1995 год, аэропорт "Шереметьево". Мы уезжаем, нет, скорее бежим из страны. Москва, а за ней и вся Россия уже неудержимо валится в пустоту вульгарного и жадного материализма. Слегка одуревшая от новых возможностей, власть рушит последние моральные барьеры, готовя население к приватизации. Рождается новая идеология, в которой деньги становятся смыслом жизни для всех, при этом большие деньги скоро станут смертью для миллионов.
Народа в стране уже нет, остались только массы населения, которые энергично с тупо сосредоточенными лицами все время что-то продают друг другу. Бандиты, пристроившиеся к ним, чиновники и силовики уже регулируют эту глобальную торговлю краденным. В людях ощущается предчувствие скорого комфорта и достойной сытости. Где-то на периферии этого мощного потока похоти взбесившейся плоти еще живут, скорее, выживают люди, думающие о душе, о Родине и Боге. Но их уже никто не замечает. Работа души, да и любая хорошая работа обесценилась в России. Это и понятно, она только мешает процессу обогащения. А, как сладок этот процесс — узаконенное воровство, эти легкие, не заработанные деньги. Я ненавижу Россию образца 1995 года.
Эти или похожие мысли стоят у меня колом в голове, когда мы ждем регистрации на посадку в самолет. Мы думаем, что уезжаем навсегда, но почему-то нет чувства отрыва. Того чувства, которое возникает, когда гроб начинают медленно опускать в могилу, и понимаешь, что это все. Ведь отъезд в эмиграцию — это похороны прежней жизни, это разрыв времени, который никогда мы уже не свяжем. От того, что настоящего чувства отрыва нет, все кажется нереальным и две тяжелые сумки и паспорта с билетами, и "Богатые тоже плачет" на экране телевизора в зале ожидания. Я ловлю себя на мысли, что не могу понять смысла происходящего и делаю все механически.
Заполнив декларации, мы с женой без труда проходим равнодушную таможню. Действительно, что можно было увезти из Москвы 1995 года в сказочный, мифический Лос- Анджелес кроме боли и надежды на новую жизнь.
14 часов в самолете прошли как в бреду с ощущением все нарастающего страха. Перед заходом на посадку один из иммигрантов, возвращающихся из Москвы, спросил: "В Америку, как — на совсем или на время?" Я ответил: "Попробуем насовсем". Через 10 минут он заложил нас иммиграционному офицеру. Так мы познакомились с русскоговорящей диаспорой в Америке.
"Люся умерла" — сдавленные рыдания матери в телефонной трубке. Горе настолько безмерно, что слова утешения кажутся кощунственными. Бесконечность плача естественно переходит в монотонность гудков. Все… Конец связи.
Два года назад, когда мы приехали в Америку, Люся была больна раком, но интенсивно лечилась в лучшем еврейском госпитале "Сидр Синай". Все надеялись на ее выздоровление. Она была лучшей из четырех дочерей этой большой и дружной южнорусской семьи Козловых, переселившейся в конце 70-х из советского города Пятигорск в Америку. Если бы не Люся, Козловы до сих пор жили бы в Пятигорске в большом и богатом собственном доме, а сам
дядя Рома Козлов, будучи в то время не последним человеком в рыночной мафии, наверное, не пропал бы и в новые демократические времена.
Но судьба в лице Илика — мужа Люси, предоставила этой семье шанс сломать естественный ход своей жизни, и Козловы не упустили этот роковой шанс. Илик был еврей и имел право на эмиграцию. Он бредил Америкой, ненавидел столовую, в которой работал заведующим, и мечтал стать настоящим западным ресторатором. Люся любила своего мужа и, поверив в новую и прекрасную жизнь в Америке, первая из Козловых решилась на эмиграцию.
Америка разочаровала сразу, но добродушие американцев, их желание помочь, а также быстро налаживающаяся жизнь сгладили первые негативные впечатления. Постепенно переехала и вся остальная семья. Обосноваться решили в Лос-Анджелесе, где мы с ними и познакомились, только ступив на американскую землю.
К тому времени в середине 90-х годов Козловы вполне преуспевали. Они гармонично вписались в сложную структуру американской жизни, как часть еврейской русскоговорящей диаспоры. Имея квартиры, хорошие машины, счета в банке и традиционную икру к ежедневному завтраку, Козловы должны были чувствовать себя счастливыми людьми. Они и пригласили нас к себе пожить, чтобы в блеске наших восторженных глаз увидеть подтверждение своего счастья. Им нужен был кто-то, кто поддержит их миф об удаче и правоте их жизни. Они не хотели признаться себе, что семейный поезд движется в никуда, и изнуряли себя бесконечными работами, зарабатывая все больше и больше денег.
Болезнь Люси — волевого локомотива этой семьи, должна была заставить их задуматься о своей жизни. Но они этого не сделали, и Люся умерла в 40 с небольшим лет, оставив Илика, наедине с мечтой об Америке.
Пограничный контроль в аэропорту Лос-Анджелеса. Долгое изучение паспортов, короткий жесткий взгляд, и нас просят пройти в иммиграционный отдел. Недоуменное ожидание с чувством нарастающей тревожности, и к нам выходит черная девушка — офицер иммиграционной службы. Короткий допрос, где я на ломанном английском пытаюсь обаять ее и рассеять подозрения о наших намерениях поселиться в Америке, благополучно заканчивается только после показа наличных денег. Убедившись в том, что мы не станем напрягать социальную систему США, девушка, очаровательно улыбнувшись, ставит нам в паспорта долгожданный штамп.
Получив пропуск в рай, мы усталые и опустошенные поплелись по бесконечным лабиринтам аэропорта. Выйдя в зал прилета, мы остановились, как растерянные дети. Полная неопределенность будущего и вырванность из контекста незнакомого окружения делало нас похожими на космонавтов во время первого полета. Чтобы не подвергать нашу психику слишком суровому испытанию, Бог бросил нам спасательный круг — Козловых, и мы судорожно ухватились за него. Русская речь и хамовато-ласковое покровительство этой семьи смягчило первый шок от Америки.
Страна нас встретила честно, без лукавства, так, как она встречала миллионы иммигрантов уже лет двести. Некоторых это сбивает с ног, но остальных достаточно быстро приучает к формальной честности и здоровому или не совсем здоровому индивидуализму.
После стерильности и прохладной беззаботности аэропорта, дорога в город через небогатые районы с мексиканцами на обочине, торгующими апельсинами в сетках, показалась нам абсолютно нереальной. Мы уже въехали в город, а вокруг были одноэтажные дома с небольшими участками. Иногда попадались двух либо трехэтажные дома, очень похожие на наши блочные пятиэтажки. Где же она хваленая мощь Америки, где небоскребы?
Мы были разочарованы: рушился идеал. В первый же день у нас отбирали детскую мечту о Западе. Позже мы увидели небоскребы и другую — богатую и красивую Америку, и поняли, что мощь этой страны не в них, а в той самой неказистой "одноэтажной Америке" маленьких городов.
Что еще запомнилось? Жара и скорость в бесконечном потоке машин. И небо — высокое, без облаков, с ослепительным солнцем, держащим всех в напряжении. И вечер, с внезапно преобразившимся пространством и направлением света. Мы увидели, что ночью небо Лос-Анджелеса освещается снизу, и звезды кажутся отблесками горящего и переливающегося города, который никогда не спит.
Но мы спали в нашу первую американскую ночь, как, впрочем, и в последующие. Я даже сейчас ощущаю мягкость той подушки, утопившей страх надвигающейся жизни.
Мы поселились у Козловых. Спали на раскладушках в гостиной и были счастливы, что так просто получили крышу над головой. Это оказалось временно, как и все в Америке. Месяц мы жили почти беззаботно, но с навязчивым ритуалом семейственности, в который мы были вовлечены почти насильно.
Чтобы меньше находиться дома, мы гуляли много и взахлеб. Не замечая жары и усталости, мы ели Лос-Анджелес глазами, откусывая куски улиц и запивая запахом раскаленного асфальта. Потом мы видели много американских городов и прошли по многим улицам, но первым нашим потрясением стал Сан-Сет бульвар.
Дом, в котором была квартира Козловых, стоял совсем недалеко от той улицы, рядом с тем зданием, где ежегодно вручают премии "Оскар" и, естественно, первая наша самостоятельная прогулка была именно туда — на знаменитый бульвар.
Пройдя пару кварталов и почти не встретив пешеходов, мы почему-то почувствовали ритм и напряжение движущейся толпы. Как будто огромное количество людей беспрерывным потоком идет по бульвару, и ты не можешь противиться этому движению. Мы впервые ощутили магию Америки, энергетическую материализацию чаяний живущих здесь людей. Ведь Сан-Сет бульвар одним концом упирается в один из богатейших районов Америки — Беверли Хиллз, а другим в бедные мексиканские кварталы, что создает невероятное напряжение человеческих желаний и мечты о богатстве.
Сан-Сет бульвар кричал мне: "Если ты не хочешь стать богатым, то зачем ты здесь?!" "Я хочу!" — орали в ответ мириады невидимых голосов. И вдруг эта вакханалия остановилась, и наваждение рассеялось. Навстречу нам в спортивном костюме бежал умирающий от СПИДа человек. Его выдавали уже нездешние глаза и невероятная худоба когда-то атлетически сложенного тела. Он был один из тех, кто воплотил мечту и стал богат, но деньги не защитили
его, и он проклял их. Каждый вечер превозмогая боль, он бегал по Сан-Сет бульвару как укор окружающей жизни, которая привела его к преждевременной смерти. Умирающий на Сан-Сет бульваре, тень смерти на вершине богатства — навсегда останется для нас символом настоящей Америки.
Пляж Санта Моники — ярмарка тщеславия Восточного побережья, зазывная реклама калифорнийской жизни. Растиражированная Голливудом, Санта Моника принадлежит всем и, одновременно, никому — здесь нельзя жить и даже долго находиться без того, чтобы не потерять чувства реальности. Беспрерывный карнавал променада втягивает в себя всех, ты становишься участником грандиозного спектакля показного, кричащего о себе счастья. Непроизвольно втягиваешь живот, начинаешь неестественно улыбаться, в глазах появляется нездоровая восторженность. Ты становишься таким же, как все вокруг — идеальным героем мыльной оперы. Здесь невозможно, даже преступно думать или говорить о чем-то серьезном. Любое осмысленное лицо в этой толпе было бы нарушением жанра, поэтому никому и в голову не придет хоть на время снять маску удовольствия. По-видимому, режиссер, поставивший этот спектакль, был по-своему добрым, но безумным человеком. Полностью отдавшись идее создания идеальной формы человеческого счастья, он возомнил себя богом.
Санта Моника — еще одна попытка рукотворного рая, где игра вытеснила жизнь, а форма с успехом заменила сущность. Попав туда, мы увидели слишком много света и радости, слишком много идеальных человеческих тел, чтобы поверить в правду этого безумно-фантастического зрелища. Двигаясь в гипнотическом ритме толпы и механически поглощая свою порцию удовольствия, мы безнадежно пытались почувствовать если не счастье, то хотя бы радость. Но вместо этого обида разочарования пробила дыру опустошенности. И я увидел в пустых глазах встречных людей ту же душевную опустошенность и усталость. Скольких людей Санта Моника заманила в Калифорнию — страну "райского наслаждения", ведь этому спектаклю нужны все новые и новые актеры. Карнавал на пляжах Санта Моники продолжается.
Американцы стыдятся этого города и не любят говорить о нем, хотя почти каждый там побывал. Не смотря на то, что Лас-Вегас появился в интимном и по-своему сакральном месте Америки, в пустыне Невада, это родимое пятно не смогло обезобразить ее чистое и холеное тело.
Лас-Вегас — это не город, а огромный, самый большой в мире супермаркет, в котором в различных упаковках и под разными названиями торгуют только одним товаром — человеческой жадностью. Метод торговли предельно прост — Игра, возведенная в культ, Игра, как сладкий суррогат жизни и, в своем высшем проявлении, — Игра вместо Жизни.
Человек, попадающий в этот странный город, лишен выбора: он должен играть. Вокруг играют все, и сколь не велик его скепсис, он неминуемо поддается общему психозу. Человек исчезает, он превращается в игрока. С кем же играют в Лас-Вегасе? С автоматами? С крупье? Друг с другом? Нет. Человек привозит сюда деньги, чтобы прощупать свою судьбу в безопасной, стерильной от жизни атмосфере казино. Здесь нет Бога — его заменили правила
Игры. Человеку кажется, что, играя, он сам творит свою судьбу. В игре человек — раб правил, и только одно в нем свободно и не ограничено — пороки и, главный из них, жадность.
Игра упоительна по своим ощущениям, ведь отказавшись от свободы воли и став рабом Игры, человек обретает идеальную свободу. Эта свобода не достижима в реальном мире, она чистейшей пробы без малейшей примеси ответственности за свою жизнь и душу, сладкая и порочная свобода раба. Именно за ней в Лас-Вегас стекаются миллионы уставших от жизни с ее ответственностью перед Богом. В Лас-Вегас не приезжают, в него сбегают от реальных проблем, от страха смерти, от своей жизни, от Бога. Простодушное желание американцев упростить жизнь, сведя ее к нескольким правилам, в Лас-Вегасе доведено до абсурда, до идиотизма бесконечного дерганья ручек автомата в ожидании счастья. Игрок не понимает, что единственное счастье для него не выигрыш, а конец Игры. Но по правилам Игра никогда не должна кончаться, поэтому счастье для игрока недостижимо.
Мы с ужасом покидали это срамное место Америки, стыдливо спрятанное в безлюдной пустыне. Оставив в автоматах Лас-Вегаса сто долларов, мы считали, что легко отделались. Но, видимо, яд Игры в виде соблазна уже проник в нас и нашептывал: "Ничего. Вы еще вернетесь сюда".
Ночь, проведенная в автобусе, перенесла нас из расплавленного на солнце, Лос-Анджелеса в прохладный по-апрельски Сан-Франциско. В этом городе началась наша самостоятельная американская жизнь.
Первая дешевая гостиница с номером за сто долларов в неделю, первая работа и первое знакомство с жестокостью иммигрантской среды. Потом было много всего, но сейчас все впервые, и мы одни с английским, который никто не понимает.
Нет, я лукавлю, мы не совсем одни. С нами Константиныч, который делает вид, что помогает нам войти в новую жизнь. Он встретил нас на автовокзале, напугав мою жену своей наружностью и манерой поведения. Пожилой мужчина, почти старик, он по-видимому копировал Набокова, причем, последнего — швейцарского периода его жизни. В каждом движении, доведенном до автоматизма, барственный аристократизм. Определенное внешнее сходство, поэтому мы удержались от сравнения, которого он ждал. С лицом не эмоциональным, но достаточно злым, он лихо рулил по узким и чрезмерно наклонным улицам центра города , пока искал для нас гостиницу.
Утрированное благородство облика и литературно правильность русской речи выдавало в нем человека без корней. В действительности, так и было. Родившись в Шанхае, в семье белоэмигрантов, он, уже будучи взрослым, смог перебраться в Америку с волной беженцев по программе ООН в середине 50-х годов. Здесь он обосновался, имел жену и дочь, но американцем не стал, культивируя в семье русскость, круто замешанную на мифах о России, которую он никогда не видел. Хранителем этого мифа о России в Америке оказались православные церкви, старостой одной из которых, и оказался Константиныч.
Он узнал настоящих русских лет пять назад, когда через проделанную Горбачевым дыру в Америку из России стали проникать нелегальные иммигранты. Некоторые добирались до Сан-Франциско и, в конце концов, попадали к Константинычу. Он обаял всех благородством, ему верили до самозабвения. Он же, лишенный американского простодушия и как истинный православный, презирающий протестантскую этику, продавал этих людей в рабство.
Он верил, то делает благое дело, ведь русские должны помогать русским, а он дает этим несчастным работу и кров. Правда, "помощь" оказалась настолько прибыльной, что скоро у его дочери появился дорогой ресторан, а он сам ежегодно стал покупать модные марки автомобилей. Но одуревшие от бессонной ночи в то утро мы еще не знали, что готовит нам Константиныч в городе Святого Франциска, в самом красивом и мрачно-темноватом городе Америки.
Существование этого города бросает вызов здравому смыслу его жителей. Полностью разрушенный землетрясением около ста лет назад, в одно мгновение ставший огромным кладбищем, он не должен был возрождаться. Но американское упорство и презрение к реальности сделали свое дело. На месте братской могилы был построен удивительный по красоте город с тем же названием, что и прежний.
Природу нельзя обмануть: на месте кладбища можно построить только кладбище. По городу удобно ходить, а в изысканной архитектуре домов викторианского стиля невольно замечаешь проступающие силуэты фамильных склепов. Здесь чаще, чем обычно люди думают о смерти. Пытаясь спастись от этих мыслей и ощущения кладбищенской ее близости, многие ищут выход, погружаясь в темноту тайных обществ или пустоту плотского и духовного разврата. И только немногие находят утешение в религии или бегут из этого города.
Сан-Франциско стал культовым центром мертвецов и людей, ненавидящих жизнь. Американская столица масонов и геев, он, как магнит, притягивает к себе всю мировую нечисть, которая устроила в нем беспрерывный карнавал смерти. По-видимому, во многих людях есть тайная страсть к самоистреблению, иначе, как объяснить нескончаемый поток туристов и иммигрантов в Сан-Франциско — город, проклятый смертью.
И только одно место не подвластно этому городу — фантастический храм на холме с летящим ввысь, почти невесомым крестом внутри него. Крест покрывает город, давая спасение всем, кто ищет его. Нормальная жизнь невозможна и противоестественна на кладбище, но и смерть не может окончательно вступить в свои права среди людей, стремящихся к ней, но еще живых.
Так и живет этот странный город на размытой границе двух миров, с жителями, которые иногда не осознают на каком они свете, как тот бездомный, который то ли уснул, то ли умер на тротуаре знаменитой Маркет стрит.
Эта изможденная, уставшая от жизни женщина навсегда останется для меня символом новой русской эмиграции. В ее сорокалетней жизни, где постоянно сплетались и расплетались узелки отчаяния и надежды, доминировало одно желание, ставшее страстью — навсегда покинуть Россию. К своему несчастью она обладала волей к действию и практической сметкой, поэтому, когда ей подвернулся случай — Машка его не упустила.
Джордж был престарелый американский авантюрист — один из многих, наводнивших Москву в горбачевские времена. На алтарь своей страсти к перемене мест ей пришлось пожертвовать любимого мужа, уютную квартиру в Ясенево и еще не исчерпанную молодость. Она хотела новой жизни и чувствовала в себе силы начать ее, поэтому цена не имела значения.
К моменту нашей встречи Машка была уже американской гражданкой и хозяйкой огромного дома в живописных окрестностях Сан-Франциско. Но и потери были уже невосполнимы. В свои 45 лет она производила странное впечатление. Ее уже нельзя было назвать женщиной, скорее солдатом в ожидании боя. Машка объявила войну жизни и людям, предавшим ее мечту. Ненависть к реальной Америке, не совпавшей с ее идеалом, стала всепоглощающей.
Присущие ей миловидность и женская самоуверенность куда-то исчезли, уступив место лихорадочной возбужденности, иногда сменяющейся усталой затравленностью. Стареющий Джордж, выступивший в свое время в роли змея искусителя, понимал всю опасность своего положения. Он крепко держал за горло свою еще молодую жену, люто ненавидящую его.
Так она и жила, механически переставляя однообразные дни и ночи с раздавленной душой, но еще веря в чудо. В чудо возвращения прежней жизни, молодости, уюта московской квартиры. Она ждала смерти своего престарелого мужа, как заключенные ждут своего освобождения.
Фактически, она ждала конца Америки, т.к. Джордж олицетворял для нее эту страну, воплотившую в жизнь миф об эмиграции, о новой жизни или судьбе, которую человек может выбрать для себя сам. Только в Америке Машка поняла, что у нее только одна жизнь и одна судьба, и абсолютно неважно где и в каких интерьерах она протекает, а важно только как ее душа откликается на любовь — этот бесконечный диалог Бога с человеком. Но поняв это, почувствовав правду жизни, она сразу же от нее отказалась. Так эта женщина стала Машкой.
(Продолжение следует)
