Вспоминается, например, девичья ладошка, доверчиво лежащая у меня на колене… Мы с Лидой находимся в поселковом клубе, на танцах, но я не танцую, я сопровождающий. В перерывах между танцами она не остается на площадке, а быстро возвращается в мой угол, садится рядом и кладет ладошку мне на колено. Иногда она даже пропускает танец, и мне кажется, что она гордится мной, таким большим и неуклюжим. Как ни странно, мне это приятно. "Пьер Безухов при Бородине", — говорю я сам себе вслух и усмехаюсь. Лида не понимает моей шутки.
Я только что окончил первый курс университета, был по уши влюблен, притом весьма романтично. С той девушкой, Ольгой, мы учились на разных факультетах, в июле у нее началась учебная практика, она уехала в чужой город, а я вернулся домой, надеясь, что расстались мы ненадолго. Как потом оказалось — навсегда.
Дома мне надо было готовиться к пересдаче двух или трех экзаменов, которые я завалил по причине своей дурацкой влюбленности. Однако делать ничего не хотелось; я слонялся из угла в угол, бездарно прожигая время, даже на улицу выходил неохотно; я засыпал и просыпался с мыслями о ней, об Ольге, ждал писем и не получал. Месяц тянулся нескончаемо… Знакомый предложил поработать в "Молодежке"; я пришел, получил задание сделать репортаж с комсомольского собрания на каком-то заводе, отправился выполнять, заблудился в незнакомом микрорайоне, пришел на предприятие, уже когда собрание закончилось. В итоге вышла заметка в 80 строк. Больше в редакции я не появлялся.
Наступил август. Было решено, что я поеду на недельку к бабушке. По правде говоря, в поселок, где прошли все лета моего школьного детства, меня не тянуло, но к тому времени я не виделся со старушкой почти пять лет и от нечего делать отправился. Оказалось, что у бабки снимает комнату юное создание, студентка кулинарного училища. По утрам она работала, и дома ее не было. Скорее с любопытством, чем с нетерпением, я ждал ее появления. Наконец пришла крошечная блондинка на тонких, мягких ножках, какая-то вся не то болезненно, не то детски худощавая и нескладная. Личико у нее было смазливое, хотя совсем не в моем вкусе: немного вытянутые губы и нос пирожком. И имя ее прозвучало для меня как-то непривычно — Лидия.
Лида очень стеснялась, и за целую неделю, что я прожил у бабушки, я видел ее всего лишь несколько раз, и то мельком. Жил я в мансарде на чердаке, спал часов до десяти, потом выполнял работу по дому. Все друзья и приятели моего детства исчезли: кто спился и умер, кто погиб, кто уехал в город навсегда. Пришла только бабка-соседка, знавшая меня еще десятилетним мальчишкой. За те полчаса, что мы разговаривали, она несколько раз переспросила мое имя. Было видно, как она мучительно и безуспешно пытается соединить в целостную картину обрывки застрявших в ее голове воспоминаний. В дальнейшем я прятался от старухи на чердаке или уходил в сад. Лежа на скрипучей железной койке в своей мансарде, я много читал, пытался писать стихи, думал об Ольге, неохотно спускался вниз к обеду и ужину, потом быстренько убирался обратно на чердак.
У Лидии был сокращенный рабочий день, потому что ей не было еще восемнадцати, и она приходила с работы довольно рано. Однажды в обед мы оказались за общим столом, и она сказала мне, что любит поэзию. В доказательство притащила из своей комнаты тетрадку стихов, которые выписывала из разных журналов, больше всего — из "Юности". Я "Юность" терпеть не мог, но из вежливости полистал тетрадь. Там не было ничего интересного: много переписанных стихов про любовь, тексты популярных песен, несколько вклеек-листков из отрывного календаря. На последних страницах тетрадки я обнаружил довольно корявые доморощенные стишата не то самой Лиды, не то ее подруг… Словом, обычный для школьницы рукописный альманах. По моему мнению, не стоивший потраченных на его просмотр двадцати минут.
Совсем скоро я начал подумывать об отъезде, но вдруг в центре поселка на кривом, облупленном щите появилось объявление, что в пятницу приезжает концертная бригада Ленинградской филармонии. Среди участников — Юрий Кукин. От Кукина сходила с ума вся наша студенческая братия, друзья не простили бы мне, если бы я не увидел и не услышал знаменитого барда, даже если бы мне пришлось для этого прожить в поселке несколько лишних недель. С каким-то злорадным чувством, очень похожим на чувство мести за ее тетрадь со стихами, я пригласил на концерт Лиду. К моему удивлению, она охотно согласилась.
Кукин выступал во втором отделении. Всю первую часть концерта в поселковом Доме культуры было шумно, как на улице. Я с тоской смотрел цирковые номера, слушал бессмысленные, затасканные шутки конферансье и с тревогой ожидал выхода Кукина, не представляя, как он сможет выступить перед такой аудиторией. Я переживал за него. Наконец Кукин вышел. Он был в рубашке-ковбойке с закатанными рукавами, стройный, спортивный, мускулистый… Было заметно, что он гордится своим атлетизмом. Под шум зала он повозился немного с гитарой, потом взял аккорд, и зал словно подменили, словно гипнотическая волна пробежала по рядам — стало тихо, потом еще тише, потом установилась полная тишина. Я не сразу понял, что происходит, даже пару раз оглянулся на зал. Там по-прежнему сидели все те же молодые поселковые шалопаи и охальники с семечками в газетных кульках и их девчонки, старушки, непонятно зачем пришедшие в дом культуры, и даже несколько вполне приличного вида мужчин среднего возраста, которые были больше похожи на дачников, чем на местных жителей. Но теперь это были другие люди… Я с изумлением посмотрел на Лиду. Она не сводила взгляд с Кукина, ее нежное некрасивое лицо то краснело, то бледнело… Я не верил своим глазам.
Почти всю обратную дорогу мы молчали. Наконец, я спросил, как ей концерт. Она ответила: — Все ерунда, вот только Кукин… "Да какой, к черту, Кукин, — подумал я, — после той пухлой тетрадки дурацких стишков?!!!" Я привел Лиду домой и поднялся на свой чердак.
На следующий день, в субботу, бабушка вдруг завела необычный разговор. — Знаешь, — сказала она, — Лида очень хочет пойти на танцы, но боится. Там один парень грозился ее побить… Сходил бы ты с ней, она очень хочет.
Трудно было представить что-то более неуместное в тот момент, чем мой поход на танцы. Где? В этом богом забытом рабочем поселке. С кем? С ученицей кулинарного училища… — Но я не танцую, — промямлил я. В дверь неожиданно просунулась Лидина голова и сказала: — А танцевать не обязательно. Вы просто в уголке посидите.
Неожиданно для себя я согласился. Я увидел радостно вспыхнувшее детское личико, увидел ее нескладную фигурку, когда она через кухню пробежала в свою комнату, почувствовал волну благодарности, вдруг хлынувшую от нее ко мне… И я не сказал ни бабушке, ни Лидии, что в качестве телохранителя мало пригоден, потому что никогда ни с кем не дрался. Просто не было надобности.
Мы добирались в клуб по каким-то железнодорожным путям. Лидия была одета в легкое ситцевое платьице, я оделся по студенческой моде в черные отечественные техасы и новую стройотрядовку цвета хаки. И вот Лидия танцует в толпе своих подружек по училищу. Я сижу в уголке, как договаривались, и рассматриваю ее подруг. Одна девушка мне особенно приглянулась: точеная фигурка, стройные полные ноги, выпуклый блестящий лоб, густые вьющиеся каштановые волосы… Она была похожа на мою Ольгу, я глаз не мог от нее отвести. Но приходила Лида, садилась рядом и клала мне руку на колено. Я молчал, говорить нам было не о чем.
За полчаса до окончания танцев Лидия куда-то исчезла (помня о роли охранника, я старался не выпускать ее из вида), потом, вернувшись, подошла ко мне и сказала: — Нам надо срочно уходить. Тот парень с друзьями сейчас приедет.
Честно говоря, я не чувствовал угрозы, уходить мне не хотелось, потому что впервые за месяц с лишним я немного отвлекся от своих переживаний. Но и нарываться на неприятности тоже не стоило. Мы вышли из клуба. На улице было почти темно: вечерело, собирался дождь. Лида настояла на том, чтобы мы пошли другой дорогой, через парк. Дескать, если тот парень решит подкараулить, то мы избежим опасности.
Мы пошли через парк довольно быстрым шагом, почти бегом. Лида поторапливала. В парке было безлюдно, по сторонам дорожки стояли простые скамейки, в большинстве своем поломанные. Лида запыхалась и предложила посидеть. Мы нашли целую скамейку и сели: я верхом, лицом к девушке, она боком. Я видел ее побледневшее личико, видел, как вздымается и опускается ее грудь от тяжелого, сбивчивого дыхания. Это меня удивило, потому что не так уж и долго мы шли. Я видел ее некрасивый, но миловидный профиль, видел, как блестит ее глаз в редком луче лунного света. И я думал о том, как хорошо было бы, если бы сейчас здесь сидела Ольга. С неба закапало редкими крупными каплями, Лида встрепенулась. В ее платьице ей было холодно, и я отдал ей свою куртку. Мы встали и пошли домой.
На следующее утро я уехал в Таллинн. Поезд едва успел отойти от станции, а я уже не помнил ни Лиду, ни бабушку, ни тот рабочий поселок… И только через много лет, уже на бабушкиных похоронах, я услышал, что какую-то девушку, когда-то снимавшую у нее комнату, убил какой-то парень. Пырнул ножом после танцев. Но никто не мог сказать, как звали ту девушку, а у бабушки квартировало потом немало студенток.
Я забыл Лидию на тридцать лет. Но в последние полгода мне почему-то часто вспоминается ее детская ладошка, лежащая у меня на коленке. И я понимаю, что вот эта ладошка, доверчиво положенная мне на колено, — это и было счастье, а я этого не почувствовал, не понял, не осознал. И это правильно, потому что иначе не имело бы смысла жить.
