История Юрия Шумакова
С Георгием Аркадьевичем Шенгели Игорь-Северянин активно переписывался еще в 20-е годы, но в 1928 году переписка прервалась, поскольку стала опасной для Шенгели. После оккупации Эстонии Советским Союзом, когда переписка возобновилась, Шенгели поспешил дать Игорю Васильевичу несколько полезных советов:
"Дорогой мой Игорь Васильевич, оба Ваших письма я получил только сегодня, т.к. ездил в Туркмению и лишь час назад приехал. Я счастлив, что вновь вижу Ваш почерк и слышу Ваш голос.
Я боялся, долго не получая ответа, что письмо мое Вас не нашло. (…)
Стихи, присланные Вами мне, поразительно трогательны и прекрасны, но — я думаю, что не стоит Вам начинать печататься с них. Вот в чем дело. У Вас европейское имя. Однако за долгие годы оторванности от родной страны Вас привыкли считать у нас эмигрантом (хотя я прекрасно знаю, что Вы только экспатриант), и отношение лично к Вам (не к Вашим стихам) у нашей литпублики настороженное. Это понятно. И поэтому, мне кажется, Вам надлежит выступить с большим программным стихотворением, которое прозвучало бы как политическая декларация. Это не должна быть "агитка" — это должно быть поэтическим самооглядом и взглядом вперед человека, прошедшего большую творческую дорогу и воссоединившегося с родиной, и родиной преображенной. И послать это стихотворение (вместе с поэтической и политической автобиографией, с формулировкой политического кредо) надо не в "Огонек" и т.п., а просто на имя Иосифа Виссарионовича Сталина. Адресовать просто: "Москва, Кремль, Сталину". Иосиф Виссарионович поистине великий человек, с широчайшим взглядом на вещи, с исключительной простотой и отзывчивостью. И Ваш голос не пройдет незамеченным, — я в этом уверен. И тогда все пойдет иначе.
Поэтому позвольте мне пока призадержать Ваши стихи. (…)
Теперь еще одно слово. Насколько я понял, Вам сейчас трудновато с заработком. Не позволите ли Вы мне, старому другу, прислать Вам небольшую сумму "до первого гонорара"? Не сердитесь, мой дорогой: я искренне Вас люблю, и со мной можно "совсем просто".
Игорь-Северянин внял советам старого друга: время, когда можно было быть вне политики, но целиком в стихах, безвозвратно кануло в Лету. Игорь Васильевич написал несколько крайне слабых стихотворений на советскую тематику: "Стихи о реках", "Привет Союзу", "Красная страна". В ответном письме к Шенгели, уже опасаясь тайной слежки, он называет Сталина воистину гениальным человеком и дает обещание написать ему личное письмо:
От такого патриотического шедевра стошнило бы даже искушенного в лести Маяковского, но меры предосторожности были приняты своевременно и поэта не тронули. Это совсем не означает, что он получил отпущение всех грехов, скорее всего, в ту зиму у НКВД просто не дошли до него руки.
Зимой 1940-1941 годов Игорь-Северянин часто и подолгу болел. Большую часть холодов он вместе с Верой Борисовной провел в Пайде, куда она получила назначение. Квартира в Пайде была сырая и холодная. Весной они вернулись в Усть-Нарву.
15 июня 1941 года Игорь-Северянин, едва придя в себя после приступа болезни, пишет Георгию Шенгели:
"25 мая в 4 ч. утра со мною произошел сердечный припадок. Верочке пришлось вызвать врача-актера Тригорина-Круглова, занимающего здесь место земского уже много лет. Кое-как, с грехом пополам оживил меня".
К письму была приложена эпиграмма на доктора Круглова, актера-любителя, выступавшего под псевдонимом Тригорин:
Вероятно, это письмо и эпиграмма — последнее, что было написано Игорем Васильевичем собственноручно. Все его последующие письма были написаны Верой Борисовной под диктовку.
После августа 1940 года пограничный режим между СССР и Эстонией продолжал действовать до начала войны и въехать на территорию Союза из Эстонии можно было лишь после обмена эстонского паспорта на советский или получения визы. После 22 июня 1941 года эвакуироваться в глубь СССР можно было лишь при наличии советского паспорта и специального удостоверения, согласованного с НКВД.
20 июля 1941 года, когда военное положение Эстонии окончательно прояснилось, Вера Борисовна пишет под диктовку Игоря Васильевича письмо поэту Всеволоду Рождественскому в Ленинград:
"(…) а пока способствуйте нашему выезду отсюда. Конечно, через Ленинград. Мое здоровье таково, что в общих условиях оно не выдержит. Длительное вертикальное положение для меня тягостно: в сердце вонзаются иглы. Я могу ехать только полулежа в машине. Но где её взять?.. М.б. попросите Жданова: он, как я знаю, отзывчивый и сердечный человек". Позже Вера Борисовна любила рассказывать трагическую историю о том, как поэт и переводчик Юрий Дмитриевич Шумаков перехватил машину, якобы посланную из Ленинграда Ждановым:
— Нашу машину взял Шумаков. На дороге подобрал и увез свою семью под фамилией Северянин. Он — Северянин — болел, а он — Шумаков — перехватил машину и всё… В общем, ужасно… Если б не Шумаков… мы бы были в Москве. Отец профессора Исакова, который умер, это своими глазами видел, а Исаков сам был мальчиком и тоже слыхал об этом.
Упоминание Верой Борисовной об очевидце похищения, призванное придать видимость достоверности всей этой истории, оказалось лишней деталью. Летом 1987 года во время прогулки на катере по Нарове и Россони я спросил профессора Тартуского государственного университета Сергея Геннадьевича Исакова, что он знает о похищении автомашины, якобы посланной за Игорем-Северяниным:
— Я действительно слышал эту историю с машиной от нарвских старожилов. Возможно, я даже рассказывал ее Вере Борисовне, но никогда не придавал истории серьезного значения. Только отец этого видеть не мог. Его "прибрали" еще в мае сорок первого.
Спустя полгода после этого разговора я прочел в неопубликованных воспоминаниях Сергея Рацевича о том, как в конце июля 1941 года по дороге из Таллина в Нарву он вместе с Геннадием Исаковым пытался совершить побег через отверстие нужника в полу тюремного вагона. К сожалению, побег не состоялся, и, в конечном итоге, брезгливость стоила Исакову жизни. Нить, казавшаяся мне достаточно длинной, легко выдернулась из клубка.
Забавно, что в истории с машиной Вера Борисовна нашла неожиданную поддержку Ирины Борман, которую так ненавидела. Во время войны в руки Борман попали редкие книги из библиотеки Шумаковых, дом которых пострадал во время бомбежки. Ирина Константиновна спасла книги, но добавила к истории с похищением автомашины Юрием Шумаковым яркую, легко запоминающуюся деталь:
— И вывез на ней свою библиотеку.
Вскоре я сообразил, что найти подтверждение того, что машина для эвакуации Игоря-Северянина действительно была послана Ждановым, или с документами в руках опровергнуть это утверждение, видимо, уже невозможно. Всеволод Рождественский, комментируя письмо Игоря-Северянина, ни словом не обмолвился о якобы посланной за ним автомашине:
"Но отвечать было поздно: фашистские войска уже заняли Прибалтику".
Версия с похищенной автомашиной оказалась заведомой пустышкой. Следовало искать другие доказательства невиновности Шумакова, к которому судьба никогда не была особенно благосклонна.
В конце апреля 1944 года литературный сотрудник и переводчик Эстонских государственных художественных ансамблей Юрий Шумаков был арестован во время командировки в Москву. Военный трибунал войск НКВД Ярославской области, куда он был этапирован, осудил его по одной из многочисленных пятьдесят восьмых статей Уголовного кодекса РСФСР — 58-й со значком "10". Шумакову вменили в вину антисоветскую агитацию и пропаганду, совершенную с использованием религиозных предрассудков масс, в местности, объявленной на военном положении.
К Шумакову подбирались давно, но поводом для ареста стал донос. Зимой 1943 года вместе с неким комсомольским работником он был направлен в командировку в одно из сел Ярославской области. Дело было под Рождество. Напарник Шумакова, ответственный за командировку, не смог найти ночлег в незнакомом селе. Юрий Дмитриевич проявил смекалку и знание народных традиций. После исполнения рождественских колядок оба они получили и еду, и кров в первом же доме. Колядки обернулись для Шумакова приговором, как тогда выражались, восемь в стойло и три по рогам — 8 лет лишения свободы и 3 года поражения в правах. Свой срок он мотал в лагерях от звонка до звонка.
Когда после реабилитации Шумаков вернулся в Эстонию, то история с якобы похищенной им автомашиной уже была широко известна. Несмотря на очевидные заслуги перед эстонской культурой, эта история до начала 90-х годов закрыла ему доступ в члены Союза писателей ЭССР.
Довольно долгое время Юрий Дмитриевич на все мои расспросы отвечал весьма уклончиво:
— Сами понимаете, свидетелей нет. Мои родители умерли, Игорь-Северянин тоже. Ну как я могу что-то доказать?!
Однако доказательства нашлись. События того лета хорошо запомнила Вера Михайловна Круглова. Именно она помогла мне доказать невиновность Шумакова:
— Игорь Васильевич действительно был болен. Диагноз был таков: сердечная недостаточность. Не все было в порядке и с легкими. Последние месяцы он либо сидел, либо лежал. Передвигался он лишь при необходимости и окончательно слег, когда в Усть-Нарву вошли немцы. Леры с ними уже тогда не было. Помню фразу Игоря Васильевича: "Леру удалось отправить в Таллин". Кажется это было еще в самом начале войны.
В это время эстонское правительство находилось в Нарве. Доктор Хион, он тогда был народным комиссаром здравоохранения, позвонил моему мужу и спросил в каком состоянии Северянин и можно ли его эвакуировать. Этот звонок я очень хорошо помню, потому что была в кабинете мужа. Между прочим, они вместе с Хионом вместе учились в Тартуском университете и даже работали в анатомичке на одном трупе.
Ну это был такой официальный разговор. Мой муж описал в каком состоянии Игорь Васильевич, что он может ходить, но больше лежит, чувствует себя плохо. На этом, собственно, разговор прекратился. Этот разговор мой муж передал Северянину в тот же день — он навещал его как врач ежедневно.
А перед этим, значит, приехали Шумаковы. Я их не видела и знаю только со слов, что их было трое: отец, мать и сын. Для них это был как бы этап, а так как, вероятно, в Усть-Нарве у них более близких знакомых не было, то они, значит, разыскали Северянина.
В рассказе Кругловой, прежде всего, обращает на себя внимание упоминание о том, что дочь Веры Борисовны Валерию (Лерочку) удалось еще в начале войны отправить к бабушке в Таллин. Запомним эту важную деталь.
Однажды со мной, наконец-то, разоткровенничался и сам Юрий Дмитриевич Шумаков:
— В Усть-Нарву мы приехали в первых числах августа. Простите, но точные даты — это не моя стихия. Остановились в доме, где жил Игорь Васильевич. Он был болен, полеживал. Мы с отцом целыми днями пропадали в Нарве: хлопотали о получении эвакуационных удостоверений. Знаете, тогда ходили такие слухи, что с той стороны границы "красные хунхузы" занимаются откровенным разбоем. Словом, для эвакуации были нужны официальные документы НКВД. В один из таких дней в Нарве я попал на прием к Барбарусу, которого хорошо знал. Я рассказал ему о бедственном положении Игоря-Северянина. Он обещал подумать, но, знаете ли, ему было не до этого.
— Получить эвакуационные предписания Вам помог сам Барбарус?
— Слава Богу, нашелся один из бывших папиных учеников, который раздобыл нам необходимые бумаги. Поздним вечером состоялся семейный совет. Времени на раздумья не оставалось: поезда уже не ходили, а другого транспорта не было. Я хорошо понимал, что все "прелести" пешего похода со стариками родителями лягут на мои плечи, но другого выхода не было.
— А как же Ваш старший брат?
— Думал ли я о судьбе брата? Об этом вслух не говорили, но подразумевалось… Мне тогда казалось, что я от этого застрахован: поэт, известный переводчик советской поэзии, сотрудник эстонского советского журнала "Вийснурк", активист ВОКС. Матушка в этом отношении была более прозорливой, и она оказалась права. Уходили до света. Будить Игоря-Васильевича я не решился, даже записочку не успел оставить, думал, поймет…
Поспешное бегство семейства Шумаковых из Усть-Нарвы, даже без похищения чужой машины, на первый взгляд, выглядит подлостью и предательством. Понять этот поступок и правильно оценить его невозможно без учета истории старшего брата Юрия Дмитриевича Шумакова, которую рассказала мне Тамара Павловна Милютина, дважды побывавшая в советских лагерях. Она хорошо знала семью Шумаковых еще по Тарту:
— Я ведь дружила с Львом Дмитриевичем Шумаковым — старшим братом Юрия. Мы вместе принимали участие в русском студенческом христианском движении. Лева был умница, добрейший и честнейший человек. Представьте себе, НКВД дважды предлагало ему стать осведомителем! Он, конечно, отказался, и перед войной его арестовали. Лева умер в 1942 году в соликамской тюрьме от энцефалита… Я думаю, что семья после ареста Левы была очень напугана, но все старались делать вид, что ничего не произошло, даже дверь в левину комнату завесили ковром.
Шумаковы действительно были очень напуганы внезапным и, как тогда казалось, ничем необъяснимым арестом Льва Дмитриевича. Арест Левы Шумакова, который был тесно связан с его тайной деятельностью в Русском студенческом христианском движении, выглядит логичным и уместным, если так вообще можно выразиться об аресте. О том, что РСХД занималось подрывной деятельностью в СССР, местные движенцы до сих пор не любят вспоминать вслух. Бывший член РСХД Зинаида Никитична Саар как-то рассказала мне:
— В движении состояли оба брата Шумакова. О том, что движение имело антисоветскую направленность, знают многие. Это мы учились вышивать гладью, а парни занимались серьезными делами. У движения было два "окна" на эстонско-советской границе — недалеко от Печеры и за Нарвой, через которые в СССР засылали агитаторов. Лев Шумаков был полностью в курсе подрывной деятельности РСХД.
Очевидно, Юрий Дмитриевич тоже был в курсе. Арест Левы, грозивший репрессиями остальным членам семьи, сразу испортил Шумакову отношения с советской властью и привлек к нему пристальное внимание НКВД.
Шумаков мог бы предупредить Игоря-Северянина о своем внезапном уходе, но он опасался, что это известие вызовет у поэта раздражение и новый сердечный припадок. На семейном совете в ночь на 14 августа 1941 года арест Левы вслух не вспоминали, но обстоятельство это подразумевалось. Вводить Игоря-Северянина в курс опасных семейных проблем Шумаковы не решились.
Было еще одно важное обстоятельство, которое они хотели бы скрыть, причем не только от Игоря-Северянина. Речь идет о стоивших семье немалых денег фальшивых эвакуационных удостоверениях. После ареста Льва Дмитриевича семья вряд ли стала бы напоминать о себе, выпрашивая у НКВД подлинные документы.
Эвакуационное удостоверение Юрия Шумакова представляет собой четвертушку бумажного листа, на котором отпечатан стандартный текст на пишущей машинке. В удостоверение от руки вписаны чернилами имя, даты и согласование с НКВД.
Обращают на себя внимание оттиски двух круглых гербовых печатей: бледный, едва различимый оттиск печати нарвского горисполкома и жирный, несомненно подлинный — нарвского городского отделения НКВД. В угловом штампе нарвского горисполкома дата — 6 июля 1941 года — переправлена на 16-е. Удостоверение подписано заместителем председателя нарвского горисполкома (подпись неразборчива) и утверждено 16 июля 1941 года подписью начальника нарвского городского отделения НКВД (подпись неразборчива). Есть грубая орфографическая ошибка в рукописном тексте: удверждаю вместо утверждаю. Заглавная прописная буква "Д" в аббревиатуре НКВД выписана как заглавная буква "Л". Известно, что Шумаковы появились в Усть-Нарве в начале августа 1941 года, но удостоверение выдано нарвским горисполкомом и утверждено НКВД 16 июля. От такой ксивы за версту пахнет липой.
Ранним утром 14 августа 1941 года семейство Шумаковых тихо покинуло Усть-Нарву. Следующую ночь они провели в Нарве у знакомых, которые жили недалеко от вокзала. Ночью немцы разбомбили железнодорожный узел и прилегающие к нему жилые кварталы. Был разрушен и тот дом, в котором остановились на ночь Шумаковы. Чудом уцелел лишь соседствующий с вокзалом величественный православный собор. 15 августа в группе последних беженцев из Нарвы Шумаковы пешком перешли по автомобильному мосту на другой берег Наровы. Через несколько часов мост был подорван отступающей Красной Армией.
Вот как вспоминает утро 14 августа 1941 года Вера Михайловна Круглова:
— Все это было в начале августа. Точной даты я теперь, конечно, не помню. Было ли это на следующий день после звонка Хиона, или через два дня я не могу сказать, но помню, что к нам пришли страшно взволнованные Игорь Васильевич и Вера Борисовна. Оба говорят, что рано утром приезжала машина и шофер разыскивал поэта, а уехали Шумаковы. Уехали не простясь. Я ручаюсь за эти слова, я их слышала… А потом, когда Вера Борисовна вышла в другую комнату, Игорь Васильевич уже спокойно сказал мне такую фразу: "Всё равно бы она никуда не поехала".
В истории с похищенной автомашиной все оказалось очень просто. Игорь-Северянин мечтал об эвакуации в Россию, где рассчитывал найти медицинскую помощь и убежище. Вера Борисовна, напротив, стремилась вернуться в Таллин, где была ее дочь. Эвакуация в Россию, которой она совершенно не знала, страшила ее безмерно. Вере Борисовне была необходима веская причина для отказа от эвакуации, и она нашла ее, истолковав в свою пользу таинственное исчезновение семейства Шумаковых. Полагая, что война все спишет, она легко оклеветала Юрия Шумакова.
Разве могла Вера Борисовна помыслить, что отец и мать Шумаковы когда-нибудь вернутся в Эстонию? Когда после войны она узнала об аресте Юрия Дмитриевича, разве могла она представить себе, что он выживет в лагерях и в сентябре 1959 года будет реабилитирован? Разве могла она подумать, что молоденькая и несмышленая жена курортного врача запомнит столько важных подробностей?
После того как Игорь-Северянин умер в декабре 1941 года в оккупированном немцами Таллине, выдумка принесла Вере Борисовне дополнительные дивиденды. История с похищением машины и ей самой придавала ореол мученицы. Расчет на то, что в архивах никогда не будут обнаружены документы, опровергающие посылку из Ленинграда специальной автомашины для эвакуации поэта, вполне оправдался.
Выдумка Веры Борисовны поставила в крайне неловкое положение поэта Всеволода Рождественского. Теперь он должен был либо признаться в трусости — испугался тревожить Жданова по такому пустяку, либо в подлости — бросил в беде собрата по профессии. Понятно, что Рождественский никогда бы не стал просить у Жданова машину для спасения какого-то там эмигрантского поэтишки, как никогда бы не признался и в том, что оставил умирать в немецкой оккупации знаменитого русского поэта. Вот откуда появилась эта его уклончивая фраза: "Но отвечать было поздно: фашистские войска уже заняли Прибалтику". По счастью, взорванный 15 августа 1941 года автомобильный мост через реку Нарову избавлял Рождественского от дальнейших комментариев на эту тему.
Когда в апреле 1990 года я опубликовал результаты своего расследования в газете "Вечерний Таллин", Вера Борисовна промолчала, но зато на меня разом набросилась вся свора ее безумных поклонников.
Незадолго до смерти я показывал рукопись главы Шумакову. Ничего не опровергая по существу, Юрий Дмитриевич мягко упрекнул меня:
— Уж лучше бы вы написали о чем-нибудь другом.
— О чем же еще? В истории с машиной кто-то должен поставить точку. Газетная статья забудется. Рано или поздно опубликуют воспоминания Веры Борисовны, опровергнуть которые у меня уже не будет случая.
— Напишите о том, как мы были дружны с поэтом, хотя….
Смерть поэта
Немецкие самолеты появляются над Усть-Нарвой в первые же дни войны. На рейде стоят советские военные корабли с зенитными орудиями. Стреляют уже каждый день. В курзале открыт походный госпиталь для пострадавших местных жителей и моряков, получивших ранения в боях с немецкими парашютистами. В начале августа через Нарову построен понтонный мост, по которому отходят части отступающей Красной Армии. Переправа почти каждый день под обстрелом. Дом, в котором Игорь-Северянин снимает квартиру, находится в опасной близости от нее. Игорь Васильевич вместе с Верой Борисовной перебираются в дом на улице Раху.
В первых числах августа в Усть-Нарве появляется семейство Шумаковых и поселяется в том же доме на улице Раху. Отец и сын Шумаковы целыми днями пропадают в Нарве. Ранним утром 14 августа 1941 года все семейство таинственно исчезает.
Между тем заканчивается отступление частей Красной Армии. Немецкие самолеты все чаще бомбят понтонную переправу. Оставаться в доме на улице Раху становится уже опасно. Игорь Васильевич и Вера Борисовна перебираются в кирпичный гараж на улице Айя.
Взорван понтонный мост. Вскоре в поселке появляются немецкие мотоциклисты и бойцы эстонского "Omakaitse" с белыми повязками на рукавах.
Вера Михайловна Круглова хорошо запомнила тот летний августовский день:
— Когда все стихло, мы с мужем возвращаемся в свой дом на углу улиц Вабадузе и Поска. Дом цел, но он без окон и дверей. Немцев пока не видно. Кое-как заделываем окна и двери. Внезапно на пороге появляются Игорь Васильевич и Вера Борисовна. Он в одном пиджаке, а в руках чемоданчик. Первые его слова: "Все сгорело, а чемоданчик я спас, не выпускал его из рук". Все голодные. Я ищу в доме, что можно поесть. Жарю на примусе блинчики. Наконец, мы все садимся в кухне за стол. Потом в передней Алексей Иванович надевает на Игоря Васильевича свое пальто, и он вместе с Верой Борисовной уходит в дом на улице Раху.
Незадолго до своей смерти дочь Веры Борисовны Валерия рассказала московскому журналисту Максиму Иванову трогательную историю о том, как в огне погибла большая часть архива Игоря-Северянина:
" — Почти все, что у нас было, в 1947 году мы сдали в Центральный государственный архив литературы и искусства. Еще до этого некоторые письма мама и отец сожгли в камине — это было, знаете ли, слишком личное. Но большая часть архива Северянина погибла в Усть-Нарве во время пожара в 1941 году. Это страшная потеря. Сгорели тогда письма Брюсова, Маяковского, Алексея Толстого, Рахманинова… Книги с дарственными надписями и автографами поэтов, прозаиков Москвы, Петербурга начала века, переписка отца с деятелями культуры на любимой Родине, очень редкие фотографии, картины Рериха, Чюрлениса. (…) Тогда же мы узнали, что подожгли дом соседи, сын мясника Ивкина "со товарищи". Конечно, их руками это сделали те, кто отца люто ненавидел: окопавшиеся в Эстонии белоэмигранты. Они отца не раз пытались запугать. Но Северянин не пошел ни на какие сделки с врагами Советской власти. Да иначе, чем "лакеи", "двуногие", он их не называл… Так вот пожар. Мы ночевали тогда у знакомых. Прибежали, когда крыша уже провалилась. Отцу сразу стало плохо. Представить нетрудно, какое это потрясение для писателя — сгоревший архив. С тех пор отец уже почти не приходил в себя. А когда он умер, знаете, на похороны, на Александро-Невском кладбище, никто не пришел. Вдвоем с мамой шли мы за гробом".
Валерия Порфирьевна настолько увлеклась подробностями, живописуя пожар дома в Усть-Нарве, что и сама поверила в то, что видела это собственными глазами. Между тем еще в начале июля 1941 года она уже была у бабушки в Таллине. Дом в Усть-Нарве, как известно, сгорел в начале августа 1941 года. Сама Вера Борисовна, вспоминая об этом пожаре, была более краткой:
— В 40-м году сын мясника Ивкина сжег этот дом по приказу Сталина, как дом буржуя…
Чем провинились перед Верой Борисовной сестры Аннус и сын мясника Ивкина, теперь уже навсегда останется тайной. Может быть, Ивкин жульничал, когда отпускал в лавке мясо, или приписывал лишнее в расчетной книжке Веры Борисовны? Недобросовестные публикаторы вольны сами выбирать в этой развесистой клюкве между приказом Сталина и лютой ненавистью белоэмигрантов, окопавшихся в Эстонии.
В 1947 году Вера Борисовна продала в ЦГАЛИ почти весь сгоревший архив Игоря-Северянина. В доме сестер Аннус на улице Вабадузе погибла одна-единственная картина, принадлежавшая кисти таллинского художника Егорова. Вместе с картиной Егорова сгорело два десятка фотографий, большая часть которых висела на стенах кабинета и спальни, в том числе фотография Сергея Рахманинова. Сгорели также кое-какие письма. Вряд ли стоит теперь устраивать плач по скверным репродукциям с картин Рериха и Чюрлениса.
Давайте вместе вернемся в тот августовский денек, когда доктор Круглов накинул на плечи Игоря-Северянина свое пальто и проводил его в дом на улице Раху. По какой-то причине оставаться в этом доме было невозможно, и на следующее утро поэт перебрался в церковный дом на улице Поска. В тот же вечер бойцы эстонского "Omakaitse" арестовали В.М.Круглову. Ей хотели предъявить обвинение в том, что она участвовала в составлении списков на аресты и депортацию, но доказательств не нашлось.
Вера Борисовна рвалась при первой же возможности перебраться в Таллин, где её с нетерпением ждали родные. В первых числах сентября она выхлопотала у бургомистра Гунгербурга (Усть-Нарвы) удостоверения личности для себя и для Игоря Васильевича, но получить разрешение на переезд в Таллин оказалось несколько сложнее.
30 сентября Вера Круглова с плиткой чудом сохранившегося довоенного шоколада идет к Игорю Васильевичу праздновать свои именины:
— В комнате стол и железная кровать, на которой лежит Игорь Васильевич. Он уже не поднимается с постели. Это совершенно разбитый нравственно и физически человек. Не помню, что он говорил, да и говорил ли вообще. Это была моя последняя встреча с ним. В первых числах октября Вера Борисовна увезла его в Таллин. Увезла не прощаясь.
Вера Борисовна затеяла рискованный переезд из Усть-Нарвы в Таллин, хотя знала наверняка, что лечащий врач поэта Алексей Иванович Круглов будет против. Знала она и о том, что Вера Михайловна, помогавшая ухаживать за больным, будет уговаривать ее остаться. Она боялась, что и сам Игорь Васильевич не захочет ехать в ненавистный ему Таллин и будет проситься умирать в Тойла. Это поразительно, но Вера Борисовна никогда потом не упоминала в своих рассказах об Игоре-Северянине и его болезни ни доктора Круглова, ни его жену.
От Веры Борисовны я слышал такую версию переезда в Таллин:
— Совершенно случайно я познакомилась с одним доктором — немецким офицером. И вот он, единственный человек, который помогал. Он сказал: "Я тоже поэт и я ненавижу фашистов". Он не назвал своего имени, но он три раза в день носил нам еду. Потом достал нам разрешение на выезд в Таллин… Достал машину и отправил нас в Таллин. Мы три дня ехали до Таллина. Жив ли он — я не знаю. Очень добрый человек. Сказал, что у Игоря Васильевича тяжелая форма туберкулеза.
В документально-игровом фильме режиссера Юлии Силларт Вера Борисовна рассказывает уже совсем другую историю:
" — Поездка была очень тяжелая. Много народа. Он хотел лечь. Лечь было невозможно. Тогда он растянулся на полу. Я при первой остановке пошла к начальнику станции, и он мне дал отдельное купе. Матрац дал, одеяло и подушку. Когда мы приехали в Таллин, ни одна машина скорой помощи его не брала — все мимо. Наконец, одна машина взяла. Ну мы подъехали домой. Наши были, конечно, очень рады. Я приехала ровно в день своего рождения — 29 октября. Мне случайно встретился один немец — доктор. Он сказал, что он тоже поэт, и определил у него тяжелую степень туберкулеза: "У Вашего отца…" Я говорю, это мой муж. Удивился очень. Инфаркт был в Таллине. Последние часы меня, к сожалению, не было дома — я была в аптеке. И вдруг я вижу, мне навстречу бежит моя тетя: "Иди скорей. Ему очень плохо. Может уже и кончился". Я пришла туда. Там была медсестра. Он был еще теплый, но уже без сознания. Ну все, значит. Я всю ночь просидела около него. И вдруг вижу, он поднимается. Я говорю: "Игорь, что же мне делать?" — "Уедем вместе". Но я не уехала с ним на тот свет — он же умерший был уже".
Кто может сегодня отделить в этих рассказах правду от вымысла? Мне рассказывали, что в момент смерти Игоря Васильевича Веры Борисовны не было дома. Поэт умер на руках ее младшей сестры Валерии, которая почему-то превратилась в рассказе Веры Борисовны в безымянную медсестру. Нет никаких оснований полагать, что старуха просто чудила на старости лет. Дело в том, что она всю свою жизнь искала тот единственно верный вариант легенды, при котором струйка Токая не прольется мимо оскорбляемого водкой хрусталя:
— Последние дни без сознания был почти. Он только сказал мне: "Елочку ребенку". Чтобы я сделала елку ребенку. А потом я сидела около. Может я заснула, а может — нет. И вдруг я вижу — он поднимается. Я говорю: "Игорь, что же теперь будет с нами?" — "Уедем вместе". А я не уехала, потому что надо было жить. Умер он в 11 часов утра 21 декабря. Ох, как мы искали место на кладбище. У меня же было место, но туда не позволили.
Когда в 1987 году я услышал эту версию, то очень удивился, что Вера Борисовна ошиблась в дате смерти поэта. Потом я понял, что мелкие детали ее никогда не интересовали. В рассказах Веры Борисовны всё было подчинено мысли, которая занимала ее в ту минуту. В этом ее рассказе главная мысль заключается в том, что поэт умер на руках именно у нее, а не у младшей сестры. При этом Вера Борисовна проговорилась о поисках места на кладбище. Дело в том, что у семейства Запольских есть свой довольно обширный участок на центральной аллее Александро-Невского кладбища в Таллине, но похоронить на нем Игоря-Северянина ей не разрешили. Почему?
Статус вдовы после смерти поэта получила его законная жена Фелисса. Вера Борисовна была всего лишь женой по совести. С точки зрения ее многочисленной родни, Игорь Васильевич был всего лишь сожитель. Именно родня категорически отказалась приютить тело поэта на своем фамильном участке.
Место для могилы поэта было найдено на той же центральной аллее кладбища, всего в 25 — 30 метрах от участка Запольских, в одной ограде с могилами Марии Николаевны Штерк, умершей в 1903 году, и Марии Федоровны Пневской, скончавшейся в 1910 году. Когда в 1987 году зашла речь о благоустройстве могилы Игоря-Северянина, Вера Борисовна попыталась выдать М.Н.Штерк и М.Ф.Пневскую за дальних родственниц поэта. По её словам, Игорь Васильевич сам выбрал место для своего последнего упокоения: "Такова была его воля!"
Есть все основания предполагать, что могила поэта была устроена на месте другого захоронения. Надгробный памятник Штерк и Пневской занимает в ограде ровно половину участка в дальнем его углу. Место было выбрано с учетом престижной центральной аллеи кладбища, поближе к фамильному участку Запольских.
Игорь-Северянин умер в субботу 20 декабря 1941 года в Таллине, в доме на улице Рауа. Дом этот, как говорят, не сохранился. Весной следующего, 1942 года в него попала бомба. О смерти поэта объявили по радио. В организации похорон принимал участие писатель Юхан Яйк. Фелисса Михайловна, которая и для немцев была законной вдовой, немедленно получила разрешение приехать в Таллин на похороны мужа. Вместе с ней поехала и ее сестра Линда.
Линда Михайловна Круут рассказывала, что в день похорон Вера Борисовна бросилась к Фелиссе со словами:
" — Будем как две родные сестры. Знаю, Игорь вас очень любил. Он так хотел в Тойла. Давайте будем жить вместе. Я буду работать. Я знаю, что у вас не очень хорошее здоровье. Я буду вам как сестра. Если бы я знала, что Игорь Васильевич умрет так быстро, я бы привезла его в Тойла".
Вера Борисовна рассказывала о похоронах несколько иначе:
— На похоронах помогали мать и тетя. Когда мы ехали на кладбище, мимо шли немецкие офицеры и отдавали честь… Круут приехала без единого цветка. Бросилась мне на шею: "Он ушел к вам по доброй воле. Меня он уже давно не любил".
Вот так, обыденно пошло закончился для поэта столь ненавистный ему в последние годы жизни фокстрот. Однако это еще не конец истории.
