Именно так скажет Олюшка, и прервет сладостное отдохновение. А как хочется подольше красоту эту лицезреть! Изгиб речушки, луга за ней безбрежные, и сливающаяся с горизонтом полосочка леса. В городской суете об этом только мечтать можно, да в сновидениях с такими картинами райскими встречаться. Вот дятел клювом своим жучков, да прочих таракашек выстукивает. А вот и соловушка на побудку сподобился. Заливается, трелями сладостными душу ласкает. О лете песнь завел, о чарующих его красках, и солнышке улыбающемся. В лесу сейчас каждая веточка поет. И запахи там пьянящие, и звуки все как из сказки. А вечером бы на бал. Панкрат Георгиевич улыбнулся. Как воочию увидел перед глазами огромный, золотом и мрамором сверкающий зал. Хрустальные люстры отбрасывают слепящие лучи, отражаются в паркете до зеркального блеска начищенном. Статные кавалеры в ладно сидящих мундирах, дамы в платьях воздушных из шелков персидских. Кружатся в танце нескончаемом, взглядами о любви говорят. А потом и сама любовь голубушка. Уже не платоническая, а страстная, и зноем все тело покрывающая. В будуарной роскоши одного из домов знатных, и благочестием своих хозяев гордящимся. Под балдахином атласным, на резных столбцах важно покоящегося. Не любовь, а сказка, которую ни в одном романе описать невозможно, никакими словами на бумаге не воссоздать. Ласки до утра томящие, иногда дерзкие, и увлекающие с головой в омут сладострастия, и греха. Глаза барышни юной поволокой затянутые, и улыбка нежная с уст не сходящая. А наутро сбор на охоту. Зов рожка. Загонщики опытные борзых травят, лошади фыркают, зверье лесное почуяв. Первые выстрелы, и затягивает азарт в силки расставленные. Затем привал, с винами французскими, и дичью на вертелах приготовленной. А прожить бы так всю жизнь. Охота, балы, приемы богатые, и отдых в имении фамильном. Праздно, красиво, вольно, и беззаботно. Ухватить птицу счастья и благоденствия, да не отпускать ее на волю из клетки золотом, и каменьями играющей. Не получится. Ни в жизнь не получится. Потому как мечты, если и сбываются, то хорошо когда на половину.
Ну вот и Оленька. На веранде появилась необычайной красоты девушка. Глаза лучатся, движения плавные. Грациозность природная, и манеры хорошие, что приобретены искусно. Головка вскинута, улыбка с хитринкой доброй, озорной, и влекущей.
— А вы, Панкрат Георгиевич, чаи пить изволите-с меня не дождавшись? Ах вы обманщик! Вчера обещали, что непременно-с Варюшку попросите меня разбудить, потому как разговор ко мне у вас есть, — проговрила красавица.
— Каюсь, душечка, и прощения у вас прошу, но больно жалко ваш сон мне тревожить было. А мне вот, что снилось, и не поверите, — прикрыв рот ладонью, барин кашлянул. — А снилось мне будто иду я по лесу темному, по лесу сумрачному, и тишиной своей пугающему. Тропка узенькая, и видно, что давно уж как и Богом, так и людьми забытая. И тишь, Оленька. Жуткая, душу леденящая, и кажется, что вечная. Только валежник под ногами хрустит как то зловеще, и отталкивающе. Солнышко уже верхушек сосен коснулось, и к закату поспешает, а я понимаю, что заблудился, и все ориентиры мыслимые потерял. И становится мне от этой мысли еще тревожнее, а к горлу жажда подступает. И дышать уже тяжело, и ноги чужими становятся. За каждым бугорком вепрь притаившийся мерещится, да пасть рысья белизной клыков ослепляющая. И вдруг проваливаюсь я в присыпанную ветками яму Оленька, охотниками для поимки зверья вырытую. Пленником землицы сырой становлюсь. И вроде как жив, а если по другому посмотреть, то как бы уже и помер. Мало ли когда охотники ловушку свою проверить сподобятся, лиходеи этакие. И вот сижу я в плену сыром, и непроглядном,и вдруг вижу как над ямой то этой глубокой, лицо мальчугана какого то склоняется. И говорит он, что мол вы не извольте барин беспокоиться. Я вот мигом сейчас в село сбегаю, да народ кликну, и высвободят вас всенепременно в сроки кратчайшие. И вправду. Через время мужиков понабежало крепких. Все сурьезностью исполнены, и желанием помощь оказать. И вызволяют меня из каторги этой окаянной, и на руках до села доносят, а там и чаи душистые на травах, и бублики, и участие людское. И стало мне во сне на душе так тепло, и добро, что народ у нас и в самом деле, не просто народ, а океан души неизведанной, но доброй, и теплотой исполненной. Так то душечка, Олюшка, — с чувством поговорил Панкрат Георгиевич.
— Да-а-а, Панкрат Георгиевич. Что и сказать не знаю. А может сон то ваш, вещим был? Может тайна какая за ним кроется? Ну вот допустим если так посмотреть, то яма это тяготы, а вызволение из нее, к радости близкой. А может то любовь, Панкрат Георгиевич? — со смешком произнесла Олюшка. — Любовь то как на нее посмотреть. Для одних силки, для других воля вольная. Не влюбились ли вы Панкрат Георгиевич?
Барин взял в руки чашку. Собрался было отпить глоток, как вдруг дужка предательски задрожала в руке, и немного горячего напитка выплеснулось на грудь Панкрата Георгиевича. Оленька соединив ладошки, мягко поднесла их к губам, дабы смешок скрыть.
— Конфуз то какой, душечка, вышел. Чуть было не ошпарился. Не влюбились ли говорите? Да какая, б***, любовь, — барин схватился за голову, вскочил с кресла, и в сердцах запустил в дверь, небольшой подушечкой для кресла. Оленька вскидывая ножки истерично хохотала.
c — Стоп! Стоп! Стоп! Грязнов! Скотина! Ты, что издеваешься? Ну ладно пленку дорогущую не жалеешь, е** твою мать. Так ты нервы наши пожалей. Пятый дубль херячим. То ты в камеру как первокурсник пялишься, то Оленька, у тебя Катенькой зовется, теперь вот — да какая б***, любовь?. Да какая ты Грязнов б***, такая у тебя и любовь. И жизнь у тебя тоже такая же б***ская, алкоголик хренов. Скажи, я велик, любим, растиражирован, и в гробу видал ваши сцены на природе.
— Ну зачем вы так-с, Александр Семенович? Случайно-с чашку то опрокинул. И сам не пойму как с губ слетело. Сам не пойму как.
— Не паясничай. Случайно-с? А в гостиничном баре ты вчера литруху тоже случайно опрокинул-с? У тебя руки как жалюзи на сквозняке ходят. Ты всех задрал. Гример над тобой час колдовал, чтобы отеки замазать, и зенки приоткрыть. Дубли щелкаем как семечки. К е***ям такое кино! Хватит на сегодня. Баста! Все равно толку не будет, — бросив мегафон режиссер направился к микроавтобусу. К Грязнову подошла Оленька, положила руки на плечи, и тихо произнесла:
— Да ерунда, Леш. Не расстраивайся. Ну поорет, и остынет. Ты не пей только сегодня. Я тебя ждать сегодня буду. Только ты тихо. Одно вот обидно. Насчет б***ской любви то, Семеныч прав.
Грязнов еще долго сидел в плетеном кресле, смотрел вдаль, потягивая из стеклянной бутылки разбавленный водочкой сок, думал об охоте, балах, знатных приемах, полном умиротворении, и жалел, что не получилось родиться ему в те далекие времена, и проделать жизненный путь настоящего барина. И не получится. Ни в жизнь не получится.
