Владимир Кантор — философ, сокрушивший варварство
"Пробираясь, как в туман, от пролога к эпилогу"
Впрочем, с архивом вышла незадача: к своему великому сожалению, таллиннский гость обнаружил, что архив до сих пор находится в неразобранном состоянии и работать с ним нельзя. Так что планы собрать дополнительные материалы для подготовленной им книги о Лотмане, которая должна войти в серию книг Академии наук о наиболее крупных мыслителях советской эпохи, так и остались планами.
Но ему и без того есть чем заняться: лекции в Таллиннском университете по философии литературы, встречи, презентация книги "Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса", выступление в Русском театре и собственно — роман. Что за роман? "Я ни об одном никогда не рассказывал до написания. У меня их несколько, некоторые из них переведены. Я рассчитываю работать над ним несколько лет. Нет, с Таллинном он никак не связан. Не буду говорить, а то проболтаюсь".
Говоря о своей последней книге, посвященной русскому имперскому сознанию, он утверждает, что выступает не как критик или апологет империи. Он — диагност. "Империя в массовом сознании воспринимается не так, как специалистом. В массовом сознании империя — это носительница зла. Я не даю оценок, а только определяю, при каком диагнозе государство может прожить дольше".
Философ — человек явно увлекающийся, последующие четверть часа он с удовольствием рассказывает о зарождении Европы как империи, о разнице между империей и деспотией и об истории Древней Греции, попутно украшая повествование анекдотами про Александра Македонского. Евросоюз? Да, и Евросоюз — империя. Как это сочетается с демократией? Да очень просто: Великобритания считается образцом демократии, она же одновременно одна из крупнейших империй мира. Просто люди, которые противопоставляют империю демократии, путают ее с деспотией.
Анекдот от Владимира Кантора:
Когда Александр Македонский обратился к дельфийскому оракулу с вопросом, сумеет ли он победить, идя на Восток, пифия сказала ему: "Сегодня не время для пророчеств". Тогда он сгреб ее в охапку и потребовал ответа. "Ну, с тобой, Александр, не справиться", — отвечала пифия. "Это я и хотел услышать", — сказал Александр.
Вопросы партийной философии
Спустя некоторое время он с той же непринужденностью рассказывает о себе:
– Я полукровка, поэтому у меня были проблемы с поступлением в университет, потом с поступлением в аспирантуру ИМЛИ. Тем не менее в аспирантуру я попал, хотя и в другой институт, окончил, и там ко мне стали приставать с партией. На дворе, между прочим, 1973 год. В партию я вступать категорически не хотел, хотя мне надо было всего-навсего перенести документы из одного кабинета в другой. А я все время "забывал", хотя поручители у меня были. Ну, меня и спрашивают — как там с партией-то? Я говорю, что все никак не могу принести документы. "Вы что, год их переносите?" — "Да все как-то недосуг". — "Ну, и нам недосуг оставить вас на работе". Пошел я не солоно хлебавши по Москве в поисках работы. А был тогда такой замечательный философ — Мераб Мамардавшили. Я ходил на его лекции, поскольку делать мне было все равно нечего, задавал вопросы и удостоился большой чести: он стал приглашать меня на кофе после лекций.
Как-то, сидя за кофе, он спросил: "А где вы, Володя, сейчас работаете?" Я ответил: "Честно говоря, нигде". — "А почему бы вам не поработать в "Вопросах философии"?" У меня было очень смутное представление о том, что это такое. Но я отдал главному редактору Ивану Тимофеевичу Фролову на отзыв какие-то свои опубликованные тексты. Он меня вызывает и говорит: "Мне нравится, как вы пишете. Я вас беру. У меня один вопрос: вы член партии?" У меня оторопь, я же ему не скажу, что меня только что отовсюду выгнали, потому что я не член партии. Смотрю на Мераба, а он сидит в больших очках, мудрый, как черепаха Тортила, и мудро на меня смотрит. И тут я вспоминаю: мне еще осталось два месяца до выхода из ВЛКСМ. Я давно не платил никаких взносов и забыл, что там состою, но тут я сказал: "Я член ВЛКСМ!" И был зачислен на эту работу.
Спустя несколько месяцев Фролов сообщил, что на журнал пришла разнарядка, и он хочет рекомендовать меня в партию. Я ему говорю: "В какую партию?" Он так растерялся: "То есть как — в какую?" — "Вы знаете, я предпочел бы кадетов". — "Больше тебе вопросов не задаю", — сказал он. Так я себе и жил.
"Своей судьбы родила крокодила ты здесь сама"
Баек в запасе у Кантора много: про то, как его чуть было не приняли-таки в партию на самом Политбюро, как он в очередной раз отказался в любимую партию вступить, заодно отказавшись от квартиры, дачи и личного автомобиля (оно и не удивительно, принципиальность в крови: его отец — тоже философ — в период борьбы с "космополитами" принципиально сменил русскую фамилию матери на еврейскую фамилию отца). С удовольствием он вспоминает про то, как, благодаря доброму гению Фролову, его повесть "Кельн — Москва" была опубликована в философском журнале (самое место для художественных произведений), как бодался теленок с влиятельными литературными журналами…
– Свою первую повесть "Два дома" я носил всюду. Сначала я, как всякий интеллигентный человек, понес ее в "Новый мир". Там прочитали, им понравилось, но они попросили к ней предисловие от какого-нибудь влиятельного автора. А у меня никого не было знакомых в литературном мире. Я шапочно знал драматурга Розова и показал ему. Через три дня он позвонил мне сам: "Это надо публиковать". Но когда текст дошел до главного редактора, тот сказал: "Нет, тут Розова недостаточно, не будем мы это печатать, здесь клевета на старых большевиков". Потом я пошел к Сергею Баруздину в "Дружбу народов". Он прочитал, вызвал меня и начал бегать по кабинету: "Вы человек талантливый, я это вижу, но вы — мрачный писатель, вы — Достоевский, а достоевские нам не нужны!"
А потом я написал роман "Крокодил", наиболее известный среди моих вещей. В "Дружбе народов" его даже смотреть не стали, пришел в "Октябрь", а мне какой-то молодой человек говорит: "И где вы видели в Советском Союзе таких людей?" Я говорю: "На каждом шагу". — "У вас какие-то странные шаги, вы не там ходите". Я ушел. И мне посоветовали напечатать его в Питере. "Крокодила" потом действительно опубликовали в "Неве".
Кремль не взорвал, но теще угодил
Этот же "Крокодил" принес ему в пасти премию Генриха Бёлля, благодаря которой писатель получил возможность шесть месяцев прожить в бёллевском доме. Правда, переводить на немецкий Кантора не особенно хотели.
– Слависты, которые меня пригрели в Германии, попытались пристроить один мой немецкий перевод. Наконец, сам влиятельный Лев Зиновьевич Копелев, друг Бёлля и известный диссидент, которого я знал еще по диссидентским делам, позвонил издателям. Ему сказали: "Да мы вам верим, что он хороший писатель, но что он сделал такого, что привлечет читателя, он пытался Кремль, например, взорвать? Нет? А как мы его продавать будем, мы уже столько русских напереводили — все лежит". И все же "Крокодил" был переведен на польский, сербский, сейчас уже готов итальянский перевод, а поляки даже поставили спектакль по роману.
Попутно Кантор защитил докторскую, а премия Бёлля дала ему возможность, наконец, получить квартиру — не "партийную".
– Теща когда-то моей жене говорила: "Ну, кто он такой, пишет — никто не печатает. Ученый — какой-то кандидат, которого никто не знает". В итоге ученый стал доктором, а писатель получил премию. Мой приятель сказал: "Слушай, это теща тебя допекла, без нее ты бы ни премии, ни докторской не получил".
Что? Ах, 25 светил мировой философии и "Nouvel Observateur"… это такой "смешной штрих" в его биографии.
– Я тогда получил стипендию Фулбрайта, чтобы работать в нью-йоркских архивах. Американцы считают эту стипендию почти нобелевкой. Мне все говорили — такая удача. Приехал я туда, и тут меня действительно посетила удача: я ночью попал в Гарлем, а меня не зарезали. Двое бандитов проводили меня до метро, помогли доехать до дому. А потом вдруг приходит письмо из Парижа, где просят дать интервью для парижского журнала. Я ответил на вопросы и благополучно о них забыл. И тут вновь приходит письмо от редактора: срочно ваши координаты, к вам едет фотограф из Парижа. Оттуда в Нью-Йорк приезжает фотограф, который сообщает, что готовится какой-то особый номер. Проходит время. Номер вышел, а его не могу найти. Звоню интервьюеру, а она мне говорит: "Вот передо мной номер, где вы идете по причалу Лонг-Айленда. А вообще-то это номер, посвященный 25 крупнейшим мыслителям современности".
Звоню жене: "Вот как врут на Западе. В России в таких случаях обычно говорят, что главный редактор — сволочь, интервью не пошло, фотографии оказались неудачными, а тут — врать, так по-крупному. 25 мыслителей, и вы среди них". И тут мне присылают журнал. Потом я приезжаю в Москву, показываю номер, и тут начинается: "У нас в журнале печатаются академики, а кто его назначил? Мы его не выдвигали!" Академики мне до сих пор этого простить не могут, один мне честно сказал: "Не вздумайте когда-нибудь подавать даже в членкоры, и не рассчитывайте".
Без клики легче
Составители списка "величайших" охарактеризовали Кантора как философа-универсалиста, который не умещается ни в рамки мыслителя, ни в рамки писателя, ни в рамки специалиста-интеллектуала. А поскольку одна из интересующих его тем — варварство и цивилизация, они окрестили его "сокрушителем варварства".
– Для французов, очевидно, важно еще и то, что я писатель. Это свойство французской философии, начиная от Вольтера и кончая Камю и Сартром. Но мне трудно сказать, какая муха укусила это жюри. Других претендентов они мне не назвали. Я бы назвал Мераба, если бы он был жив, но он к тому моменту умер. А других бы я тоже не назвал.
Его считают продолжателем философской традиции Достоевского, Соловьева и Бердяева, и он не склонен с этим спорить:
- С Соловьевым они угадали точно. И еще я очень люблю Чернышевского. Неслучайно Соловьев писал о нем как о великом русском мыслителе. Правда, Чернышевского в России не поняли, он ведь и в прокламации своей писал как раз о том, что не надо брать на вооружение ту идею, которой потом воспользовались большевики. И еще Чехова очень люблю. Если же говорить о художественных влияниях, я пережил влияние Толстого и Достоевского. В детстве на меня произвел сильное впечатление Толстой — даже не "Войной и миром", а автобиографической трилогией. Наверное, это как-то сказывается на моих текстах. Главный же толчок к прозе мне дал "Подросток". Впрочем, этих импульсов всегда много. Писать прозу я начал в пятнадцать лет, но все это казалось чем-то не тем. Потом просто не печатали. Я до сорока лет не издал ни строчки. А к той прозе, что самому кажется удачной, пришел так: после защиты кандидатской в тридцать лет у меня было ощущение, что жизнь идет впустую, и далась мне эта кандидатская, и тут приехал мой таллиннский друг Эдуард Тинн и будто вдохнул в меня витальность, я понял: надо возвращаться к прозе….
Он может увлеченно и серьезно рассказывать про особенности русского европеизма или долго и смешно делиться семейными преданиями про бабушку, Иду Исааковну Бондареву, ставшую основательницей аргентинской компартии и получившей в Испании орден Боевого Красного Знамени за по-хозяйски спасенные от франкистов военные карты, в спешке брошенные республиканскими штабистами. А когда все интересное уже вроде бы сказано — остановить на пороге, небрежно бросив что-то про сестру отца — аргентинскую писательницу Лилю Герреро, переводившую на испанский Маяковского. И признаться: "Мой любимый Стендаль говорил: чтобы тебя любили, надо быть в клике. Вот в клике я никогда не был. И мне от этого как-то легче".
Справка ДД:
Владимир Карлович Кантор — культурфилософ, писатель, профессор Государственного Университета — Высшая Школа Экономики (ГУ-ВШЭ) в Москве. Родился в 1945 году. Окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру Института истории искусств (1973). Доктор философских наук, с 1974 года работает в журнале "Вопросы философии". В 1992 году получил премию фонда Генриха Бёлля. В 2005 году по версии журнала "Nouvel Observateur" вошел в число 25 крупнейших мыслителей современности.
