Большая книга Александра Астрова о малой политике
Грех было не воспользоваться возможностью задать несколько вопросов философу, преподающему политическую теорию и теорию международных отношений в Центрально-Европейском университете в Будапеште.
- Правильно ли сказать, что это первая научная книга на русском языке о национальной политике или ее отсутствии в современной Эстонии, отталкивающаяся от событий вокруг Бронзового солдата?
- Возможно. Но не думаю, что такого рода "первенство" что-либо определяет в том, что касается качества книги.
Если уж говорить о факторе времени, то для меня тут были важны два момента. Во-первых, эта книга могла бы появиться гораздо раньше. Она и задумывалась гораздо раньше — сразу после муниципальных выборов 2005 года. Тогда монумент на Тынисмяги еще не был в эпицентре общественного внимания. Но многие процессы, приведшие к апрельскому кризису, уже начали проявляться. Во-вторых, когда кризис уже случился, хотелось закончить ее как можно скорее. Потому что было ощущение, что "окно возможностей", приоткрывшееся в общественном дискурсе сразу после событий, скоро опять захлопнется.
- Почему же этот "солдат", который, по словам одной местной русской журналистки, "был у всех как бельмо на глазу. Его перенесли в очень красивое место", оказался столь важным для вас и многих других?
- Если угодно, это главный вопрос книги. Несмотря на то, что, казалось бы, ничего радикального, с точки зрения местоположения монумента, не случилось: он и сейчас расположен недалеко от центра города, в действительно красивом и спокойном месте.
Положение монумента в общественной жизни Эстонии точно соответствовало положению в ней русского меньшинства. И памятник, и живущие в Эстонии русские оказались в этакой серой зоне, расположенной между общественной и частной сферами.
Строго говоря, классическая политическая теория ничего не знает об этой сфере. Точнее, всегда о ней знала, но ничего не может о ней сказать. "Не хватает языка". С точки зрения теоретической, эта серая зона являлась чем-то "неописуемым". А задача между тем — теоретическая задача, и особенно после тоталитарных преступлений ХХ века — в том и заключалась, чтобы описать.
Меня лично тем и раздражают иные записные борцы с тоталитаризмом, что их, похоже, заботят только памятники, приговоры и компенсации. И ни слова вот об этой — самой трудной — задаче: описать неописуемое.
В этом смысле нет ничего более далекого от подлинной задачи — как теоретической, так и практической, — чем псевдоинтеллектуальные аллюзии на Булгакова. Их повторяла по ходу кризиса Эне Эргма: "Он не заслужил света, он заслужил покой".
Задача в том и заключалась, чтобы прояснить суть этой "серой зоны", увидеть, как именно она производится, как работает, что происходит с теми, кто в ней оказывается. Это теоретически. А практически, для меня лично, это означало бы такой поворот событий, при котором памятник, действительно, можно было бы перенести туда, где он и оказался, НО сделать это так, чтобы в результате переноса живущие в Эстонии русские были бы выведены из этой серой зоны в зону общественную.
На деле же получилось так, что из двух зол выбрали наибольшее. И памятник перенесли, и русских еще больше "задвинули", маргинализировали. И тут вновь встает теоретический вопрос: почему? Что такое происходит с нашей общественной сферой, что уже озвученные, вменяемые решения игнорируются, а пресловутая серая зона воспроизводится вновь и вновь? Вот на этот вопрос я и пытаюсь ответить.
- Вы пишете, что в 1992 году эстонские политики совершили ошибку, когда вывели местных русских за рамки политической жизни, превратив их из субъекта в объект политики. Но вот российский журналист и писатель Юлия Латынина, вполне себе демократ, говорит, что эстонцы поступили правильно, выкинув из процесса кучу людей, которые с точки зрения национальной являются русскими, а с точки зрения социологии — люмпен-избирателями. Этот шаг позволил быстро провести либеральные реформы, и все стало хорошо. Вступили в ЕС и НАТО.
- Я бы ответил на это положение Латыниной словами Леннарта Мери. Если читать его речи внимательно, становится очевидно, что вступление в НАТО или ЕС не является главным критерием при оценке "качества" государства. В конечном счете, государство "судит" — и судит по большому счету — гомеровское "безмолвное большинство", составляют которое ушедшие поколения. А у них, подозреваю, такая долгая перспектива, что НАТО и ЕС на их шкале оценок не так важны, как для Кремля, противостоянием которому Латынина настолько захвачена, что не замечает, как оказывается в плену кремлевских критериев оценки.
В СССР Эстония тоже смогла "вступить", потому что вовремя избавилась от тех, кто мог бы этому помешать. А как писал сразу после апрельского взрыва Рейн Таагепера, если всерьез противостоишь чему-то, самое главное — и самое трудное — не уподобляться тому, чему противостоишь. Особенно, если это что-то уже доказало свою эффективность.
- Вы развили до масштабов страны Эстонии понятие самопровозглашенного, самочинного сообщества, включив его в название книги, а что это такое?
- В данном случае я просто "позаимствовал" выражение Ансипа — isehakanute seltskond — и постарался обернуть его даже не против Ансипа лично, а против той парадигмы власти, которую Ансип олицетворяет.
Если для Ансипа "самозванцы" не имеют права голоса в политике, то для меня кризис случился именно потому, что определенные группы людей были объявлены самозванцами, и на этом основании им отказали в участии в общественной жизни.
- Политика национальных меньшинств в Эстонии провалилась с грохотом, который был слышен от Москвы до Брюсселя. Москва продемонстрировала год назад свою реакцию, именно реакцию, а не политику. Но вот как отнесся Брюссель, какова его политика в отношении Эстонии и ее неадекватных действий на публично выраженное возмущение местных русских тем, что правительство страны отказалось и до сих пор не желает вести с ними открытый диалог?
- На сугубо прагматическом уровне позиция ЕС ясна и оправданна. Когда горит дом, сначала надо бороться с огнем, а уже потом искать поджигателей или устранять неполадки в системе противопожарной профилактики. Поскольку в основе ЕС как организации лежит сотрудничество между правительствами, то и солидарность между правительствами выходит на первый план в кризисных ситуациях.
Другой — в большей мере теоретический — вопрос, насколько адекватен ЕС именно в качестве межправительственной структуры. Насколько он в принципе способен решать те вопросы, которые суверенное государство не способно решать в принципе. На мой взгляд, возможности Брюсселя в этом смысле весьма и весьма ограничены. - Европейские культурологи говорят о парадоксальной близости либерализма и национализма, о том, что время национальных государств прошло, а политолог Иви Массо, выражающий, как мне кажется, мнение многих эстонцев, считает, что Европа пытается навязать Эстонии мультикультурность, что она ее поучает. То есть местные ученые продолжают говорить о "богоизбранности" эстонского языка и народа, который пойдет своим путем. Насколько это возможно в современной Европе?
- Прежде всего, эстонские ученые — разные, и говорят они разные вещи. Например, я помню беседу литературного критика Мярта Вяльятага с Андресом Херкелем. Последний сейчас больше известен в качестве парламентария, но когда-то был специалистом в области мифологии. В этой беседе они полностью соглашаются друг с другом в том, что уникальность эстонской политики так же преувеличена, как и уникальность грамматики эстонского языка.
То, что поистине уникально для пресловутой "эстонскости", по их мнению, находится в сфере мифа и поэзии. На мой взгляд, это справедливо для любой культуры, для любого народа. И этим как раз и объясняется провал не только эстонской политики в отношении национальных меньшинств, но и самой идеи политики "национальных меньшинств".
Меньшинствам, как правило, "дозволяется" все, кроме собственного мифа и собственной поэзии. Точнее, практиковать их можно только в "частной сфере", в кружках и всевозможных обществах имени Матрешки. В общественной сфере все должно быть исключительно JOKK ("юридически все корректно" — ироническое выражение, характеризующее поведение наших политиков, балансирующих на грани закона и беззакония. — Прим. В.Б.). В то время как большинство никогда не согласится организовывать свою общественную сферу по принципу JOKK. И такая несимметричность, на мой взгляд, гораздо важнее неравенства в доходах и прочих поддающихся более-менее точным замерам вещей.
- В вашей книге есть, как мне показалось, минимум две "крамольные мысли". Первая — эстонцы не фашисты. Не могли бы вы пояснить это положение?
- В утверждении "эстонцы — фашисты" есть два понятия, каждое из которых требует определения. Те, кто полагает, что они определили суть эстонцев, назвав их фашистами, ошибаются хотя бы уже потому, что зачастую не способны определить "фашизм". Что, кстати, совсем не так просто сделать, как кажется. Особенно, когда речь идет о нацистском изводе фашизма. Я почти уверен, что, если надергать цитат Гитлера из фильма "Триумф воли", например, и, не указывая автора, попросить местных "антифашистов" определить источник, многие из них вполне могли бы приписать эти цитаты своим "любимым" политикам.
Но верно и другое. Некоторые конкретные высказывания того же Ансипа по ходу кризиса очень четко резонируют с тем, что писалось в Германии в 30-е годы. В книге я пытаюсь не только отметить такие резонансы, но и показать суть нацизма, как, прежде всего, технократического явления. Нацизм, в моем понимании, точно так же противостоял классическому национализму, как и коммунизм.
- Вторая, еще более крамольная мысль — эстонцам надо пересмотреть конституцию и убрать оттуда "священную корову" — утверждение, что эстонское государство существует для поддержания и развития эстонского языка и эстонской культуры. Как вообще можно думать об этом в свете недавних высказываний президента Ильвеса ("говорить на русском — признавать оккупацию") и лингвиста от биологии Сутропа ("русские, говорящие по-эстонски, портят государственный язык")?
- Ну, думать можно всегда. А в свете упомянутых высказываний не только можно, но и нужно. В конечном счете, дело не в формулировках конституции. Дело в том, как конкретные положения конституции используются на практике. А на сегодня у нас имеется достаточно примеров того, как подразумеваемая этой конкретной формулировкой конституции возможность отсылки к "высшим интересам государства" может быть использована против конституции. Как это чуть было не случилось с законом о запрещенных сооружениях.
- Как вам кажется, спустя год сделали ли эстонские власти какие-то выводы из того урока, который тянулся весь 2006-2007 "учебный год" и завершился событиями 26-27 апреля?
- Честно говоря, меня очень мало интересует, что там сделали или не сделали власти. Эстонские или еще какие. Главный урок кризиса для меня состоит в том, что амбициям и прерогативам властей всегда надо пытаться положить предел. А сделать это совсем не просто. Современное, технократическое правление тем и отличается, что способно перемалывать любые преграды на своем пути. И лучше всего ему удается бороться с открытым насилием.
Те, кто считает, что возможен и желателен возврат от внешне скучного технократического правления к героической модели государства — а именно так считают активисты Эстонского националистического движения, — сильно заблуждаются. Ничуть не менее сильно заблуждаются те, кто полагает, что практики современных властей можно изменить, разгромив пару киосков или камер наружного слежения.
- В начале беседы вы упомянули об окне возможностей, приоткрывшемся после апрельских событий. За год оно открылось или снова закрылось?
- Думаю, что закрылось. Конечно, что-то изменилось. Свидетельствами перемен могут служить и протесты по поводу водружения в центре Таллинна "креста свободы", и противостояние предлагавшимся поправкам к Закону о полиции, и разговоры о необходимости реформы общественного телевидения.
Но сама по себе парадигма политики "национальных меньшинств" осталась неизменной. И даже те силы в эстонском обществе, которые хотели бы изменения характера взаимоотношений между двумя общинами, похоже, исходят из того, что легитимными такие изменения будут лишь в том случае, если эстонцы сами решат их провести. С другой стороны, среди русских есть зеркальное отражение этой позиции: подлинные перемены произойдут лишь в том случае, если русские сами станут решать вопросы, касающиеся их жизни в Эстонии.
