. "Любовь! Только любовь!" — отвечает он, и ясно, что он говорит о самом себе. И он еще не знает, что всякая любовь неизменно и неизбежно продолжается словами, что всякая страсть, чтобы не исчерпаться, сопровождается хотя бы попыткой диалога. Бывает диалог из междометий, тупой и скоротечный, а бывает "музыка во льду"."

Исполнить "музыку во льду" на не родным языке практически невозможно. А без того, чтобы пытаться делать это на родном языке, в том числе и в повседневном общении, невозможно сформировать, а тем более удержать, сколько-нибудь цельные представления о справедливости. Именно потому, что "музыка во льду" находится в таком же отношении к повседневному общению, призванному гарантировать стабильность обмена информацией, как справедливость по отношению к праву. Когда же государство законодательно постулирует язык в качестве средства получения доступа в публичную сферу, но на практике низводит его до средства обмена примитивной информацией, складывается ситуация так описанная одним из авторов портала DELFI:

"Только что закончивший телефонный разговор папа прятал трубку правой рукой в карман, левой, разрисованной сине-чёрной татуировкой через всё предплечье, придерживал малыша. Тот бодренько подседал и выпрямлялся, интенсивно работая всем телом.

 — Ваня! Ну х..и ты вы…ваешься?! Х..и скачешь?!

Молодой человек, лет двадцати трёх, одетый в дорогие джинсы, с фирменным рюкзаком за плечами умилительно смотрел на сына. Свежее лицо, причёска, за которой явно следят, выражение глаз и весёлый голос — всё говорило о достатке и правильном, скорее всего, активном образе жизни. Интересно, чего они тут стоят? Наверное, маму ждут. А когда дождутся, она игриво спросит своего сына: "Ну как, Ванечка? За..ал ты папочку?

Малыш, разодетый как куколка, никак не мог понимать слова, произносимые папой, улавливал лишь интоннации и папину радость. А от папы к ребёнку исходили нежность и тепло — уж я-то знаю. Ребёнок радовался, заряжаясь от папы и подпитывая папину радость.

 — Б..дь, да успокойся ты! Ваня, .. твою мать!

И оба заходились в смехе. Какое-то жуткое несоответствие картинки, почти идиллической — сын общается с отцом в радости и взаимопроникновении — и текста. Текста, который если не видеть картинки, можно понимать как тонкую, сатанинскую издёвку над ничего непонимающим ребёнком. Но отец-то радовался искренне, с любовью, я это чувствовал, и, подставляя лицо под шлепки разошедшегося сына, приговаривал:

 — От, б..дь, давай! Ну, на х…, е..шь!"…

Я не вижу принципиальной разницы между ненормативной лексикой такого вот общения и начертанными на футболках призывами отправить в печь коммунистов. И в том, и в другом случае имеет место попытка выйти за рамки нормы, будь то норма языка или права. И в том, и в другом случае попытка эта обусловлена стремлением установить хоть каку-то связь между нормой и тем "исключением" (будь то любовь или справедливость) которое только и делает норму возможной. (В конечном счете поэзия — это тоже "ненормативная лексика".) Но в обоих случаях ненормативность оборачивается неспособностью вернуться в общественную сферу.

Поэтому и в том, и в другом случае возникает желание повторить вслед за Скульской: "Хочется спрятаться от жизни. Накрыться с головой одеялом и отключить мобильный телефон. Или, напротив, выйти на площадь и всем-всем-всем прокричать в лицо, что ты о них думаешь. Пусть что-нибудь произойдет, сдвинется в любую сторону, но так больше нельзя".

И все же, думаю, ни сидение под одеялом, ни походы на площадь не решат проблемы. Для этого нужна по-настоящему новая политика. О которой — в следующий раз.

Поделиться
Комментарии