— Привет!
— Ну здравствуй! Оригинальный способ знакомства ты выбрала, Юлька.
— Нормальный, — вновь пискнула она, немного протянув вторую гласную, — пиво будешь?
И не дожидаясь ответа она достала из своей волшебной дамской сумочки 700-грамовую стеклянную банку из-под болгарского горошка, полную пива. Я был шокирован.
Лёгким движением открыла крышку и протянула банку мне. Я естественно взял и, остолбеневший, сделал два больших глотка. Пиво было замечательное.
— Ну как?
Я молча кивнул в знак одобрения и изучающе посмотрел на это милое, молоденькое личико. Ни чем оно особо не было примечательным, но,на что я сразу обратил внимание, это были её глаза: подведёные чуть больше, чем надо, хитрые и весёлые, в тоже время с какой-то грустинкой не по годам.
— А знаешь, я этим летом пил пиво из целофановых пакетов, двухлитровые такие, — я показал даже какие, — в Свердловске, потому что банок стеклянных трёхлитровых нет, поэтому все ходят за пивом с кучей пакетиков. До армии я даже не представлял, что в нашей стране могут закончиться банки.
Тут этот цыплёнок хихикнул как-то по родному, без двумыслия, чем очень расположил меня к себе. Я глотнул пива, и меня охватило такое чувство, что мы знакомы уже лет триста, всё как-то по домашнему, невзирая на то, что действие сие происходило в центре осеннего города.
Я, естественно, непреминул ей сказать об этом моём умозаключении, чему она вновь хихикнула и тоже глотнула из банки, что окончательно поставило точку в нашем знакомстве.
Потом мы ещё долго сидели, курили, рассказывали друг-другу всякую чепуху: я про армию и минувшее лето, она про свои детские проблемы, потом, как стемнело, мы гуляли по парку, разгребая ногами осеннее золото. Это было моё первое свидание после армии.
Она мне нравилась. Это однозначно. Своей детской серьёзностью, доходящей до смешного, своим весёлым нравом, неповторимой восточной красотой. Но всё же в ней было что-то неуловимо-чужое, не моё, улетучивающееся как эфир и внезапно появляющееся нечто. В этой борьбе мнений и проходило наше сближение
Встречались мы не редко, но и не каждый день, какое-то внутреннее чутьё подсказывало: от быстрого перехода к ежедневному общению может произойти обратная реакция, а мне этой реакции пока-что не хотелось, так как многое в нашем общении меня устраивало, за исключением, может быть, одного. Хотя, не познав этого одного, я на самом деле и не знал, чего я лишён.
С самого начала я сравнивал Юльку с той, первой и несчастной, которая была давно. Хотя от чего несчастная? вполне счастная, просто я не смог в полной мере развернуть свой талант обольщения, а вернее, этот талант я в себе ещё тогда не открыл. Но сейчас я имел возможность его отшлифовать. Хотя и на мне свой Юлька оттачивала, но это я понял много времени спустя.
А пока мы встречались в парке по вечерам, бродили под фонарями, под ногами нам шептала что-то золотая листва, и мы болтали буквально обо всём. Юлька оказалась довольно разговорчивой девчёнкой, она мне рассказывала про своих подруг, про куклы, про то, что ей не интересно в школе, скучно с ровестниками, какие сигареты ей нравятся, куда бы она хотела поехать. А я рассыпался армейским юмором, от которого она просто была в восторге, заслушивалась моими взрослыми рассказами о других городах (сама она из нашего небольшого провинциального казахско-русского целинного городка никогда не выезжала).
Мне такие встречи внесли в жизнь какой-то смысл: у меня появилась девушка, я почти каждый вечер проводил с ней. В добавок я устроился на работу, скорее по настоянию матери, чем исходя из каких-то более высоких побуждений. Работать мне не хотелось, а надо было. Вот я и выбрал — пионервожатый в средней школе. А так как был уже излёт советско-коммунистической державы, то при наличии этой должности в школе, обязанностей практически не осталось. И это меня очень устраивало, а если сюда ещё добавить женский коллектив, то работе этой не было цены; хотя о зарплате говорить нечего, она была настолько мала, что её можно было бы рассмотреть только в телескоп крымской обсерватории.
У Юльки запросы на подарки отсутствовали напрочь, это меня не тяготило. Но вот внимание моё она пыталась занимать полностью, я не мог даже отвлечься ни на секунду, чтобы в следующее мгновение не услышать:
— Ну, Костик, сколько раз я могу тебе повторять? — Это была её любимая фраза, которую я услышал, по-моему, на втором свидании и слышал каждую нашу встречу, своего рода юлькина визитная карточка.
Именно к этому времени относится моё решение отпустить волосы. Давнее моё увлечение идеями хиппи, "Аквариумом", психоделикой 70-х, наконец, статус взрослого человека и ещё масса более мелких причин легли в фундамент моего решения. Мне тогда так хотелось, чтобы они выросли уже к утру, но каждое утро я убеждался, что этот процесс двигается не с желаемой скоростью.
Магнитофон у меня был ещё доармейский, его старший брат с морей привёз в лохматые годы. Тогда этот аппарат был подобен живому воплощению запретного Запада, одноклассники приходили, как в музей посмотреть на это чудо ненашей мысли. Со временем все привыкли, ну а качество оставалось на высоте.
Записи были те же, что я слушал в школе: Б.Гребенщиков и Кино. Первый был для меня учитилем, гуру, во многом я его не понимал, но внутренним чутьём чувствовал, что в его словах есть необходимая мне правда. А Виктор Цой был тем парнем, с песнями которого я взрослел, прошёл всю армию и пришёл на дембель. Но месяц назад этого парня не стало, он ушёл вперёд и ввысь, в лучших традициях Rock’n’rollа: на взлёте, молодым, как Джим Моррисон, как Джимми Хендрикс, но только наш, Советский, а потому более мне понятный и родной.
О его гибели мне сказала мама, она очень скептически относилась к моим музыкльным увлечениям, но как-то вечером, когда я вернулся домой, она мне протягивает "Комсомолку" и говорит с трагической миной на лице:
— С твоим корейцем что-то случилось, прочти.
Я переживал искренне, т.к. Цой на тот момент был неотъемлемой частью моей жизни, действительно был моим, и вот эта часть умерла. Я с ещё большим почтением стал относиться к его песням, смотря на них уже через иную призму. Но это не носило характер воронья, слетевшегося на мертвечинку, как стало выглядеть увлечение молодёжи им после его смерти, а было почтением другу, который покинул нас раньше положенного срока. Именно тогда мне стала близка и понятна битловская: We as a birds.
Оставались ещё касеты с Pink Floyd и Led Zeppelin, эта музыка меня потрясла в тот же миг, когда я её первый раз услышал. Смысла слов я не знал, но это и не главное, всё важное говорила мне музыка, а слова и голос исполнителя для меня были, как доплнительный инструмент, без которого была бы пустая ниша в этих произведениях.
Музыка эта говорила мне о существовании дверей в параллельные миры, даже иногда открывала эти двери, но я ещё боялся переступать порог, заглядывал, да, но переступать ни-ни. Тогда я не знал, что существуют помощники и проводники, которые придают уверенности при пересечении порогов. Поэтому я довольствовался созерцанием, да мне и ближе была категория Дзен, о которой мне неоднократно говорили БГ и Майк Науменко.
Но это было не пассивное созерцание, а желание постоянно находиться в движении и в этом процессе созерцать проносящиеся мимо тебя картины, а по мере своих сил, возможностей и вдохновения вносить свой колор в эти картины. Финансовой поддержки к своим мечтаниям я тогда не имел, поэтому эти мечтания рисовались и уточнялись до мелочей, ожидая своего времени для воплощения.
В свои 20 лет я любил любые проявления великой Матушки-природы, я любил все времена года, за личную неповторимость. Поэтому и наступившая осень привнесла своё ощущение окружающего меня мира.
С приходом сентября ожидаемые дожди не пришли. Безусловно стало прохладней и добавилось сырости от земли, но тотальной и всепроникающей осени не наблюдалось. Деревья дольше обычного стояли зелёными и на фоне прохлады напоминали о лете. Природа замерла в ожидании нашей встречи с Юлькой, не особо ей хотелось быть грустным фоном нашей встречи, но всему своё время.
Первый звонок её был как раз ещё в то время, когда тополя под моими окнами только слегка позолотили свою зелёную шевелюру. Она тогда не представилась даже, а только улыбалась в трубку, произнося отдельные фразы.
С каждым последующим звонком наши разговоры становились более осмысленными, я узнал, что её зовут Юля (и она меня видела прошлым летом на одной из вечеринок, на которой я был во время армейского отпуска), что она нигде не работает и не учится, что любит она сигареты "Казахстанские" больше, чем "Медео", и кучу всякой всячины ещё, которую я тут же забывал, как только эта всячина вылетала из телефонной трубки.
Эти разговоры продолжались практически каждый день, и на их фоне тополя под окнами насыщались всё больше и больше золотом из окружающего мира. Потом уже, каждую осень, смотря из окон своей квартиры на четвёртом этаже обыкновенной хрущёвки, я вспоминал эти разговоры, и по мере желтения тополей я мог восстанавливать в памяти именно тот разговор, который соответствовал определённой желтезне этих деревьев.
В моём мире существует несколько разновидностей понятия осень: "Болдинская осень" Пушкина, осень у Есенина, Фета, Пришвина; на ряду с этим существует: "Осень из моего окна". За время армейской службы я немного подзабыл, как она выглядит, да и тополя подросли значительно. И вот наступивший сентябрь радовал меня и Юлькиными звонками, и озолочением природы. Что происходило на фоне друг друга, сложно сказать: где фон — звонки или природа — не разобрать.
Про эти тополя в нашем доме есть легенда, скромная, но про близкое, а потому и родное.
"Когда-то очень давно, когда наш дом только построили и заселили в основном теми, кто приехал распахивать казахстанские целинные земли, случилось в нашей стране празднество Международного дня трудящихся. А так как в нашем доме жили в основном целинники, которые относились именно к этой категории граждан, то все и пошли на демонстрацию, а по возвращении все собрались в конторе, где были накрыты столы.
За неделю до этого праздника ответственные лица, во главе с Полиной Андреевной, активисткой преклонных лет, живущей в нашем подъезде со своей старшей сестрой, заготовили кучу хворостинок для того, чтобы к 1 Мая они дали листики, и можно было бы идти колонной и всем помахивать веточками с настоящей зеленью в то время, когда зелени в природе ещё не наблюдается. Это очень смахивает на языческий ритуал индейцев Патагонии для скорейшего призыва духа весны. Откуда этот языческий обычай прижился в степях Северного Казахстана история умалчивает.
Так вот, по приходу с демонстрации Полина Андреевна попросила всех не выкидывать эти веточки, а принести обратно. Не все, конечно же, прислушались к её просьбе, но кто-то всё же донёс их до конторы. Полина Андреевна посадила эти веточки вдоль нашего дома, и , по рассказам старожилов, буквально из клювика поливала эти росточки, пока они не превратились в настоящих тополей".
Это было за три месяца до моего рождения. А я помню эти тополя уже довольно-таки большими. И буквально лет до 10, я всё время присматривался к Полине Андреевне в разных ракурсах, желая увидеть: где же у неё клювик, из которого она поливала этих великанов?
Осень набрала свою мощь, по утрам я просыпался и вся моя комната была пронизана пронзительной желтизной, отчего казалось даже, что желтизна висит в воздухе. При виде из окна, вдали стоял карагач, густо зелёный, ему я всегда удивлялся, ибо он под снег уходил зелёным, внезапно расставаясь с листвой, не желтея — несгибаемый исполин. Также кое-где было немного красного, но в основном всё в округе было золотое.
Именно сегодня мы должны встретиться с Юлей впервые. Природа специально подгадала время нашего знакомства на этот несомненно лучший свой день. В этот день я ничего не делал, просто находился в состоянии ДЗЕН.
