А одному как согреться. Свой театр
А одному как согреться
Рыбак молчит, не знает, как утешить, и гладит, гладит, гладит рыбий мех.
Напротив сидит девочка; опустила ноги в прорубь и болтает ими, не страшась потерять сапожок, а то и оба.
- У меня так болит голова, — говорит девочка, — что я не смогу рожать.
Черно-белый декабрьский мальчик веткой вычерчен на снегу.
Рыба обнимает сапожок девочки и прижимается к нему лицом. Чешуйки рыбы покрывают черепицу города.
Охотник прицеливается и попадает белке точно в глаз, сбив выстрелом снег с ветвей. Оснеженная белка встряхивает контужеными ушами, мнет в пальчиках комочек снега и не знает, как остудить оплавленный ожог.
- У меня так болит голова, — повторяет девочка, — что я не смогу рожать.
- Разве ты тяжела? — спрашивает, наконец, рыбак.
- Нет, — опускает девочка руки в воду. — Я уже привыкла.
Черно-белый декабрьский мальчик встает и вырывает из кармана красную лыжную шапочку с красным помпоном.
Белка умерла, но не забыла жжения, обуглившего свет. Заскорузлая ветка с вывернутыми суставами — вечно протянутая для подаяния — скопила большой кусок снега, но не дотягивается до белки. Охотник наклоняется над белкой и говорит:
- А сердце бьется, сердце бьется!
И прячет белку у себя на груди и согревает ее своим дыханием. И рыба ворочается и вздыхает во сне в садке у рыбака и ждет своего возлюбленного, который целует сапожок девочки.
- Пусть ей пересадят мое сердце! — кричит охотник, обняв белку что было силы, и бьет сапогом в лед, как в дверь, которую закрыли на все замки.
- Разве у тебя есть сердце? — говорит рыбак.
- Ему нужно открыть, нужно открыть! — кричит девочка и ныряет под лед и подплывает снизу к тому месту, где сапог охотника, и царапает и кусает лед, а рыба трется жабрами о ее щеку, как если бы возлюбленный утром обнял бы ее и потерся бы отросшей за ночь щетиной — родной, колкой, сладостной, домашней, а она бы отвела голову, подставляя шею и увидела бы тогда в окне белую церковь, выскобленную как покойник, с рождественскими глазами.
* * *
Свой театр
Директор Своего Театра Эдгар Сак руководит одновременно ансамблем крохотных, видных только под лупой, серебряных колокольчиков. Создать такие колокольчики было непросто, трудились редкие умельцы, но ни один так и не смог приделать к ним язычки. Колокольчики немые, и Эдгар повторяет:
- Я как щука — пою душой!
По гримеркам шушукаются: "По ком звонят колокольчики?", но Эдгар не унывает:
- Ничего, ничего, публика дура, а штык молодец!
- Наша публика любит бублички! — бьет чечетку заместитель Эдгара Мартин Лимдт, и из кармана пиджака у него выпрыгивает горсть золы, напоминающая о родном очаге, который Мартин покинул ради срочной службы искусству.
Служба совсем не простая. Ставится в Своем Театре сказка Софии Скуул, переработавшей сюжет Маршака "О глупом мышонке" по заказу Всемирного Союза Защиты Детства и Материнства. Действие разворачивается в пьющей и неблагополучной семье вятичей, где Мышка-мать подсовывает Кошке своего Мышонка (лишний рот!); Мышонок, конечно, не представляет, чего ждать от сладкоголосой Кошки, но Мышка-то-мать действует наверняка. Итак, Кошка утаскивает Мышонка, чтобы его уничтожить, как думают преступные вятичи, но во втором действии оказывается, что, напротив, Мышонок взят на воспитание, становится симпатичным Котом и отрекается от своих серых родителей.
Директор Своего Театра Эдгар Сак прекрасно понимает, что безъязыкие колокольчики звонить не могут, но все-таки носит их с собой, подвесив в ряд на палочке, и любуется ими, как любуется созревающей лозой виноградарь — он смотрит, как надувные шары ягод трутся друг о друга, чуть поскрипывая. У Эдгара Сака есть тайна: на самом деле, в колокольчиках бьются язычки! Крохотные червяки — маленькие, беленькие, мечущиеся в серебряных границах колокольных куполов; эти червячки совершенно безболезненно выползают у Эдгара из ушей, и Эдгар все свободное время приучает малышей к подлинному искусству.
Приближается премьера.
Мышку-отца в новогодней пьесе должен играть Густав Спьянов. У Густава нет шеи, и оттого кажется, что голова его приделана к туловищу каким-то искусственным способом. Временами она наливается кровью, временами становится бледной. Но между головой и плечами, о чем почти никто не знает, есть не заметный глазу просвет, и оттуда, совершенно безболезненно, время от времени выдавливаются тоненькие полоски начинки. Густав в такие минуты заливается краской и начинает рассказывать собравшимся, что ему доводилось есть в ресторанах "фуагра".
Но в последний момент Густав отказывается от роли, и на его место вводится Арсений Клё. У Клё роль идет очень хорошо, но однажды на прогоне, уже перед самой премьерой, он скидывает рубаху, запускает руку под мышку, и оттуда, прямо из-под кожи, совершенно безболезненно разрывая поры, начинают вылезать пружинки и гаечки; их, хитро подмигивая, подбирает и прячет в карман синего рабочего халата монтер Авдеенко, которого так страшно избили на последнем банкете, что, говорят, в служебном лифте, где все произошло, крови было по самую щиколотку, вычерпывали рюмками и стаканами, хотя нашлись в театре и такие, кто утверждал, что Авдеенко досталось поделом.
Стоит ли добавлять, что Сюзанна Мо — сокращено Мошка, получившая Мышку-мать, так никому и не сказала до самой премьеры, что у нее в руке, возле предплечья, стал развиваться и расти кактус, совершенно безболезненно выпуская из-под кожи актрисы иголки и муаровые цветы, которые пугали детей в первых рядах, а иголки кололи партнеров, тем более, что Мышонка играл реальный ребенок, и хотя взяли немого, чтобы он не сказал по ходу сказки ничего лишнего, а все-таки было крайне неприятно, когда глаза его наполнялись слезами и той подлинной болью, до которой поднимается даже не всякий профессиональный артист.
