— Я завтра в школу не пойду, — говорю громко и отчётливо, опустив глаза.
Она искоса бросает на меня внимательный взгляд и снова окунается в чтение.
— Почему? — спрашивает спокойно. Слишком спокойно! Так умеет спрашивать только мама, когда она поглощена чем-то интересным и ей, как обычно, нет до меня никакого дела. Кажется, если сейчас на нас обрушится потолок, она вот так же поднимет глаза — искоса, на мгновенье, чтобы не прерывать занятия. А может быть, произнесет вслух, задумчиво и односложно: "Почему?"
— Не скажу, — бросаю я в ответ и надуваю щёки.
С дедушкой в шашки играть и то интереснее! Сейчас она наверняка станет про всё выспрашивать и читать мораль. Скорей бы уж разругалась. Мама переворачивает страницу и в этот момент снова продвигает шашечные словечки, по каким-то одной ей видимым чёрно-белым квадратам:
— У тебя нет повода не идти в школу. Раз ты не считаешь нужным даже рассказать мне о нём.
Вот так: раз — и в дамки. Всегда она так. А ну их, к чёрту!
Я очень злюсь. Теперь и на неё. И от злости почему-то начинаю выкрикивать:
— Я не пойду в школу, потому что там надо мной все издеваются!! Сегодня Маргит выбросила мою работу в окно! Я опять сделала лучше её, а она не хочет, чтобы я обгоняла её по оценкам. Тогда она подошла ко мне, взяла со стола мою работу, которую я делала два урока, открыла окно и выбросила вниз, с третьего этажа!
— А что сказала учительница? — спрашивает мама откуда-то изнутри своей железобетонной невозмутимости.
— Она сказала: "Разбирайтесь сами", вот так! Её не интересуют наши проблемы. Сказала, что до конца урока я успею начать ещё раз. А после уроков девочки выбросили мою сменную обувь в мусорное ведро. Они ненавидят меня!
— А что сказали мальчики? — почему-то интересуется мама.
Ей лишь бы спрашивать. Ну что — мальчики?.. Сосед по парте сказал: "Хочешь, возьми мою работу! Скажешь, что это ты сделала". Андрес потом купил мне пачку чипсов. Рене сказал папе, что по дороге надо завезти меня домой, и меня отвезли… Причём тут вообще эти мальчишки?!
— Ничего. Я помогаю им делать домашние задания, и они ко мне хорошо относятся. Только Индрек опять побил меня на перемене, потому что я с ним не вожусь. Но в школу я всё равно не пойду! — вспоминаю я, с чего начала свой рассказ.
Мама как-то странно улыбается уголками глаз. Она смотрит на меня насмешливо и пристально, и от этого мне становится неловко. Словно она знает обо мне что-то тайное, смущенно укрываемое ей в молчании. И думает, что я тоже знаю об этом, а я…
— К Маргит мальчики тоже относятся хорошо? — продолжает она задавать вопросы, нисколько не сочувствуя моему горю.
— Откуда я знаю! — захлебываюсь я от возмущения. — Я не дружу с девочками! Они скучные и противные. Вчера Хелен подошла к одному мальчику из параллельного класса, с которым мы вместе ходим на спорт. Она сказала, что даст ему 25 крон, если он её поцелует… И дала! Теперь он хочет играть с ней, а не со мной… Почему мы за деньги не можем купить папу?
Её брови на мгновенье взметнулись над смеющимися уголками глаз и опустились чуть ближе к друг другу. Почему мамины брови, глаза, морщинки возле губ — все они умеют говорить так интересно, так удивительно красочно и понятно, а сама она совсем не умеет со мной разговаривать? В те минуты, когда я чувствую на себе её взгляд, в котором плещутся улыбка и грусть, мудрость и какая-то виноватая, но от этого еще более горделивая насмешка — я хочу, чтобы она сейчас же объяснила мне всё это словами! Но мама молчит. Хорошо, хоть бросила читать.
Чуть помолчав, мама опять принимается за свои никчемные вопросы. Все-таки с ней совершенно невозможно разговаривать!
— Зачем тебе нужен папа, которого можно купить за деньги?
— Затем, что мой папа опять сегодня звонил.
— И что спрашивал?
— Спросил, как дела в школе и что делает мама. Да ему тоже нет до меня никакого дела…
— Почему тоже? — от маминой невозмутимости не осталось и следа.
Я смотрю, как она пытается поймать глазами свои дурацкие буквы на пожелтевших страницах и тихонечко торжествую. Совсем немного. Но оттого, что в этот миг её совсем не занимает чья-то нудная писанина в толстом переплёте, мне становится как-то легче жить.
— Потому что он — как и ты, только спрашивает и ничего не рассказывает. Только я рассказываю — ему про тебя, тебе про него… Почему он не звонит тебе сам?
— Наверное, потому что не хочет, — снова углубляясь в книгу, рассеянно отвечает мама.
Моё торжество лопается, как огромный, дрожащий, переливающийся мыльный шар, достигший земли и сразу переставший существовать во всём своём великолепии. Я понимаю, что наш несостоявшийся разговор окончен.
— Потому что вы оба умеете только спрашивать! — завожусь я от вновь подступающей к горлу обиды. — А за деньги мы бы купили такого папу, с которым можно поговорить! И он отучил бы тебя задавать вопросы. Чтобы ты могла просто рассказать ему о том, как тебе плохо. И он бы тогда обязательно помог тебе справиться!
Опустошая криками боль, я наблюдаю, как на мамином лице с чуть заметным усилием расходятся в стороны тонкие темные полукружья, как на её гладкую, без единой морщинки, переносицу, как очки с непрозрачными стёклами, водружается её привычная невозмутимость. Она устало отгораживается от меня книгой.
— На такого хорошего папу денег нам всё равно не хватит. И раз я не умею разговаривать, может быть, ты позволишь мне, наконец, помолчать?
Только её глаза не перестают говорить даже тогда, когда они упираются книжные страницы, насквозь. Застывшие, переставшие скользить по строчкам слева направо. Пронзительно-влажные под едва трепещущими ресницами.
