Вячеслав Иванов: Одиночество как синоним смерти
Так бывает иногда: полученное накануне сильное впечатление продлевается из яви в сон, принимая причудливые формы, требуя ответов — иногда на вопросы, которые мы даже не в силах сформулировать.
С впечатлением всё было в порядке: в тот вечер, 5 ноября, мы посмотрели премьерный спектакль Русского театра Эстонии ”Коронация” по пьесе польского драматурга Марека Модзелевского.
О чем этот спектакль? А о чем вообще жизнь? Об одиночестве? О невозможности понять другого человека? О желании обрести счастье? Наверное, обо всем этом, и о многом еще.
И неважно, что на эти темы уже были написаны тысячи книг и поставлены сотни спектаклей и фильмов. В романе Ремарка ”Черный обелиск” есть такая фраза: ”Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — просто статистика”. Рассуждая ”от обратного”, можно сказать: если от одиночества и невозможности договориться страдали за всю историю человечества миллионы людей, это не делает их страдания ”статистикой”, каждый из них страдает так, как будто он первый и единственный на земле переживает эту боль…
Я не пишу рецензию. Не намереваюсь анализировать и оценивать режиссуру и детали художественного оформления, игру каждого артиста в отдельности, препарировать живую ткань спектакля. Потому что я не критик и не театровед, я — зритель. И для меня важно только одно: сумел ли театр задеть какие-то струны в моей душе, заставить задуматься и сопереживать. Одним словом, СОСТОЯЛСЯ ли спектакль. По поводу ”Коронации” можно быть уверенным: состоялся!
Не знаю, был ли таким замысел постановщика — художественного руководителя театра Игоря Лысова, но первые минуты актеры словно бы нащупывают твердую тропинку, пробуют почву под ногами, они как будто не совсем уверенно чувствуют себя в пространстве сцены и действия.
Но постепенно уверенность приходит, а вместе с ней — ощущение безысходности. Герои говорят — и не слышат друг друга; они что-то делают — и не видят друг друга. И каждый сидящий в зале начинает осознавать: это про него! Это он (она) мечется там, в лучах прожекторов. Это его ”закадровая” жизнь мелькает на заднике в виде мини-фильмов из биографии героев. Это он и его близкие отражаются в гигантском, на четверть сценического пространства, до прозрачности чистом, но КРИВОМ зеркале…
Тот факт, что в пьесе звучат польские имена и названия городов, не имеет ровно никакого значения. Это с таким же успехом могли быть эстонские, русские, да какие угодно ещё, имена и названия. Человеческие чувства не имеют национальности. Крик души понятен на любом языке.
Как это ни печально, говорят нам авторы, но каждый из нас замкнут в своей оболочке, и каждый обречён на бесконечный поиск пути к сердцу ближнего. И на ожидание, что ближний пробьется в твоё сердце. И тогда настанет миг блаженства. Или не настанет? Потому что именно в тот момент, когда, наконец, приходят нужные слова и готовность совершить необходимый поступок, именно тогда наступает смерть. Или это только переход в иное пространство? Туда, где все друг друга поймут, и все будут счастливы? Не известно… Потому что с уходом одного человека наступает очередь остальных — говорить, не слыша и не будучи услышанным; метаться, не находя пути; делать, не видя результата…
…Только один раз за всё это время я взглянул на часы, без огорчения отметив, что анонсированные час и сорок минут уже истекли, а действие продолжается. Оно длилось без перерыва два часа. И никто не ушел из зала, пока не смолкли овации, которыми зрители, стоя, благодарили создателей спектакля.
Никто не думал в это миг про борьбу с коррупцией, про языковую инспекцию и про межнациональные отношения — проблемы, конечно же, злободневные и важные, но бледнеющие на фоне только что увиденного. Театр показал нам, что злобой дня круг человеческих забот не исчерпывается.
Дальнейшее — молчание…
