…За окном в бешенном темпе лезгинки кружили осенние листья, в небе с рваными, лиловыми облаками, кувыркались вороны. До конца дежурства ещё два часа, потом домой. Который это по счёту "дом", да и дом ли это? Комната с низким потолком, с нависающим чёрным крестом балок, именуемый гордо "коттидж". Но сейчас это был её "дом" и Танья была в нём независима, после многих лет проживания с общим холодильником и общими тараканами.
Работа 40 часов в больнице давали ей возможность оплачивать свою независимость, оставляя время для раскрутки карьеры в штате местной газеты. Ещё два часа в стерильном воздухе среди умирающих и домой, где другая жизнь, жизнь виртуальная, где два часа, как две минуты и где умирая, легко воскресают.
Надо делать обход. Не давая себе отчёта, она почему-то задержалась возле его койки. Парень умирал, тяжело умирал и тяжело потому что знал , что умирает. В кармане её халата лежал апельсин и она достав, положила его на тарелочку с пилюлями- пустышками.
— Может он тебе и не нужен, как и эти таблетки, но пусть будет у тебя — сказала она по- русски и пошла дальше.
— Постой! Сестра! — услышала она вдруг сзади и вздрогнула, почувствовав как побежали мурашки по спине.
— Ты русская? Не уходи, поговори…
— Я из Эстонии… — Так она отвечала всегда, когда ее спрашивали — ты русская, эстонка. Мама русская, папа эстонец, а сама пограничный продукт, так и не сформированный советикус.
— А я апельсины люблю. Это из моего детства, это из праздника. Спасибо. Я бананы ненавижу.
— Бананы можно не любить, но за что их ненавидеть?
— Ты присядь… Пожалуйста… Будем знакомы, меня зовут Миха, я русский и тоже из Эстонии.
Беседовать с больным не входило в обязанности Катьи, но что-то её оставило с Михой, русским из Эстонии, смуглый цвет кожи лица которого не полинял даже от страданий, с догорающей жизнью в роскосых глазах.
— Апельсины — это новогодняя ёлка и ватный Дед Мороз. Апельсины, Чёрное море, ласковая мама и сильный папа. Апельсины, это всегда растягиваемое удовольствие, которым можно наслаждаться вдогонку, нюхая оставшиеся корочки. Апельсины, как Солнце, которое исчезало в заливе, провожая моё детство в последней смене пионерлагеря. А потом папа принёс ящик бананов и всё пошло кувырком. Представляешь? Целый ящик. Бананы гнили, их выбрасывали и снова приносили ящик.
Именно по нашему поколению безжалостно прошёлся ластик перемен, стеревший детскую веру и наивность, оставив дырявый реал. Что мне тебе рассказывать? Сама помнишь, как ходили в пионерских галстуках, леденея от ужаса знакомства с упырём Ульяновым. В героях ходил Щорс, а в святых — Николай. Учебники меняли три раза в год, а учителя как станки без оператора, продолжали гнать стружку, ради стружки.
Я рос в коробочке панельного благополучия, где по праздникам лепили манты, а потом пели "Лица стёрты, краски тусклы…". У меня был Scooter и "Белые розы". А сейчас? Вот послушай, как под это жить?
И Миха протянул Катье плеер, в наушках которого с надрывом тянула Земфира — …и значит мы умрём. Следовало немедленно встать и сославшись на крайнюю необходимость уйти, но она осталась, проклиная себя за слабоволие.
— И вот эти бананы… С бананами в дом вошли видик, телефон с антенной и кожанные друзья. Папаша мой оказался человеком хватким, даром что-ли в коммунистах ходил? Мать, чтобы не скучала и не мешала, получила свой комок, куда и переключила свою энергию оставив меня на самосозрев. Нет. Порой папаша проявлял интерес и ко мне, командуя — я отвезу тебя сынок на тренировку. После чего вёз меня на коже дивана очередного месердеса и разговаривая по мобиле туда, где давно не было никакой секции. К этому времени у нас была своя банда, или бригада по-новому. Я тебя утомил? Нет? Расскажи про себя, мне очень больно, я послушаю.
Катья взяла в руки апельсин и слегка сдавила его. Густой аромат победив кондиционеры разлился по палате. Да, это был действительно запах и её детства. Особенно она любила, когда мама разрезала апельсин пополам и в эту половинку можно было вгрызаться всем лицом, зажмурив глаза от удовольствия и едкого сока. А нос после этого, ещё долго оставался оранжевым и это веселило родителей. Тогда они ещё были вместе…
Катья отогнала нахлынувшие воспоминания и положив апельсин обратно, ответила:
— У меня всё как у всех, ты про себя рассказывай, мне интересно.
— Всё как у всех? Значит и ты через это прошла?
— Через что?
— У меня была девушка. Я порой сам себе не верил, что она моя. Красивая была, куда там моделям моделированным. Независимая была, говорила мне, что в универе на заочном и что на шмотки ей отец алименты регулярно высылает. Любил я её и гордился ею. Мы тогда с пацанами крепко стояли. Время было такое. Все друг-другу должны были, а как без нас? Ведь если не брать в долг, то всё равно должником сделать можно. Отдыхали мы раз на …, ну а пацаны и заказали девок. Так надо было, это как ритуал такой. И вот сутик заводит их, а там…
— Не продолжай! Не надо! Я сама тебе всё расскажу. Ты сейчас валяешь в грязи кумира, чтобы оправдать свои грязные руки.
Катья почти задыхась от ярости, как он смеет говорить от имени нашего поколения! Да, нас жизнь ломала в самом её начале, оставляя иных в вечно искривлённом состоянии, но не всех. Как он смеет?
— А дальше ты зарвался и натворил дел, за которые следовало отвечать. И тогда отец спрятал тебя в каком-нибудь Грибановске у тетки, пока адвокаты качали из него деньги. Ты жил у тетки, которая соблюдала расписания телесериалов и складывала мавродики в старинную шкатулку с мёртвым, золотым хронометром и потускневшим орденом деда. Там, в этом Грибановске, ты почти чемпион Эстонии оказался НИ-КЕМ. И там подсел на иглу. Где ты подцепил свою смерть, уже и не вспомнишь. А сейчас ты здесь, где тебя не достанут те, кому ты и не нужен, загни…
Лицо Михи стало цвета кофе с молоком, на лбу выступили капельки пота.
— Не рассказывай. Всё почти так, только не в Грибановске, а на родине отца, в Казахстане. Но теперь я расскажу тебе о тебе. В наших судьбах не может быть больших расхождений и ты не хочешь в этом себе признаться.
Катья жалела, что наговорила лишнего и чтобы сгладить свою вину, была готова выслушать и его версию.
— Ещё девочкой ты верила, что залп Авроры снёс несправедливость в этом мире и твоя, назовём её "доверчивость", влюбила тебя в художника. Художник он был или кто иной, не важно, для тебя он был художник и ты верила в его гениальность, бережно перестирывая его носки. Ты разрывалась между бытом и учёбой, от чего котлеты у тебя получались пережаренными, а очередной диплом очередного колледжа — липой. Но однажды ты нашла у него коробочку с таблетками виагры и поняла, что гениальность его искуственна и его "Оранжевый апельсин" который он обещал посвятить тебе, никогда не будет тем, что ты воображала себе. Ты собрала свои расчёсочки в один чемоданчик и ушла от него, вдруг обнаружив, что в этой стране, тебе идти некуда.
Катья прикусила губу так, что почувствовала вкус крови, пальцы её побелели сжимая кулаки. Он замолчал и потом почти шёпотом сказал
— Уходи, я сейчас закричу, но я буду тебя ждать…
Катья вышла, нажав на кнопку экстренной помощи. В её обязанности не входила помощь в кризисах. Уже по дороге к "дому", протискивая свой старенький ровер за 400 фт. в узких улочках городка, она вдруг расплакалась. Расплакалась горько и безутешно, как в детстве, когда видела очередь за апельсинами, а мама равнодушно проходила мимо, тащя её за руку дальше, в серый мир, как ей казалось тогда.
Дождь яростно хлестал по машине, клея к стёклам тускнеющие звёзды кленовых листьев. Никто не видел, да и не хотел видеть слёзы Катьи, одной, совсем одной, среди многих.
