Когда умирает близкий человек, обычно говорят, что в его смерть трудно поверить. Это уже банальность. Но мне действительно трудно, невозможно поверить в смерть Льва Дмитриевича. И не только потому, что он был еще сравнительно молод — в этом году ему должно было исполниться семьдесят лет. Для человека его склада это не возраст.
Когда мы виделись с ним в последний раз, в мае позапрошлого года, он, правда, уже совсем поседел — его прежде грифельные кудри и борода, какими они были в середине 80-х, теперь сделались совсем белыми. Он располнел, дышал с усилием и жаловался, что сердце иногда пошаливает, но по-прежнему был бодр, улыбчив, ежеминутно готов к шутке, к смеху. Мы провели вместе почти целый день. Он заехал за мной на недавно купленном подержанном "Мерседесе", и когда я вышел из подъезда, ловко, молодо выскочил мне навстречу из машины. Мы обнялись — как-то по-хорошему, по-русски, по-братски, хотя ему было 67, а мне 32.
А потом мы несколько часов сидели на Уус, 19, в бывшем Доме ДОСААФ, много лет назад приютившем хор мальчиков "Кантилена" — главное детище Льва Дмитриевича и одновременно наше общее творение (я был в первом составе хора, когда он еще толком не имел названия, числясь всего лишь "Хором мальчиков при Доме пионеров Морского района").
Погода стояла на редкость отличная: было солнечно, тепло, но нам обоим совсем не хотелось выходить из сумрачной прохладной каморки на втором этаже, возле зала, в котором проходят репетиции "Кантилены". Пили кофе, пиво (Лев Дмитриевич — безалкогольное, т.к. был за рулем), говорили о том о сем. Вспоминали прошлое. Я рассказывал о своей московской жизни, и он слушал внимательно, с интересом, радуясь моим успехам…
Мне кажется, что наш первый состав, ядро которого Лев Дмитриевич собрал в начале 1984 года, обойдя десятки русских школ Таллинна и его пригородов, он любил больше всего — все-таки мы были первыми. На нашем счету были Певческие праздники 85-го, 86-го и 87-го годов, признание хора музыкальной общественностью Эстонии, "высшая категория".
И благодаря нам он познал радость нового начинания — ведь именно ради нас, тогда еще ему неизвестных, он бросил у себя в Кирове все, в том числе свое любимое создание — знаменитый тогда хор "Соловушка", и по зову Эстонского хорового общества и его главы Венно Лауля переехал в Таллинн — в никуда, в бездомье, в неустроенность — с молодой женой, Ниной Николаевной, которая в 1985-м родила ему сына Евгения.
Почти целый год они ютились то на съемных квартирах, то на съемных дачах, где зимой на полу бывал минус, и при этом все же не бросали начатое, продолжали искать будущих хористов, а с найденными и отобранными для дальнейшей работы — разучивали песни и уже готовили репертуар для первого в жизни нового хора Праздника песни.
Мы, конечно, не знали, что нам предстоит и какую роль сыграет в нашей жизни это "увлечение". Многие поначалу (а может быть, и впоследствии тоже) относились к хору как очередному хобби, кружку, в который ходишь, когда захочется. Именно Гусев дал нам первое представление об артистической ответственности и дисциплине.
Он был добрым (иначе как же можно работать с детьми?) — но никогда не был добреньким. Требовал предельной собранности и внимания. Научил нас постоянно держать его в поле зрения, не только слушать то, что он говорит, пропевает или наигрывает, но и следить за каждым его жестом, за выражением лица: от этого и на репетиции, и потом на сцене зависело все. Не выносил наплевательства к делу, которым для нас было пение. Слово "самодеятельность" для него было ругательным: он всегда мечтал сделать свой хор академическим. Его принципом в работе с нами было: не хочешь — уходи, не мешай другим, а если остался — то работай на всю катушку.
Порой он не жалел нас — но он не жалел и себя, и не раз было видно, как он устал, как ему все осточертело — и жизнь на чужой земле, среди чужого народа, и сложности в отношениях с администрацией Дома пионеров, и наши шалости, и нестабильность достигнутых результатов: когда сегодня все ладится, хор звучит отменно, гармония полная, а назавтра — от этой гармонии, от этого изумительного звучания нет и следа, и кажется, что целый месяц бился впустую.
Но он не сдавался и упорно продолжал работать, потому что работа была смыслом его жизни. Даже умирая, он сказал жене: "Езжай на работу, не отменяй из-за меня репетицию". Это были его последние слова.
В моем домашнем архиве есть фотография: Лев Дмитриевич в профиль, в чертах — тишина, спокойствие — и в то же время собранность, сосредоточенность, глаза закрыты, рука согнута в локте и приподнята на уровне груди — маэстро словно к чему-то прислушивается. Эта фотография лучше и вернее всего отображает самую суть Льва Дмитриевича. На ней он и впрямь — настоящий лев — и в то же время — музыкант: ведь он не просто к чему-то прислушивался — он вслушивался в наше pianissimo. В этом он был весь, наш Лев Дмитриевич.
Музыка была его божеством, а чистота звучания — главным ее атрибутом. Потому-то он и был столь требователен к исполнителям — и к собственным, подопечным, и к чужим. Фальшь, разлаженность доставляла ему почти физическую боль. Оттого на чужих концертах сидеть с ним рядом было невыносимо: он не давал слушать, комментируя всякую неточность, всякую неверную ноту, взятую оркестром, хором, отдельным музыкантом или вокалистом. Это была бдительность профессионала. Такой же точности, слаженности, безупречности он требовал и от нас. И почти каждый раз приходил в ярость, когда мы из лени, усталости или мерзости характера не выполняли того, чего он от нас добивался.
Иногда в особо "отличившихся" мог полететь карандаш. Бывало, что в руке маэстро оказывался и предмет потяжелее: например, ключ с увесистым брелоком — но дальше угрожающего жеста, взмаха дело никогда не шло. Многие мамашки приходили в ужас от таких "воспитательных приемов". Их родительские чувства можно понять, но я понимаю и Льва Дмитриевича: с нами, с полусотней сорванцов, непоседливых, самолюбивых, всегда готовых набедокурить, и впрямь было нелегко. И труднее всего было оттого, что не все понимали, что эти занятия, эти спевки им по-настоящему, жизненно необходимо, даже если они не пойдут дальше по артистической стезе.
Сегодня я могу сказать без обиняков: для нас это была первая, поистине бесценная школа жизни. Мне лично пригодилось очень многое из того, чему меня научил Лев Дмитриевич, хотя я не музыкант и не певец. Думаю, что и мои собратья по "Кантилене" могут сказать примерно то же самое. Мы многим ему обязаны.
Но, похоже, не все в Эстонии понимают то, что понимаем — и знаем точно — мы, питомцы Льва Гусева. Тогда, в тот погожий майский день 2006 года, в нашем разговоре по душам Лев Дмитриевич сказал немало горького о нынешнем состоянии хора, о его трудностях и своих заботах.
С горькой иронией он рассказывал, как некоторые родительницы, приводя своих откормленных отпрысков, называли репетиции "тренировками". Жаловался на прожорливую аренду, на малоденежье, на нехватку талантливых мальчишек, на равнодушие эстонских властей, на безучастность русского посольства. Мечтал вслух о каком-нибудь меценате-спонсоре, который избавил бы его от финансовых трудностей и дал бы ему наконец возможность заниматься его прямым делом — творить. Говорил, что когда ему надоест бороться с всеобщим равнодушием по отношению к хору, то он плюнет на все и откроет собственный ресторанчик, восстановив тем самым семейную традицию (отец Льва Дмитриевича был первоклассным кулинаром и в свое время работал шеф-поваром в московском ресторане "Прага"). Или же — еще "лучше": вернется в Россию.
Все это, конечно, было сказано от отчаяния, от ощущения безысходности. Он, именитый хормейстер, Заслуженный артист России, вынужден был разве что подаяния не просить — лишь бы сохранить созданный им хор, один из лучших в Эстонии, а может быть, и в Европе: ведь равняют же знатоки "Кантилену" с Венским хором мальчиков, который считается образцом, эталоном!
Все это не могло не отразиться на его неугомонном сердце — и оно не вынесло многолетних незаслуженных обид и унижений и чрезмерных психологических нагрузок. С начала этого года, в январе и марте, Лев Дмитриевич перенес два инфаркта. Последний сердечный приступ стал для него смертельным.
Думаю, русская диаспора, тронутая современным недугом безразличия ко всему, что не приносит материальной выгоды, еще не поняла, не осознала, чего она лишилась в лице Льва Дмитриевича, — и, возможно, не скоро еще осознает. Хотя она должна была бы поклониться Гусеву в ноги, еще когда он был жив, — например, за то, что своим хором он уберег немалое число мальчишек от улицы с ее разлагающим душу влиянием и обезьяньей музыкой, которую сегодня слушает обывательское большинство. Через хор он пытался противостоять всеобщему оглуплению и вульгаризации, приобщая этих мальчишек к подлинной музыкальной культуре — ведь ядром репертуара "Кантилены" всегда была русская и зарубежная классика. И если кто до сих пор не понял: с ними он не просто песенки разучивал на досуге — он по-своему делал из них людей. Поэтому его смерть — это огромная потеря для всей русской культуры в Эстонии.
Мы, питомцы Льва Дмитриевича, его "гусята", как нас в шутку называли наши родные, — мы никогда его не забудем. Хор "Кантилена", этот островок русской духовности в Эстонии (один из немногих, если не единственный), для нас — род братства. Хотя нам, конечно, далеко до лицеистов первого, пушкинского выпуска — может быть, и потому, что нас численно больше и мы сильнее "распылены" по лицу мира.
Но мы не теряемся, и уже несколько месяцев в Интернете существует Сообщество хора мальчиков "Кантилена". Мы временами списываемся, мы помним друг о друге — и о том, кто нас когда-то, больше 20 лет назад, соединил. Мы все разные, у каждого — своя судьба. Со многими я давно не виделся, о многих не знаю ничего, но мне хочется верить, что среди нас нет подонков, что все мы в своей основе — порядочные люди, — и заслуга в этом в большой степени принадлежит Льву Дмитриевичу.
Светлая ему память и поклон до земли.
------- Антон Бакунцев — доцент факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, участник хора мальчиков "Кантилена" в 1984-1987 гг.
